Я смеюсь. Мне понятно без лишних слов,
как часто я вижу это на ваших лицах:
Как вы сожалеете
о том,
что мне - повезло;
Назло всем прогнозам врачей
повезло родиться!
Дышать вашим воздухом,
верить святым угодникам,
вашим правилам подчиняться
предусмотрительно.
Я срываю до крови
с распухших коленей родинки,
если их отхлестали
крапивой мои родители.
Ничего нет роднее царапин.
Все глубже трещина
величиной с каньон посреди Америки.
Я забыл твое имя.
Я не помню: кто ты мне,
женщина,
самозабвенно отдающаяся истерике.
Ты не бойся...
не бойся...
не бойся, скорее кончатся
фиолетовые
чернила у шизофреника.
Не сердись,
что не стала покорной и нежной
дочерью,
клочья души,
как мусор, сметая веником;
жадно впиваясь в буквы,
ища спасения
в слове...
СЛОВЕ - яда не содержащем!
Я не человек. Я -
голое стихотворение
растворенное в прошлом,
будущем,
настоящем;
обожженная сталь, остывшая в ливнях музык,
заглушающих ветры
вашей свистящей брани.
Я бы вырезал толстые ляжки свои
и пузо,
я учился себя ненавидеть
совместно с вами.
Ни таро, ни вуду, ни дохлой шаманской свастики
до конца своих дней, очевидно, не буду бояться я,
потому, что не хватит
для синей тетрадки ластиков,
чтобы до дыр
стереть эти воспоминания.
Но в моей голове по-испански
светло и солнечно,
И огонь, что в костре, кастаньетами
лихо щёлкает.
Лишь один уголёк
мне очертит запястье обручем,
и прошипит,
затихая:
"ну, что ещё тебе..."
(Даниилу. Навсегда.)