***
В какой-то мере я фигляр
и шут гороховый, не боле.
Я был рождён, учился в школе,
освоил курс для дураков,
скучал в плену, и жил на воле,
купался в море облаков.
Я верил в маленькое чудо,
любил и масло, и пастель.
Я в мир явился ниоткуда,
и населял его досель.
Здесь видел свет,
блуждал в потёмках,
смеялся, верил и дружил,
и жил не броско и не громко,
но жизнью этой дорожил.
Вписавшись в зыбкое пространство
её времён, её потерь,
с ней разделил непостоянство
и дел мирскую канитель.
Здесь стал потерей для потомков,
и пил вино, и ел салат,
и с детства не любил морковку,
а иногда, надев халат,
курил кубинскую сигару,
курил в затяжку, как дурак.
Однажды в руки взял гитару,
но не постиг её никак.
Читал про кварки и про струны,
глотал космическую пыль,
и был наивным, глупым, юным,
и сочинял свою псалтырь,
и руки мыл перед обедом,
ходил, отбрасывая тень,
и эта тень тащилась следом,
как только я ступал за дверь.
Потел зимой.
И знойным летом
впадал а озноб от мысли вслух.
Я не считал себя поэтом,
а также ненавидел мух:
зелёных, синих, полосатых
и даже тощих дрозофил,
и как-то год ходил в солдатах,
но даже мухи не убил.
Да, я фигляр!
Да, я притворщик!
Да, клоун в рваном колпаке!
Я рассуждатель,
старый спорщик,
философ в утлом челноке,
который в «море-окияне»
блуждал без вёсел, без ветрил,
и столько бурь в одном стакане
и возбуждал и пережил.
Я возмужал,
но не взрослея.
По сути, я ещё дитя.
Но самого себя умнее,
не очень-то себя любя.
Не стал я, правда Прометеем.
Но стырив спичек коробок,
себя не чувствую злодеем.
И жизни Гордиев клубок
я расплетаю терпеливо,
как недалёкий Жак-простак.
Не так уж стыдно писять криво,
когда в стране такой бардак.
***
Я отравился мудростью веков,
прельстившись грустью бывших поколений.
Теперь признаюсь без обиняков,
что я обычный извращённый "гений".
Нет! Не гигант, не глыба, не колосс.
Я не трясу чужими потрохами.
Да! Я теперь остался без волос,
зато взамен до пят покрыт стихами –
дремучей, клочковатой бородой.
Жую своё словесное мочало.
Жестокий мир смутился предо мной,
как Рим когда-то перед Ганнибалом.
Открой хлебало, обратившись в слух,
прочувствуй дух кричащих ударений,
и восхитись, мой неизвестный друг
моих на паперть брошенных творений!
Я рос среди людей в людском лесу,
присваивая дикое пространство.
Я пил вино, ел даже колбасу
и скромно причастился гегельянством.
Я жил и рос, и в стужу и в мороз,
и в непогоду, даже в день чудесный.
Словесный на меня напал понос,
пускай творец я вовсе не известный,
не конкурент небесному творцу,
тем более поэту-стервецу –
какому-нибудь Пушкину, иль Блоку,
от слов которых людям мало проку.
Я ж нагнетаю мудрось «чиловека»,
чтоб он мудрел от века и до века.
***
Комок молекул, сгусток вещества.
И что ещё – о том не знаю точно –
я был к рождению приговорён заочно,
по логике законов естества.
Но, будучи творением природы,
всё ж ощутил отчасти вкус свободы,
не получив с ней полного родства.
Как много странных слов произношу,
как много несуразного пишу!
Словесной рвани, духа нищета –
всё суета сует, всё мысли тошнота!
Который день я солнца не видал
и ниже низкого в своих сужденьях пал.
Я был уже почти на самом дне,
но это дно не где-то, а во мне.
Я эту темноту в себе ношу.
Я у неё советов не прошу.
Но только гнусно шепчет мне она
змеиные подсказки, сатана!
Я жалоба больная. Я пустяк.
И вместо слов во мне скрипит костяк.
Я вкрай потерян, сердцем изможден.
Наверное, я в чём-то повреждён.
***
Как слякотно и горько созерцать,
всё то, чего нам не дано понять!
Зачем и для кого такая странность?
В ней мистицизм, и даже окаянность!
Измена чудится отныне в каждой поре –
в тревожном сне, тем паче в разговоре.
Мой Бог, «мо дьё», какие времена!
Куда идёт народ и катится страна?
Ни прочности основ, ни вздохов романтизма,
ни свежести идей, ни даже ригоризма.
Не пережить с достоинством слона
такой разброд, такие времена!
Надежды больше нет.
Одна лишь дурь осталась.
Признаюсь, я влюблен
отныне в эту малость.
Свихнулся разум, но рассудок трезв.
Лишь несговорчив страждущий желудок.
И жизнь капризна, как тройничный нерв,
в нагромождении отбоев и побудок.
Я очутился в сумрачном лесу,
земную жизнь пройдя до середины.
Да! В жизни этой ценят колбасу
и гастрономов сочные витрины!
И не на шутку здесь идёт борьба
то с ожиреньем, то за выживанье –
прямую речь коверкает судьба,
мешая утвержденье с отрицаньем.
Всё так запутано, завязано узлом!
И паства нарекается народом,
и пастырь обретается козлом,
завладевая вашим огородом.
И всё ж, на мудреца довольно простоты,
и среди всех кошмаров и страданий
нас поражает облик красоты,
как свежий знак неложных упований.
***
Какого чёрта! Что я здесь сказал?
Нагромоздил какие-то отбросы.
Но я о жизни вечной размышлял
и поднимал насущные вопросы!
Все уважают древних мудрецов –
их простоту, доходчивость суждений
сих патриархов, старцев и отцов
расхожих и крепчайших в мире мнений.
И вот, среди прилавков и витрин
я сохраняю качество традиций,
и, прежде чем вломиться в магазин,
я обращаюсь к ряду дефиниций.
Я здесь живу, как пьяный луноход,
не оставляя высших устремлений.
Вот, призываю собственный народ
немного аккуратней гнуть колени.
Живи живей – побольше красоты!
Нас красота спасёт от вымиранья –
побольше философской прямоты,
и лепоты, и самооправданья!
Я так люблю неясные слова,
их торопливо вычерченный профиль!
Пускай они осмыслены едва,
но отрезвляют, будто чёрный кофе.
Прости мудрейший старец, Пифагор,
что я в твои не верю панталоны,
и в древних восхитительных богов,
и в идеал дорической колонны!
Во многом несогласны времена.
Я верю в мощь земельного кадастра,
и вместо округленного столба
предпочитаю плоскости пилястра.
Однако я хранитель и гарант
бесцельного, бесценного бриллианта.
Я знаю, что такое сикофант
и представляю линии аканта.
Я знаю, что изломанный меандр
на деле не простая завитушка,
и что крутой мужик Аристофан
писал отнюдь не только о лягушках.
Теперь пошли другие времена.
В наш век апофеоза информаций
среди для всех привычного говна
уже не помещается Гораций.
Но, впрочем, я от темы отошёл.
Не следую канонам протокола.
Или, как говорят, упал под стол,
в объятия греха и произвола.
Я очутился в сумрачном лесу
земную жизнь пройдя до середины,
и гордо околесицу несу,
купаясь в отражениях витрины.
Вот твой порог, а вот тебе и Бог!
Свобода выбора без всякого изъятья.
Я сам к себе всегда не очень строг
в подборе тем и в существе занятья.
Что ж, просто так верстаю монолог
в порядке переклички поколений,
в порядке отражения тревог,
насущных дел и актуальных мнений.
Я ситуацию пытался осветить,
в которой ненароком оказался.
Но только вроде взялся говорить,
как тут же в разговорах растерялся.
Ну, что сказать, друзья, про Сахалин?
На острове хорошая погода,
а я собрался двинуть в магазин
по правилам военного похода.
***
Сменяются эпохи и века.
А в небесах клубятся облака,
как пена от парного молока.
Когда-то молоко звалося млеко,
оно и ныне пища человека.
***
С обрывками нетленного тряпья
от старого гиматия Платона
сплеталась биография моя,
не знавшая ни смысла, ни канона.
Я не порос густою бородой,
как славный древнегреческий философ,
но тоже увлекался ерундой
и задавал дурацкие вопросы.
Мне был присущ известный утопизм,
и близок дух беспочвенных исканий,
я верил не в обычный карьеризм,
но в силу философских пререканий,
в которых оказалось смысла нет,
когда подходишь по большому счёту –
мой в этом заключается ответ
любому прописному идиоту.
Здесь может подписаться и Платон,
и даже скрупулёзный Аристотель.
Но только не какой-нибудь долдон,
в котором ничего нет кроме плоти.
Я видел небо, и его простор,
был щедро опрокинут мне во двор.
Я видел море. Широта его
гораздо шире взгляда твоего,
его у ног синеющую гладь
обычной мокрой тряпкой не собрать.
Я видел лес. Но я не жду чудес,
и, вряд ли на меня позарится Дантес.
***
Я вдруг проснулся, воздух был шершавым
и скучным, как квадрат гипотенузы.
И так, очнувшись на краю державы,
я в ней расставил знаки и союзы.
Но, испытав такое пробужденье,
не ощутил ни страха, ни сомненья.
Я видел всё, знал судьбы, знал итоги,
я строил оды, пестовал эклоги
и, пропустив сквозь сердце каждый звук,
я постигал науку всех наук,
и всех тревог, и горечи, и боли,
и смысл всех странностей,
всех смыслов, всех историй,
деяний всех, всех подвигов, свершений,
оскому лжи, и подлость поколений,
смерть тощих истин, ветхость ржавой славы,
мой стих стелился, как под ветром травы,
как наважденье, как степной ковыль.
Я мир вдохнул, впитав мирскую пыль,
и выдохнул как небыль или быль.
У мира на краю, у самого порога
я видел всё, но не увидел Бога.
И Бог, в отместку, не узрел меня.
Но я, его нисколько не виня,
неспешно завершил стихотворенье,
чтоб божье не испытывать терпенье
и не терзать невинные слова,
от коих только пухнет голова.
Хотя она давно лишилась пуха,
однако сохранила оба уха
и чувство меры,
мерный слог и слух.
Я вижу тополиный пух
с утра опять летает за окном,
и потому напомнил я о том,
что пух летит и на пороге лето,
и пухлый тополь – летняя примета,
и во дворе ленивые коты,
и в мире подлом столько красоты!