* * *
Мороз, что под утро,
сквозь шарф заползает в пальто
из тьмы неуюта,
высоток и спящих авто.
«И» краткое — эхо,
как стерео долгого «и»,
откуда-то сверху,
шаги догоняет твои.
Так где-то таёжный
по мёрзлому насту теперь
идет осторожный
на звук напружиненный зверь.
Ты выпустил пар бы
(а то сторонится народ):
у куклы,у барби
исчерпан и сломан завод!
Задёрнута штора,
как занавес сцены пустой.
Ни оха, ни вздоха,
ни оклика в спину «постой!».
Кто в поисках прежде,
себя потеряв, не нашел,
тот стал, забуревши,
как зверь — похотлив и тяжёл.
Она же, как кукла
и ножкой вертит шутя,
и грудью округла,
ещё не кормившей дитя.
И возится с платьем,
и тем защищается лишь,
что на спину с плачем
ложится, едва наклонишь...
Ты купишь другую,
и, стиснув, её заведёшь,
и спустишь тугую
пружину — испытывать дрожь.
Вся жизнь эта — мука
тому, с кем повенчана речь,
кто смысл от звука,
как корень, способен извлечь.
КУКЛА
Мечта его — кукла,
кто ножкою вертит шутя,
и грудью — округла,
ещё не кормившей дитя.
Кто возится с платьем,
и тем защищается лишь,
что на спину с плачем
ложится, едва наклонишь,
чтоб в тесное лоно
долбился он килем о грунт
под музыку стона,
прерывисто — как контрапункт,
и кончил в финале,
с отдышкою, как контрабас,—
на белом рояле,
синьор Карабас Барабас
июль, 2017