стучишься. ты же видишь, что нет смысла. дверь заперта и, скорей всего, заколочена изнутри. замок покрылся ржавчиной, паутиной. ключ проглотила и запила водкой.
горько. в закуску остался отвратительный вкус прошлого и металлический запах «Спутника». я по-прежнему слышу, как шепчутся светофоры, перила в подъезде, как хнычет панельный дом, в котором я живу. и, собственно, плачет он от того, что соседний рассказывает ему сказки с плохим концом. и меня уже ничто не спасет: то чудовище за дверьми спит давно, в комнате сыро и пахнет смрадом, по углам раскиданы письма без адресата, наши с тобой фотографии. размякшие окурки словно цветы у могилы моей души. мне только и остается говорить «прости».
я думала, ты сможешь ее спасти. но ты же не Господь Бог, всего лишь-то человек. и это не средневековая сказка, чтобы одеть тебя в доспехи воина, чтобы (до чего же отчаянно, глупо!) тебе бороться с чудовищем.
ботинки липнут к полу, привкус крови повсюду в воздухе. я ложусь рядом с дверью и слышу, как оглушительно рычит там оно. сердцу уже не страшно от звука, мало что теперь режет слух. если только — тишина, от которой закладывает уши. и я молю Бога о том, чтоб перекрестки улыбались, как только ты проезжаешь мимо.
я говорю «прости». и ты в полном праве крикнуть мне «да сгори ты уже в аду!». я хотела любить тебя, как только бы я смогла. но я не могу. ты же видишь: чудовище порой просыпается и просит жрать!
да, я сгораю в аду. и даже Бог мне уже не судья, и дьявол, поглядев на меня, думает: «вот же бля/д/ть!».
я говорю «прости». прости это мертвое сердце, прости строчки, посвященные тебе и миру, где мечтатели падают навзничь под расстрелом его.
когда-нибудь я отворю эту старую дверь, и меня сожрет, чавкая косточками, это чудовище. прости меня. прости. и больше ничего.
(с) doberman.