(Из Тэда Хьюза)
Автор – Тэд Хьюз (1930-1998), один из наиболее значительных английских поэтов второй половины XX века.
Лирическая героиня – Сильвия Плат (1932-1963) одна из наиболее значительных американских поэтов второй половины XX века, жена Хьюза, покончившая c собой в возрасте тридцати лет.
Красный был твоим цветом.
Если не красный, то белый.
Ты была в красном.
Красно-кровавом. Было ли это кровью?
Рыжей охрой, чтобы смерть показалась теплее?
Или железным пигментом,
Хранящим в бессмертье фамильные кости.
Когда, ты сделала то, что хотела,
Красной была наша комната. Судебной палатой.
Шкатулкой для драгоценных камней. Кровавым ковром
С темным узором сгущений.
Шторы – рубиновый плюш –
Крови потоки от потолка и до пола.
То же – подушки, то же –
Карминным рядом на сидении у окна.
Пульсирующая клетка. Алтарь в храме ацтеков.
Только книжные полки скрылись в белом.
А за окном
Маки - тонкие хрупкие морщинки,
Корочки запекшейся крови,
Текущей из раны,
Сильвии, как назвал тебя отец,
И розы – последний удар сердца
Перед роковым разрывом артерии.
Твоя длинная бархатная юбка - пелена крови,
Роскошное бургундское вино.
Твои губы - глубокого малинового цвета.
Ты наслаждалась красным.
По мне же он беззащитен –
Как загнувшийся край марли на заживающей ране,
Когда под коростой можно коснуться проступающей вены.
Ты писала картины белым.
Потом ты боролась с ним, раскидывая розы,
Склонённые над белым, – капающие розы,
Плачущие розы, больше роз,
И иногда между ними – маленькая синяя птичка.
Синее шло тебе больше. Синие крылья.
Шелк из Сан-Франциско цвета зимородка,
Скрывавший твою беременность
В ласковых складках.
Синим был твой добрый дух,
Заботливый внимательный защитник.
В преисподней красного
Ты пряталась от клинической белизны.
Но камешек, который ты потеряла, был синим.
****
Red
Red was your colour.
If not red, then white. But red
Was what you wrapped around you.
Blood-red. Was it blood?
Was it red-ochre, for warming the dead?
Haematite to make immortal
The precious heirloom bones, the family bones.
When you had your way finally
Our room was red. A judgement chamber.
Shut casket for gems. The carpet of blood
Patterned with darkenings, congealments.
The curtains — ruby corduroy blood,
Sheer blood-falls from ceiling to floor.
The cushions the same. The same
Raw carmine along the window-seat.
A throbbing cell. Aztec altar — temple.
Only the bookshelves escaped into whiteness.
And outside the window
Poppies thin and wrinkle-frail
As the skin on blood,
Salvias, that your father named you after,
Like blood lobbing from the gash,
And roses, the heart’s last gouts,
Catastrophic, arterial, doomed.
Your velvet long full skirt, a swathe of blood,
A lavish burgandy.
Your lips a dipped, deep crimson.
You revelled in red.
I felt it raw — like crisp gauze edges
Of a stiffening wound. I could touch
The open vein in it, the crusted gleam.
Everything you painted you painted white
Then splashed it with roses, defeated it,
Leaned over it, dripping roses,
Weeping roses, and more roses,
Then sometimes, among them, a little blue
bird.
Blue was better for you. Blue was wings.
Kingfisher blue silks from San Francisco
Folded your pregnancy
In crucible caresses.
Blue was your kindly spirit — not a ghoul
But electrified, a guardian, thoughtful.
In the pit of red
You hid from the bone-clinic whiteness.
But the jewel you lost was blue.