Привкус неправды.
Слоёная булка
из тонкого теста и выпитой жажды.
Кондитерский вычур Парижей –
в блестящей тарелке, приправленный шоколадом
«Hershey’s».
Так сладко.
Так приторно сладко.
Сидя за клетчатым столиком,
напротив уже зарисованной в вашем воображении башни,
скажу,
что столица колоний (тогдашних)
ранит в самое сердце японцев (им даже
расстройство одно
предназначено в списке психозов –
«Парижский синдром»,
слыхали?).
Едва ли?
Едва ли –
что так, что именно так
выглядит вся неказистая правда о
человеке.
Насущная правда
в окурке затоптанном тлеет,
оттого и дымится –
дави, не дави –
всё дымится,
вовеки с собой не даёт согласиться,
чтоб лица перед (прочими?),
нет,
пред собой чтобы не уронить лица.
И гонимый от мыслей тревожных –
кнутом и рапирой –
по дороге с работы
до дома любимой,
несвершенные казни за пазухой носит счастливый –
как несчастный в заплёванном потолке
пытается видеть звезду…
но даже если всевышний электрик
и спустит канатку какому-нибудь простаку:
- Эй, человек,
взобравшийся лихо на Джомолунгму,
заглянувший в космическую пустоту,
но не нашедший вакцины от вируса и холер,
ослепший,
прозревший,
Иуда,
эй, ты, челове-
чек!
Чек!
Чек!
Челове-чек,
стоящий у нового круга,
но всё так же прикованный к кошельку…
сколько лампочек хочешь отсюда урвать себе?
Промямлит несчастный в ответ ему:
- Только одну…
Захлебнёшься в помойках Парижей,
подавишься круассаном.
Пойдёшь ко дну.