Виталий Кодолов. Судьба поэта

 
 
Виталия КодОлова ещё при жизни называли великим. Игорь Ляпин, земляк и однокурсник Кодолова по Литинституту впервые познакомившись с творчеством своего будущего друга, по собственному признанию, рыдал, как ребёнок, и хотел отчислиться из ВУЗА. Главной аргументацией своего творческого бессилия тогда для будущего секретаря правления Союза писателей России, лауреата премии Ленинского комсомола стало близкое соседство с настоящим «живым» классиком, коим казался Виталий Кодолов окружающим. Виталию Кодолову пророчили блестящее будущее, начало которого должно было положить издание первой книги поэта.
  Выход её ждали не только в Москве и Каменске-Уральском.
  К тому времени уже состоялись публикации в некоторых центральных и  региональных журналах.
  По прогнозам книга должна была повторить судьбу рубцовской «Звёзды полей» вышедшей незадолго и спровоцировавшей поток обширной и нескончаемой народной любви к замечательному  русскому поэту.
  Но жизнь и сам Виталий Кодолов всё переиначили.
Однажды на собрании молодых московских поэтов, на котором присутствовали высокие литературные чиновники, Кодолов прочитал свой знаменитый «Караван»:
                За вас, борзописцы – полушки не дам
                Что ваши стихи и романы,
                Когда вы в пыли , по ишачьим следам
                Плетётесь в хвосте каравана?!
  Строки прозвучали убийственно и были квалифицированны  чинушами неслыханной дерзостью и крамолой. Тогда этого не прощали. И не простили.
  Уже находящаяся в наборе, книга была запрещена. Набор рассыпали. Прекратились  и публикации молодого поэта. И замечательный  русский поэт, чьи строки намертво врезаются в память  при первом же прочтении, исчез на десятилетия.
  Исчез из поля зрения любителей поэзии,  друзей,  знакомых. Исчез почти навсегда. Почти.
  Ибо не был забыт. Именно превосходное качество кодоловской  поэзии, когда услышав однажды его стихи, их уже невозможно забыть, не позволило этому произойти и превратило имя Кодолова в легенду.
  На удивительную запоминаемость кодоловских строк указывали и  «собратья по перу» и любители поэзии, знакомые с творчеством поэта. Именно благодаря этому свойству стихов каменского  автора, а также замечательной памяти его друга, писателя Николая Голдена, они и сохранены для потомков.
  Николай Франкович  постоянно читал и читает стихи товарища на поэтических вечерах, в кругу друзей, на встречах  выпускников Литинститута.
  Спустя годы, отчаявшись от безуспешных попыток найти друга молодости, ожиданий встречи с ним, опубликовал навсегда запомнившиеся строки под рубрикой «Внимание: розыск!» в журнале «Веси»: 16 небольших стихотворений, всё что сумела сохранить память.
  Это была первая публикация за более чем  за 30 лет. И как оказалось – посмертная.
  Как выяснилось недавно, несколько лет назад каменский поэт погиб в Нижнем Тагиле. Новые хозяева квартиры, где в последнее время обитал поэт, выкинули за ненадобностью весь «хлам» т.е  архив писателя.
  К сожалению, такова судьба большинства значительных поэтов на Руси и в прошлые годы и сейчас: работа в стол, умолчание при жизни, забвение или  организованная попытка его после смерти. Увы.

                Сергей СИМАНОВ


***
Как парус, я продут восточным морем,
Мурашки южных звезд в моих очах.
В твоей большой гостиной, как в каморе,
Я стулья задеваю, грохоча.
 
Я кофе пить помалу не умею,
Держу я вилку, как держал весло.
Твоя родня так преданно немеет,
Как будто к ним министра занесло.
 
Я бледным теткам вру про осьминогов,
Глотаю водку словно лимонад
И говорю, что буду здесь немного,
Что, мол, просторы дальние манят.
 
Я горд, но с сердцем я никак не справлюсь,
Сижу – терплю. Нет худа без добра.
И вижу ясно, что я здесь не нравлюсь
И что уже отчаливать пора.
      
Твой папка улыбается жестоко,
Фальшиво удивляется родня.
Но мой бушлат пропах Владивостоком
И ты мне шепчешь: «укради меня»!

    * * *
Этот мир постоянно не ясен…
Вот опять не поладив с собой,
Я, как порванный провод, опасен
На стальной от дождя мостовой.
      На меня, не заметив в тумане,
      Наступают опять простаки
      И несут в потрясенном кармане
      Голубые свои пятаки.
Это я озарил их мгновенно,
Это я был секундно жесток.
Я впустил в их прокисшие вены
Электрической жизни поток.
      Мне приятно быть проводом нервным,
      Будоражить, вполсилы казня.
      Не убить, но избавить от скверны
      Наступивших во тьме на меня.
Всех бы гадких я высмотрел зорко,
Всех бы тусклых заставил светить,
Жаль, монтер-недотепа на зорьке
Меня снова прикрутит к сети.
      Мне опять в круговой коловерти
      Вольты в ваши квартиры толкать,
      И опять до ближайшего ветра
      Вам свобода тиранить и лгать.


 * * *


Смеется хан и моет ноги в Волге,
Ликует победившая орда.
Над степью ночь. Да воронье. Да волки.
Да черная славянская беда.
      Устали плети, остывают сабли.
      Рабыни подоили кобылиц.
      И у костров поблескивают сально
      Дремотные круги монгольских лиц.
А утром – пир! И будут бубны звонки.
И за ночь стрелы соберут в колчан…
Но вдруг, завидев пыль на горизонте,
Как Паулюс, притихнет гордый хан.

 
                * * *
Помню ночь войны. Сверчки орали.
Мне, мальцу, казалось в полусне,
Что летит над вьюгами Урала
Скатерть самобранная ко мне.
      Это наша рыжая клеенка
      По счастливой сказочной судьбе,
      Дымовую миновав заслонку,
      В избу проникала по трубе.
Керосинка, вспыхивая, гасла,
Самобранка падала у ног,
А на ней дымилась каша с маслом
И картошки полный чугунок.
      И царевна – бледная, как мама,
      Приглашала, лакомку, меня…
      В чудо-скатерть верил я упрямо:
      Не вставал, не разводил огня…
А на стеклах серый иней таял,
И на стол, где только пыль цвела,
Крыса лезла синяя, худая –
И никак взобраться не могла.

 ЧУЖАЯ СЛАВА
Прикована ко мне чужая слава
И держит крепче якорной цепи.
Мой старший брат погиб под Балаклавой,
Осколок мины сердцем зацепив.
 
Мой средний брат сгорел в бою
под Веной,
Боезапас по танкам расстреляв.
У мамы на руках опухли вены,
Отец пришел с войны на костылях.
 
А наш сосед – старик, веселый плотник,
Мне втихомолку сухари совал,
До черноты прожаренные ломти
Я пряничками нежно называл.
 
По воскресеньям, поднимаясь в восемь,
Я в очередь вышагивал пешком,
А на меня сквозь ячеи авосек
Война глядела фронтовым пайком.
 
Я мамою был у смертей украден,
И при сияньи керосинной тьмы
Водил пером в оберточной тетради:
– «Мы не рабы!» – и вновь, –
«Рабы не мы!»
 
И я мечтал швырять в фашистов бомбы,
Бежать в атаку в рост на пулемет…
Желтеют братьев карточки в альбоме,
Их слава мне покоя не дает.
 
Я разделять ее не правомочен,
Мне остается только горевать.
Мой старший брат любил стихи не очень
И эти б посоветовал порвать.
 
Но он погиб в бою под Балаклавой.
Пришла сегодня к нам на склоне дня
Его жена – седеющая Клава –
И долго, плача, слушала меня.

* * *

Люблю уральские дымы,
Когда туманна Чусовая,
А в ней, как стрелка часовая,
Дрожит чебак, и глушь лесная
Вокруг полна зловещей тьмы!

Люблю уральские дымы,
Когда по осени сгорая,
От снега первого сырая
Ботва дымится у сарая,
А в ней печем картошку мы!

Люблю уральские дымы,
Когда метелям лес распахнут,
Когда дома блинами пахнут,
Когда мы в клуб, а девки ахнут –
Уж больно разодеты мы!

…Надену шапку и пимы,
Похлопаю по конской холке,
И к самой нежной, милой, тонкой
Помчусь, плюя на кривотолки…
Люблю уральские дымы.

***

Кони охожены, брага заквашена,
Льна на холсты – у соседей не брать.
Бабы на сносях. И время по-нашему:
Новые свадьбы играть.
      Только не мне в этих свадьбах участвовать,
      Буйную душу не тешить винцом,
      Волосы с потного лба не отбрасывать,
      И не хрумтеть огурцом.
Только остались мне горькие весточки,
Боль да безлюбье – зови не зови.
Не наклониться к смущенной невесточке
Для поцелуя любви.
      Буйные ветры, вы снегом облепите
      Камни. Осоке – чернеть в хрустале.
      Грешной любви моей дикие лебеди,
      Где ваш предел на земле?
Вам ли в буранах лететь, не отчаяться,
Грудью ломать ледяную кору?!
Я ли погибну, уставши печалиться?
Я ли, счастливый, умру?

ЛЫЖИ

Когда закаты жарко-рыжи
И тонут яблоки в реке,
О чем-то размышляют лыжи
На пропыленном чердаке.
      И ни молочные туманы,
      Ни теплых ливней частый стук,
      Ни тополиный пух обманный –
      Не услаждают чуткий слух.
Тоскуют лыжи о движеньи,
Когда летишь, снежком пылишь,
О дружеском расположеньи
Чужих, шуршащих рядом лыж.
      Ах! Эти снежные разливы!
      Не описать! Не рассказать!
      Как сладко знать себя счастливой
      И льдинку с варежки кусать!
Желать, но все-таки касаний
Не принимать! Не принимать!
И ласковых иносказаний
Не понимать! Не понимать!
      …Но сквозь паденья и мороки
      Двоих – неясно почему –
      Лыжни, как римские дороги,
      Приводят к слову одному.
Оно случайно и прекрасно,
Как тень двойная на снегу,
Как синий день, как шарфик красный,
Распутавшийся на бегу…
      И не о нем ли грезят лыжи
      Под раскаленным цинком крыш,
      Когда во тьме от вишни рыжей
      Ты пламень губ не отличишь?!

ТИГРЫ

Когда три раза щелкнет кнут,
Им на манеж тогда.
Они по желобу текут,
Как желтая вода.
Летят послушные в огни
Бензиновых колец,
Но помнят и тогда они
Про уссурийский лес.
Привычный цирк не поражен, –
Вполне кошачий спорт.
Но все же чуть насторожен
Служителя брандспойт.
И дрессировщица, и плеть,
И страх в глазном ядре,
И онемевший пистолет
Под курткой на бедре –
Все говорит, что это бой,
Работа нелегка.
Хозяйка в куртке голубой
Руководит. Пока!
Они пока играют с ней,
Не находя изъян,
Но помнят, что она вкусней
Бенгальских обезьян.

КАРАВАН

Когда над прохладой пустыни встает
Луны опаленная рана,
Как в древности, шагом неспешным идет
Ишак впереди каравана.
 
      Ему наплевать на добро и на зло,
      На смерть и на взрывы урана.
      Ему б ячменя. Таково ремесло:
      Ишак впереди каравана.
 
Уж так повелось, что ишачья душа
Безгрешна, как стих из Корана.
Верблюды послушны, спокоен паша –
Ишак впереди каравана.
 
      Собьется, так – горе ему самому:
      Песчаные скроют барханы.
      И – новый пойдет сквозь жару и самум
      Ишак впереди каравана.
 
За вас, борзописцы, полушки не дам.
Что ваши стихи и романы,
Когда вы в пыли по ишачьим следам
Плететесь в хвосте каравана?!
 
      И вами, конечно, доволен паша.
      И ваши безгрешны кораны.
      Ваш путь обозначен. И выверен шаг:
      Ишак впереди каравана.

***

Накатилась тучка и – укатится.
Станет вновь безоблачным жнивье.
Только чья-то молодость поплатится
За свое беспечное житье…
      Были девки сватаны веселыми,
      А теперь им плакать да молчать.
      Были бочки славны разносолами,
      Да теперь ржавеют обруча…
Знать, не полной мерой счастье черпали,
Коль ушедшей молодости жаль,
Коль в лихой душе, как пыль на зеркале,
О любви утраченной печаль.
      Влажно и светло в лесной обители,
      Пахнут рощи вымытым бельем.
      Нас ли кто иль мы кого обидели –
      Все простится: порастет быльем…
Накатилась тучка и – укатится,
Молниями чиркнет по полям…
Что же нам, бывалым, горько плачется?
Что ж ты, сердце, рвешься пополам?


         * * *


Пересекая луч звезды,
Куда летишь, ночная птица?
Прикажет ли остановиться
Тебе предчувствие беды?
Зачем из дальних стран сюда
Летишь ты, землю огибая?
Здесь каждый пятый погибает,
Грудь разорвав о провода.
Здесь ружья за тобой следят
Для промысла и для забавы,
Здесь лисы щелкают зубами
И в небо с жадностью глядят.
 
Мне тоже мил полет ночной:
Я в высоте души не чаю,
Я чудо-крылья ощущаю,
Развернутые за спиной…
Дробинкам надо мной свистеть,
И мне – взлетать, теряя перья,
Но я по-птичьи очень верю,
Что мне удастся долететь
Туда, где выстрелы тесны,
Где птичья жизнь, как нитка рвется…
Из стаи кто-нибудь пробьется
На праздник северной весны.

* * *
В этом мире беда случайна,
Но навеки пребудет в мире
Сердце мудрых в дому печали,
А безумных в жилище пира.

Мудрость сердца в начальной песне
Мы берем с молоком и хлебом,
Между маминых двух созвездий,
Между правым соском и левым.

К счастью, глупых пути удобны,
Лишь над мудрой дорогой лучших
Звезды лермонтовски бездомны
И черны грозовые тучи.

Может, я проживу неплохо,
И пойму в этой жизни строгой
Синеглазые строки Блока,
И звезду над лесной дорогой.

Час настанет – и я отчалю.
Но навеки пребудет в мире
Сердце мудрых в дому печали,
А безумных в жилище пира.

* * *

Снег летит в распахнутые рамы.
Я курю, забросив все дела, –
Мне пришла сегодня телеграмма,
Что у друга мама умерла.

Где-то там, за тридевятым краем,
В роще, на излучине реки,
Музыка дешевая играет
И хрустят морозные венки.

И могильщик, дурковатый Семка,
«Для сугреву» к шкалику присох,
И летит по всей земле поземка,
И скребут лопаты о песок…

Если б мог сейчас прийти я к другу
И, крючки на шубе ободрав,
Смог обнять! Но между нами вьюга,
Ночь, и – пунктуальный телеграф.

Не помочь мне другу, не отчаяться
Вместе с ним у скорбного стола…
В жизни волшебство не получается,
Если наша мама умерла.

ЭЛЕГИЯ

Нынче мы с тобою, брат
Чуть навеселе.
Неохота умирать:
Так темно в земле.
Там проклятая страна –
Черный окоем.
Там ни слова, старина,
Не сказать вдвоем.
Но зато в помине нет
Пошлых болтунов,
Благо: ни тебе монет,
Ни тебе штанов.
И улыбку мудрый мир
Всем одну припас,
Будь ты на земле банкир
Или свинопас.
Полководец, шут иль хам –
Всем судьба одна,
Но поэтам лишь Хайям
Там нальет вина.

РАБОТА

Бываю озлоблен – не скрою.
Чтоб вытравить фразы и лак,
Бумагу с чернильною кровью
Сжимаю в горячий кулак.
    Бесцветно! Серо! И солово!
    Опять, друг любезный, ты врешь…
    Ах, что ж ты, проклятое слово,
    Соседу по строчке орешь?!
Ломаю слова и надежду.
Зрачки от тоски зелены.
Я руки простертые режу
О синюю бритву луны.
    Что слава?! Страницей сырою
    Я пот утираю с лица.
    Но выдержку эту коровью
    Вовек не отнять у певца.
Ты так же ли трудно служила
Всем тем, что, как звезды, ушли,
Поэзия – сонная жила
У горла летящей земли???
ВЕГА
Венок сонетов
1

Летит лыжня по голубому снегу.
Скользну в поля с открытой головой.
И пусть я не пройду сквозь волчий вой,
не доберусь к желанному ночлегу.

Бутоны звёзд – розарий нежилой –
вольют в меня воспоминаний негу,
я ствол колючий обниму с разбегу,
уняв под сердцем холод неживой.

Когда-то здесь вот девочка гуляла.
И провод телеграфный не цепляла
тогда вершинкой ёлочка моя.

Срубили ель. Любовь ушла с порошей.
Лишь Роджер на столбе с веселой рожей…
Пригрезилось мне – снова молод я.

2

Пригрезилось мне – снова молод я.
Пролазив добрый час в колючей чаще,
несу тебе в ладошках воробья,
которого ты выпустишь сейчас же.

В дырявой лодке, липкой от смолья,
мы уплываем вдаль, мы тонем даже…
И бакенщик нам предлагает каши
и синий ворох чистого белья…

Но в ноябре, белёсом от тумана,
зелёный поезд твой уходит рано.
Чернильный пальчик мне грозит в окно,

и, как в немом трагическом кино,
я за вагоном тороплюсь по снегу,
весь отдаюсь стремительному бегу.

3

Весь отдаюсь стремительному бегу
весёлых слов, написанных тобой.
И за недельный в письмах перебой
вовсю кляну почтовую «телегу».

Нет! Не теснит меня сомнений рой.
Мечту мою, как альфу и омегу
ещё храню, смешной киногерой,
и отметаю всякую помеху.

Ещё тебе я верю и люблю.
Ещё живу и мудрость книг ловлю.
По вечерам слежу горящий запад,
 
откуда туч курчавая семья
приносит мне твоих морозов запах.
И бьётся в сердце ласточка моя.

4

Как билась в сердце ласточка моя!
Стихи ещё почти не получались.
В них рифмы, точно пьяные, качались,
так на пиру качается скамья.

Но я желал, и мне предназначались
полёт и мыслей бодрая семья.
О как упорно добивался я
удачных строф, проказниц и печальниц.

А под вечер, когда вкусней табак,
когда мороз жжёт лапы у собак,
я оставлял свой черновик-калеку.

И в десять, как условились с тобой,
шёл на крыльцо и в дымке голубой
искал на небе трепетную Вегу.

5

Сквозь ветки елей трепетную Вегу
ловлю, твою заветную звезду
никак в дыму метелей не найду.
Так капитан почти теряет веру,

когда корабль в штормовом аду
летит вслепую к каменному брегу,
когда уж пассажиры склонны к бреду,
и лишь Нептун, смеясь, дудит в дуду.

А ты в своих уловках неустанна,
играешь мной – морочишь капитана, –
не знать ему ни ласки, ни житья.

Промокшую тебя не разуваю
уж третий год. Огонь не раздуваю…
Ищу звезду один. Вот дожил я!..

6

Ищу свою звезду. И до жилья
несу её сигнальные гудочки,
как некогда живого воробья
в твои вольнолюбивые ладошки.
 
Примчи её, седая колея,
в мои края, где льдиночки-звоночки
вкусней стократ, где к свадьбам стонут бочки
и где соседки пухнут от вранья.

А то вокруг такая пустота,
а по ночам такая темнота,
что мы вернулись к каменному веку.

Нет очагов на скованной земле,
царят бураны на равнинной мгле.
И негде отогреться человеку.

7

Где можно отогреться человеку?
Где рук твоих огонь? Вернёшься ты?
Иль там у вас на чёрном небе льды
совсем затерли маленькую Вегу?
 
Поэт-колдун. Недолго до беды:
я солнцу укажу прямую веху –
растают льды, на город грянут сверху
потоки звёздной голубой воды.
 
Живи, любовь! Тюремщица златая!
То соловьём мне на плечо слетая,
то вороном угрюмого литья,
 
ты делаешь рабом меня, изгоя,
иль богом, но до скорбного покоя
тобой сопровождаем буду я!
 
8

Сопровождаем ею буду я,
казалось, до сладчайшего свиданья.
Пусть сотню раз обманут в назиданье
я буду злыми сплетнями хамья.
 
Казалось, если в битвах бытия
забуду я души моей заданье,
то, по щекам буранами бия,
меня, слепца, накажет мирозданье.
 
Казалось, если сердцем обману,
то всё на белом свете прокляну.
Утихнет крови бег и взор остынет.
 
И горек станет мне любой совет.
Уйду в себя от дружеских сует…
Но это грёзы… Я один в пустыне.
 
9

Но это лишь мечта. Один в пустыне
пугаю зайцев и стихи пишу,
покамест их печатать не спешу,
хотя такое и не в моде ныне
 
к теплу венок сонетов завершу.
Зима – неторопливая гусыня –
уже проходит, и Зелёный Шум
грядёт с дождями, от ветров косыми.
 
Но по утрам ещё трещит ледок,
а над полями кружится снежок,
и стонут печи от огня и дыма.
 
Скворечню прибиваю на столбе.
И полон дум весенних о тебе,
блуждаю я под хлопьями густыми.
 
10

Блуждаю я под хлопьями густыми,
и вымыслами растревожен ум.
И русский март, и мягкий белый шум
снежинок веет сказками простыми.
 
Мне кажется, он близок, тот июнь,
когда ко мне среди росистой стыни
примчит и огласит мои пустыни
гудком твой поезд, златоглазый вьюн.
 
Не видно неба в белой канители.
Последний праздник мартовской метели
заполнил мир, звезду твою казня.
 
О как бы я в лучах её согрелся!
Не чую под ногой биенья рельса.
И ни звезды, ни близкого огня.
 
11

И ни звезды, ни близкого огня
вокруг. А было – ласточки летали,
и осы вкруг волос твоих витали,
себя сияньем бантов опьяня.
 
Блуждали мы в лесах на склоне дня.
Гудели станций дальние рояли.
И на поляне ягодной у пня
две туфельки усталые стояли.
 
Как ты любила ноги жечь росой!
Как упивалась лиственной красой,
на шее муравья не замечая!..
 
Сейчас во льдах тот лес и водоём.
И, видя грех в отсутствии твоём,
гудит пурга, снега свои качая.
 
12

Гудит пурга, снега перемещая.
Уж я не тот и ты теперь не та.
Скажи, горит ли Вега, освещая
твой путь и наши старые места?
 
Ведь ты тогда сказала у моста,
терзая нервно стебель молочая,
что есть другой, а я солгал – другая.
И отступил – святая простота!
 
Теперь прошёл я множество дорог,
но первую тебя забыть не мог,
живу, слепую память укрощая,
 
шучу с друзьями, рифмами звеню,
но радость моя вянет на корню,
и юность мне ошибок не прощает.
 
13

И юность, мне ошибок не прощая,
всё гаснет, но, отмщённый, я молчу,
узнавши, что твоя мечта большая
тому, другому, вдруг не по плечу.
 
Да! Я, гордец, не внял мольбе. Лечу
к другим коленям. Падать не мешаю
тебе. Но круг дневной свой завершая,
зачем ночами твой огонь ищу?
 
Звезда моя дороги не укажет,
лес не ответит и луна не скажет,
лучом холодным воды осеня.
 
Молчит весь мир во тьме заледенелой.
И молодость моя сиделкой белой
на цыпочках уходит от меня.

14

На цыпочках уходит от меня
любовь моя, в трамваях уезжает
или, в толпе вокзальной гомоня,
другого нежным взором провожает,
 
с другим идёт, обнявшись, в зеленя
и в ласках ничему не возражает,
и не похожих на меня рожает
детей, и пляшет не моя родня.
 
А я, восторгам чуждый книгочей,
то вымыслом пленюсь в тиши ночей,
то засыпаю, уронив Сенеку.
 
Тревожна тьма и холодна кровать.
А там, где ты цветы любила рвать,
летит лыжня по голубому снегу.
 
15

Летит лыжня по голубому снегу.
Пригрезилось мне – снова молод я.
Весь отдаюсь стремительному бегу.
И бьется в сердце ласточка моя.
 
Сквозь ветки елей трепетную Вегу,
звезду мою ищу и до жилья,
где можно отогреться человеку,
сопровождаем ею буду я…
 
Но это грёзы… Я один в пустыне
иду сквозь ночь под хлопьями густыми.
И ни звезды, ни близкого огня.
 
Гудит пурга, снега перемещая,
и юность, мне ошибок не прощая,
на цыпочках уходит от меня.