Предыдущее: http://www.stihi.ru/2017/05/29/7148
Читатель наш, всемилостиво оказавшийся таковым в силу не важно каких обстоятельств – случайности ли, пока ещё не ставшей закономерностию, либо напротив (как глубокомысленно звучит это словечко!) – уже успел познакомиться с некоторыми персонажами, носящими совершенно типические и привычные каждому уездному уху имена.
Ведь никому и в голову не придёт удивляться, отчего папашу нашего Модеста звали Заскорузлом, а отца Люсьены (кстати, нет ли, не дай бог, её поблизости?) – Холерием Ибрагимовичем. К тому же и те, кому это положено по должности, уже давно выявили, что каждый третий у нас либо обозначенный Холерий Ибрагимович, либо Ибрагим Холерьевич в седьмом колене – следствие метаний, так сказать, между Европой и Азией (а порой и с пируэтом до Африки). Сие – древнейшая забава есть русскаго человека с незапамятных (читай – незапятнанных, в том числе искусством) времён.
Однако… и здесь нам велено по традиции поднять указательный палец вверх и сделать этакую паузу… внимания нашего требует известный земский доктор, служитель лучей Рентгена, отчего взор его привык докапываться до самой сути вещей и явлений, Вольдемар Аполлинарьевич Просветительский.
Невысокий, крепко сбитый полувековой организм его, облачённый в традиционный белый халат, венчался большой круглой, гладко выбритой головой. Местами пытавшиеся ещё расти по привычке молодости волосы не должны были мешать мозгу дополнять проницательность вышеупомянутого рентгена.
Вольдемар Аполлинарьевич слыл человеком точным, аккуратным до педантичности, но не лишённым некоторых маленьких слабостей, главной из которых было искусство.
Любовь к нему, особенно к поэтическому слову, нерегулярно вспыхивающая под воздействием самых разных природных и иных явлений, заставляла его забыть и об устройстве загородного дома, да и мало ли ещё о чём.
И вот в одну из таких непредсказуемых вспышек поэтической лихорадки доктор наш решил навестить своего друга молодости и по совместительству члена тайного Общества всемирно известных поэтов Модеста Заскорузловича Шиншилова.
Как всегда, случайно выяснилось, что г-н Шиншилов в сей момент пытался с двумя такими же, как и он сам, членами упомянутого Общества отметить окончание имевшего в тот вечер быть литературного вечера, на коем все три товарища читали со сцены ничего не подозревавшей публике свои нетленные сочинения.
— Добрый вечер, господа! Позволите ли и мне, так сказать… — пророкотал Просветительский.
— Ба! Как же-с, как же-с, дорогой Вольдемар Аполлинарьевич,— зашаркал ногой Шиншилов. В тайном Обществе всемирно известных поэтов всегда с симпатией относились к начальству и докторам, хоть бы они и были друзьями молодости (не нами заведено, не нам и порядок нарушать!). — Всегда рады-с! Пожалуйте к нам.
Господин Просветительский, откинув привычным жестом фалды тёмно-малинового фрака, присел к небольшому столику, изящно сервированному серебряными блюдами и приборами. В глубоком ведре со льдом пока ещё покоились две запотевшие бутыли «Смирновской».
— Что-то у вас, голубчики, этикетки на водке не очень красные! И марка акцизная криво приклеена. Где покупали?
— Да где ж? В «Вечернем», где же ещё-с.
— Ну что вы, братцы! Там жулики одни. Седьмого дня надули меня на двенадцать копеек. Сдачи, говорят, нет… Впрочем, раз купили, кушайте. А я вот себе лучше этой налью. — И Вольдемар Аполлинарьевич ловким жестом поставил на столик бутылку с надписью «Брянская настойка перцовая».
— Узнаёшь, Модест? Как послушался твоего совета двадцать три года тому, так и не изменяю привычке, эхе-хе…
— Приятно слышать, очень приятно-с, — доставая из целлофанового пакета и джинсовой сумки какие-то свёртки, суетился Шиншилов.
Наконец компания уселась, чокнулась первым тостом за неумолимое процветание высокого поэтического штиля в русской провинции, и беседа потекла своим чередом.
— Закусите огурчиком свежим, Вольдемар Аполлинарьевич, — предложил товарищ Шиншилова, сидевший справа, — только в «Магнит» с Краснодарского края завезли. Грядкой пахнут.
— Э, нет, братец! Знаю я эти грядки – парники Добруньские, — заворчал Просветительский, — видишь, каков подлец кривой. А для запаха по ним дезодоранты заморские разбрызгивают. У меня свой есть, — и потянул замок-молнию на висевшей рядом тёмно-коричневой замшевой сумке.
— А вы его солькой сверху, солькой, — продолжал излучать советы правый сосед, пододвигая солонку.
— У меня и соль своя, — тут же парировал Просветительский и полез в нагрудный карман фрака, — чай, не первый день на свете живу. Вы вот мне лучше расскажите, что было здесь намедни, говорят – поэтические чтения?
— Да как же-с, Вольдемар Аполлинарьевич, я же дважды имел честь приглашать Вас. Вы сказали ещё, что борзая ваша…— вступил Шиншилов.
— Ох, знатные щенки, знатные! Порадовала меня. Так вот закрою в обед глаза и охоту вижу. Все зайцы мои будут! — и доктор трескуче захохотал. — Надо мне по такому случаю стих написать. А то давно «Паркер» в руки не брал.
— То правда, — подхватил разговор левый сосед Шиншилова, — редко вы того… начинаете.
— Компьютер тому виной, братцы. — Вдруг погрустнел Просветительский. — Начнёшь по клавиатуре пальцами стучать, вечно… то вместо стихов сериал какой-нибудь откроется, а бывает – и того похуже. Стыдно смотреть. А вот намедни на ваш сайт заглянул в качестве Неизвестного читателя… Боже мой, куда катится сей мир! Люди бросили занятия серьёзные, днями строчки рифмуют. Отсюда болезни всякие, истощения, так сказать. И не каждому даже рентген помогает!
Собеседники выпили ещё по одной. Шиншилов и его соседи пили «Смирновскую» и закусывали чем бог послал: колбаской ливерной с чесночком и хреном, расстегайчиками. В фольге теплилась свиная рулька, рядом стоял в фарфоровой мисочке гусиный паштет. Да много чего ещё.
Просветительский достал из глубокой замшевой сумки блины с паюсной икоркой, тушёную с картофелем зайчатинку в пол-литровой стеклянной банке с пластмассовой крышкой. Да мало ли чего ещё. Не об этом речь.
Речь шла о поэзии. Редко начинающий поэт Вольдемар Аполлинарьевич рассказывал о том, как пятнадцать или более лет тому бился с венком сонетов. Собеседники его жалели и советовали, что, дескать, рука практику любит и писать надо почаще. Шиншилов утверждал, что за последние годы, мол, развитие поэтической мысли в отечестве достигло немыслимой высоты.
— Да-с, — слегка горячился он, — запятых и иных знаков препинания не ставят, на строфы не делят, да что строфы – уже ввели формат А4. Раскроешь страницу — небо звёздное, а не стихи! Космос настоящий, такая высота! — и давай цитировать известного поэта Соснова-Ведищева.
— Ты, братец, намекаешь, что я отстал от новомодностей ваших? – не сдавался Просветительский. — Да я, друг мой, ещё и пятистопным ямбом до конца не высказался. Рано, рано вы позабыли традиции отеческие…
Разговор постепенно набирал присущие их редким встречам обороты. Раскрытое окно напоминало о том, что на город не спеша опускался тёплый вечер, изредка в стекло бились майские жуки и всякая мошкара. Автомобили, уподобляясь упомянутым жукам, зудели и проносились под окном в неведомых направлениях. Щёки собеседников постепенно приобретали необходимый для данного случая румянец.
Запасы спиртного и съестного постепенно уменьшались, а продолжительность поэтической дискуссии только увеличивалась.
Продолжение серии: http://www.stihi.ru/2017/06/02/9893