июнь квинтэссенция мёртвого, отраженного чёрным месяцем над затопленным городом.
в его гортани даже липкое время не утоляет ментальный голод,
слова становятся грузом 200 в цинковой оболочке, покидают медленно поле боя,
рядами нестройными, неся с собой n-дозу горя —
выезжая за поля очередной тетрадки в клеточку для учёта,
медсестра не смочит ваткой место прокола и не наложит жгут.
каждый сам по себе скажут её глаза, да ты и рад,
сглотнуть ещё немного бессмысленной жертвы во имя абстрактного совершенства.
но в чем же стоимость идеального?
прощупываю в кармане намокшие сигареты с мятным вкусом, больше похожим на сено,
в руку впивается ощущением неотвратимой реальности перочинный нож,
помнишь песню, я маленькая лошадка?
так незаметно стать уставшим тяжеловозом, со спутанной холкой, нужно иметь талант.
и у меня его предостаточно, с затуманенным взглядом, телефонной книгой забитой люмпенами, склонными к потре****ству.
скитаюсь с места на место, как последний изгнанник из клана и без того кочующего веками.
забирая с собой только томик Шекспира дореволюционной выдержки, с ветхими изжелтевшимися страницами.
прижимаю к груди как Авраам Божьи скрижали, но какой мне от этого прок?
кроме иллюзии собственности, хоть и малой.
люди видят далёкие звезды, а они в свою очередь видят пространнейшее фрик-шоу,
собрание космической пыли в мясной оболочке пытаются быть молодыми и вечными,
но выходит только закомплексованными, какая ирония.
большой муравейник играющий в равноправие, но с общим сознанием жаждущим подчинения.
небо третью неделю беснуется устраивая истерики,
подрагивает пасмурным веком, потому, что новый потоп не такая уж и плохая прерогатива.
исчезнут вопросы почему спрос на насилие поглощает прекрасное.
самое сложное в мире искусство сохранять тончайшую грань между востребованностью и верностью себе самому,
но на это давно не обращают внимание.
почему все эти подъездные надписи с признаниями, выцарапанные на побелке ключами, с упорством вандала
не изменяют только упорству, а парочки распадаются, остаются друзьями, ключи заменяют на маркеры, их сменяют баллончики.
апогеем эволюции вторжения идеализма становятся именные замки нарушающие баланс металлоконструкций моста,
чтобы однажды пойти ко дну всем вместе, так веселее, правда?
что остаётся нетронутым не подвластным любым изменениям?
эта заезженная риторика в никуда, которую я ношу за собой горбом, выпячивающимся уродством.
я просыпаюсь в слезах потому что учитель во сне опять повторяет,
что стихи нужно читать бодрым голосом восторженного олигофрена,
даже если там говорится о смерти кого-то родного,
а мне хочется плакать и выплёвывать эти слова как лезвия ей под ноги.
годы идут, а я по-прежнему не могу успокоится,
мой хронически пьяный Ганеша умер как год от цирроза.
потому, что сердце его напоминало стоковую траншею и всё проглатывало не выдавая сдачи.
свободная касса, твою мать, свободная и невостребованная.
и теперь некому изнутри взывать к моей совести,
я выцветаю чёрным по белому, весь такой неудобно громоздкий.
не к месту, как бабкин шкаф с резьбой в минималистичном интерьере внучатых племянников.
слишком тёмным штрихом ложусь на белые линии.
начинай сначала, перерисовывай, чтобы узнать собственное лицо нужно пройти опознание в морге.
или подкинуть монетку в толчке захудалого паба.
заглянуть в зеркало и увидеть виновника происшедшего и скрыться в переулках туманного Альбиона,
в поисках новой жертвы и нового монолога,
полузадушенный декаданс.