Написано в соавторстве со Сделай Громче.
Это было давно. Я тогда ещё жил в Ватикане. И я был цепным псом, и гонялся за еретиками, и был страшен жестокий мой суд. Я был резок и глуп, был безжалостен, дерзок и молод; про таких говорят с тихим ужасом: Бич или Молот, коль поймает – тебя не спасут. Про таких говорят, пряча взгляды: убийца, убийца... Я по правде им был.
А потом мне случилось влюбиться. До сих пор – с оголённым плечом – перед взглядом она, моё сердце; что снег, руки белы... Я горел от любви и страданья, когда она пела.
Только я был её палачом.
Мои принципы были что петли тугие на шее. Я не мог устоять как пред ними, так и перед нею. Ее образ застыл в голове. Я старался загнать свои мысли поглубже в сознанье, но не мог заглушить ни свои, ни ее я страданья, только ждать - ждать аутодафе. Не желая поддаться греху, я в ответ искушеньям был все жестче и злей в своем яростном богослуженьи. До безумия был я жесток.
Как прекрасна была она, даже исполнена муки, и как я ненавидел свои же кровавые руки. Как жалел ее, нежный цветок. У нее почти год был до казни - на пытки и крики. И я знал: не сдержусь. Да, я знал! О, господь мой великий, как бы смог я себя одолеть? Я однажды пришел в ее клетку, пришел, безоружный, словно веря, что ей не претит моя злая наружность, я не взял с собой иглы и плеть.
О как глуп я был, дерзок, наивен, когда говорил с ней. Не заметил в глазах ее я отстраненности иней. Очарованный, как я был глуп. Она пела мне, пела, как ангел, как будто молитву, а во мне словно шла беспощадная с верою битва, и я был на внимательность скуп, но я все же заметил: ее вероломное пенье отвлекало меня. И я был для нее лишь ступенью, пока пленница прятала ключ, что смогла утащить у меня, когда я ее слушал. Как наивный глупец, я развесил пред ведьмою уши! Но слепила она, будто луч, что так нежно глаза по утрам сквозь окно выжигает, под которым всегда даже лед (даже сердце) растает.
Но я был не настолько глупцом.
Я вспылил, я, конечно, был зол, подавлять свою ярость не желал я. Зачем мне быть добрым - сплошная усталость! Не жалел я тогда ни о чем.
И я взял ее, о, как я был беспощаден и резок, как я был с нею груб, как ее жгло доспехов железо, как молила, стенала она. А потом я ушел, я оставил ее плакать в клетке, дожидаться меня и бояться, ждать пыточной метки и рыдать в ненавистных стенах.
Но со временем стал замечать я, что, странное дело: так меняется девы моей истощенное тело, и растет ее впалый живот. Только в этот момент осознав роковую ошибку, попытался стать мягче я к ней в наваждении зыбком, но она, знал я, скоро умрет. Раз уж мне ее дали в ее заточения годы, то и я у нее принял тяжкие, горькие роды. Родила тогда мне она дочь. У себя я малышку запрятал в огромнейшем доме, и пока моя ведьма спала на тюремной соломе, у дитя была славная ночь.
Но мне милая дева так скоро слегла, не вставая. Для нее ведь болезнь была истинным, право же, раем, но нужна была ей казнь, как ад. И я сам собирал тонкий хворост, костер возложил я, из огня подарил я любимой прекрасные крылья. Освещал их, пылая, закат.
Я сдержал свои слезы, когда ее видел мученья, испытав даже легкое, право сказать, облегченье, раз я мог не страдать от любви.
Я любил свою дочку, как прежде любил еретичку, одарив ее клеткой златой, как заморскую птичку, чтоб ее хоть не видеть в крови.
Но я помнил одно: как взывала та дева к пощаде, как в своем обжигающем огненно-ярком наряде наложила проклятье свое. Я не мог ей не верить, раз верю я в бога и черта, а меж страхом и верою грань много лет уж как стерта, и мне виделось в снах воронье.
А дочурка росла, становилась прекрасней, но жестче, и пришла ко мне дочь как-то позднею темною ночью, когда было шестнадцать ей лет. С той поры я в ней видел /ее/, будто призрака страсти, и мой разум теперь разрывался на мелкие части, за кошмарами призрак шел вслед. Моя дочь, будто демон, была так прекрасна собою, ее нежное гибкое тело лишало покоя, и за слабость наказан я был.
Так однажды пришла ко мне снова дочь в легких одеждах. Разве в образах памяти есть это жесткое "между"?
Вновь увидел я ту, что любил.
И в ту ночь, и в ту страсть, и в тот странный мираж я был сломлен. И тогда был мой разум вконец так безбожно разгромлен, и тогда наступил мой конец. Как могу я в грехе этом жить, убивать - нет, не грешно, но как мог я простить себе похоть? Нет, все безуспешно. Мое сердце есть худший подлец. И тогда я решил, пусть решает судьбу мой ребенок, и пусть шанс будет мой бесконечно отчаянно тонок. И не будет в кошмарах злых рож.
А дочурка моя улыбнулась нежнейшей улыбкой, и, сказав мне: "Отец, так гори за свои же ошибки",
надо мной занесла она нож.