Дробись, дробись, волна ночная,
И пеной орошай брега в туманной мгле.
(М. Лермонтов)
1
Эта бездна захватывает с головой,
и теченье уносит на дно внезапно.
Суета, суета, - накренились… Удар!
Состояние ещё не умершего, но уже – утопленника,
над которым чернеет огромная туша развороченного корабля,
и уносит по волнам трусливые шлюпки.
Он бежал, капитан, закалён и могуч –
меня тянет на дно собственный спасательный круг,
эта бездна приходит всегда к одному,
одному из двоих, кто был выброшен за корму.
Посмотри мне в глаза – ещё пара секунд,
и я захлебнусь в нашей памяти.
Ты вернешься назад – в двадцать первый, на юг,
лишь бы крепче стоять, и солёным простором не жгло роговицы.
Как великое судно в бою потопил рыжий спрут,
ты, конечно, споёшь пресноводной царице,
и проснёшься легендой, король-Беовульф,
одолевший морское чудовище.
Как внутри горячо!
Как в груди горячо!
Обливается магмой, вспоротое гарпуном,
беззащитное сердце на затопленных капищах Гипербореи.
Багровеет волна. Багровеет волна.
Пена! Пена! Пена и пепел!
И ундины распяты на ржавых крюках.
И киты выбрасываются на берег.
2
Прохладный пульс нечаянной волны
ласкает смолотую в порошок породу
известняка,
и жмутся корабли
к безлюдным пристаням, оставленным причалам.
Штормит. Клокочет. Гости - в номерах,
а горизонты утопают в туче.
И пеной кипельной окутана рука,
моя рука, протянутая морю.
Я здесь - валун, корявый и слепой,
вобравший влагу, запахи и соли,
когда-то принятый прохладною волной,
а после - выброшенный ею безвозвратно.
Я лишь осколок. Дней и красоты.
Кариатиды, может быть, пеллястры.
Обломок мрамора. Я тень своей судьбы,
когда-то выдуманной, самой светлой ночью...
я бесполезный камень из глубин
для человека,
строящего замок.
И тем неясней для людей мой пыл,
и тем беспомощней попытки отыскаться
среди разбросанных по миру многоточий...
А где-то там, в пучине, город спит,
и ждёт заблудшего у призрачного сада.
3
Ночь в Лиссабоне
Спрессованный воздух продвинулся трубами лёгкого,
сипя, горячо, отравляя сознание синей мечтой Метерлинка;
и так неизменно родное, но невыносимо далёкое,
за тенью зрачка, за мерцаньем угля, за хрустальными нервами скрипки,
оставлено сердцу, и тлеют его лепестки.
Целуй по-цыгански. Представимся – близкими.
Сейчас ничего нет опаснее собственной немоты,
прожектора – вглубь самого себя,
где берег виднеется сизый, кисельный, тугой, глубоко затянувший следы
прошедших; и тщетно барахтается мошкара
безоблачных мыслей. Нам только сейчас
дозволено стать невидимыми,
вдыхая друг друга, глотая багряные всполохи
не нам предназначенной неги, чужой и уже навсегда параллельной судьбы.
Мы раны свои прижигаем поэзией, спиртом и порохом.
Мы помним. Мы живы тому, что пора бы забыть,
и вечно горим на пороге застывшего в бухте заката.
Нам голос и логос. И черная призма ночи…
Согрей меня прежде, чем к бездне последней причалим,
и снова далёкими в новую спустимся жизнь.
4
Закрывай за собой
Закрывай за собой – пустота сквозит,
и заносит из тамбура мёртвую пыль.
Из вагона в вагон, рядом с кем-то чужим,
мы искали своё место, где-нибудь с краю,
и с перрона влетая на поезд случайный,
не сверяли – с какого пути.
Закрывай за собой, если надо уйти.
Закрывай за собой, покидая острог
спальной комнаты, мор одиноких объятий.
По груди полосует, скребёт, лихорадит
в этой схватке за шаг – сквозь ничейный порог,
где нет имени чувству, и слову нет страсти…
Мы уходим уже не на поиски счастья –
просто дальше от камер седых новостроек,
там, где двое – соседи по швабре и койке.
И теперь на краю, у последней двери,
взглядом влажным скользим по сиреневой мгле горизонта.
Не находится места для ищущих чистого солнца
в обитаемом шаре земли...
Рви стоп-кран. Мы выходим. Выходим одни.
Закрывай за собой. Нам пешком – до Синая.
5
Чистота
Чистота. Мы хранили её.
Были честно-простыми, с кем в суе пришлось расставаться.
Из всего, что есть истинно чистого в мире,
есть река и мечта – к той реке ниспадать в оглушительной силе
голубого каскада, у края порогов.
Как плывущему в лодке стихия страшна,
так прекрасна дорога по длинной петле серпантина
к нефритовым бухтам. Страшит чистота.
О, река, ты моё отраженье навеки запомнишь,
растворяя в себе мой последний удар
и попытки сражаться с волною…
И хоть бейся в холодной воде, хоть исчезни глубинами русла –
эта чистая даль всё равно заберёт друг у друга.
6
Мне дорога теперь – пустынями улиц,
в неподвижном дыму, в отголосках битов «Роллинг Стоуна».
Верят в бога, в портвейн, что в галактику путь – автостопом,
а я верю в тебя, еле-слышно, заветно –
лишь твоя бы дорога лежала к рассвету.
Мы бросали сердца беспощадно в железную деву –
и кипящая кровь моет рытвины в чахлой груди.
Если сердце ржавеет, его никому не спасти –
наклоняются чаши Маат.
Взгляд кошачий в зрачке демиурга.
По обочине тёмного круга
мне дорога теперь – от того, что не стало родным.
Я помолвлена с небом ночным –
и рука моя в кольцах Сатурна.