Поют поэты о вещах сакральных,
Непостижимых среднему уму,
О чувствах неразгаданно-печальных…
А я опять мусолю про «Муму».
Зачем? Ведь это же почти анекдотично,
Рискую с ней отправиться ко дну…
- О личном напиши, о симпатичном…
- А я о личном, я про глубину…
Я по Муму отплакала ребенком,
Теперь я по собачке слез не лью,
Мне жаль ее по-прежнему и только…
В Герасиме я чую боль свою.
Такую боль, что можно захлебнуться,
Уйти в нее, как в омут, с головой,
Проснувшись среди ночи, задохнуться
И свыкнуться с привычной и тупой.
Зачем? – стучит в виски одно и то же,
Ведь мог?! – А мог ли? В том-то и беда…
Бывает так, что человек не может
Разрушить мир, в котором жил всегда.
А как всегда? Да барынина воля
Всегда и все решала за него:
Быть дворником или работать в поле,
На город променять свое село.
Да кто бы с его чувствами считался!
Мужик, дубина, увалень немой...
Он ни секунды сам не сомневался
В их праве измываться над собой.
Он даже признавал за ними право
Лишить его единственной любви.
О родина! О времена! О нравы!
А что ж тогда считать он мог своим?
А вот – щенок, им на беду спасенный,
Трясущийся, не нужный никому,
Объект любви, счастливо обретенный,
Ему принадлежащий одному.
Он не предаст и не разочарует,
Практически, родимое дитя,
Единственный, кто безраздельно любит,
Кого, по логике, нет смысла и отнять.
Ну кто еще мог так понять немого,
И кто так безоглядно обожал?..
Весь ужас положенья крепостного
В Герасиме внезапно мне предстал.
О, как же горько я его жалела,
Как боль его в себя я приняла:
Он для своей Муму такое сделал,
Что никакая мать бы не смогла.
Он не отдал ее в чужие руки,
Предсмертный ужас от нее отвел,
Он одного себя обрек на муку
И в одиночку этот путь прошел.
Какую же к душе подвесить тяжесть,
Чтоб вековая крепь оборвалась?
Нам даже говорящий не расскажет
Про переход в другую ипостась.
Перечитала, улыбнулась грустно:
- Да, душераздирающе весьма…
Вот кто про что, а я опять про чувства,
Мне эта тема как-то не смешна.