ОСЕННИЙ АНГЕЛ
2017 — 2019 г.
Сердце бьётся так странно, так нежно и бестолково…
* * *
Стою в печали у окна,
свою любовь не понимаю.
Я тридцать третьего слона
не досчитался. Шерстяная
мурлычет коша, и болит
насос, постукивая слева.
Я знаю: где-нибудь вдали
почти готическое небо.
Там возникают из огня,
из пепла звёзды, и сгорают…
Берёза думает меня,
а я Тарковского листаю…
Весь этот мир, весь этот хлам
меня по-прежнему волнует,
и дождь, идущий пополам
с рассветной дымкой, тополям
листву разглаживая. Ну, и...
я всё за песенку отдам,
обыкновенную, земную.
* * *
Всё пережить и остаться самим собой,
всех полюбить — любые людские толпы,
ибо везде, куда бы, чудак, ни шёл ты,
неба прозрачный колокол голубой.
Там проплывают белые города,
где и тебе когда-нибудь поселиться,
ибо известно, что ты за чудо-птица.
Впрочем, иных не лучше, но ерунда
не выходила из-под пера, и клюв
не открывался на лживые лисьи речи.
Вот и стоишь в потоке времён по плечи,
полные пригоршни нежности зачерпнув.
* * *
Когда душа во мне заговорит
на птичьем языке своём высоком,
не назовут, я думаю, пророком.
Но всё же добросовестный Фарид
с большой метлой у нашего подъезда
прислушается: вот окно, вот бездна,
вот чей-то голос: «Господи, горит
во мне огонь! Будь милосерден! Дай
мне мужество! Приму, что совершится».
Фарид стоит, и на него, как птица,
слетает лист, и белый алабай
поскуливает — чу! — на бортовые
огни небес. Там тоже есть живые:
собаки, кошки (только догоняй)
и люди, а ещё
какие-то
чужие…
* * *
С неба капает за ворот
третий день подряд,
третий день полощет город
дождевой заряд.
Затопило перекрёсток,
повалило клён.
На углу стоит подросток,
в девочку влюблён.
Всё стоит и смотрит в окна —
на нескучный быт.
Тянутся дождя волокна,
светофор знобит.
Выбегает чьё-то счастье
под цветным зонтом.
И бегут по стёклам, часты,
капли. Дело в том,
что лохматая ворона
ходит, как судьба,
как-то неопределённо,
так — туда-сюда.
* * *
Сердцу тревожно, сладко.
Руку твою возьму —
тёплая птичья лапка,
нежная. Ни к чему
все дифирамбы — слиты
мы воедино: ты,
небо и я. — Могли бы
даже… — Нельзя, прости…
Горько. С коляской двое:
сыро и дым костров —
парк замело листвою.
Клёны разбились в кровь.
* * *
Осенний ангел сипло кашляет на крыше,
и дворнику, трезвящемуся Грише,
осточертел осыпавшийся хлам,
берёзовый с кленовым пополам.
Октябрь! Октябрь! О, листопадный хоррор!
Едва-едва проснулся сонный город,
и хмурый «Спецлогистика» фургон
выруливает… Истина в другом —
здесь всё идёт как надо и по кругу:
кутёнка Гриша кутает в дерюгу,
несёт в каптёрку, кормит колбасой.
— Эй, Гриша, ты сегодня не косой? —
кричит ему старшая, баба Маня.
— Да вот те крест! Сегодня ни стакана!..
А жизнь болит, как шилом по стеклу.
Кутёнок лижет старую метлу.
Последний век кончается, как спичка.
И Шахноза, весёлая таджичка,
с ведром выходит — важные дела.
Что было вечность, то теперь — зола!
На первом этаже на стёкла дышит
в халате дочь, и кашляет на крыше
осенний ангел…
Вертится Земля.
* * *
У армянки губы, должно быть, сладки,
хороши глаза и черны, красивы.
Полосатый тент овощной палатки:
кабачки, картошка, торпеды, сливы.
Достаёт старушка помятый стольник:
«Положи мне, девочка, эти груши».
Был распят когда-то весёлый Плотник —
всё за наши души, за наши души.
Тополиных листьев лоскутья в ящик
набросает ветер: «Держи! Бесплатно!»
И щенка проносит под курткой мальчик…
Всё пройдёт, пройдёт, чтобы вновь обратно…
* * *
Раненый вечер. Просветы крон.
Капельница дождя.
Небо закатная красит кровь.
— Лучше? А так?.. — Да-да.
Доктор, я буду… — Не знаю. — Сын
Божий ведь это вы?..
Что нам осталось от лета? Дым,
похороны листвы.
Так и задумано: ветра вой,
траурный крик ворон,
летящий через
галактик пчелиный рой,
Земли трамвайный вагон.
* * *
Опавшую листву посеребрил мороз,
и спаниель бежит, ушами подметая
газоны, а за ним спешит, как молодая,
старушка, позабыв хронический артроз.
А вот и я стою, держа в руке батон,
и уткам раздаю их вожделенный ужин.
Бог наблюдает нас из облака, простужен,
слегка несчастен, да, но всё-таки влюблён.
Да-да, влюблён в меня, и в чёрные дубы,
в холодных вод пруда мерцание стальное,
и забывает всё: и лёгкое больное,
и боль в ноге, и зло земное, и беды
предчувствие — оно из воздуха и дыма,
как пёрышко души, почти неуловимо.
По Гатчине идёт под запах мандарина,
в железных сапогах, с авоськой аспирина,
Мороз Иванович
и серебрит
сады.
* * *
Моя берложина, берложка —
компьютер, ласковая кошка
да криворукая жена.
Но эта девочка нежна,
и любит кофе и романы:
Акунин Б., Людмила У..
Ах, я за то её люблю,
что нарушает вечно планы
на вечер — сяду сочинять,
простую рифму только хвать,
а тут вопрос: — Зачем ты пишешь?
— Не знаю. Может быть, опять
ты в небе дырочку надышишь?..
* * *
Круглый стол. Окно. Вселенная.
Ароматного борща
две тарелки. Драгоценная
жизнь! О, если хороша,
то вот в эти осторожные
и случайные часы:
то припомнятся дорожные,
возле лесополосы,
огоньки, то свадьба — помнишь ли? —
юность в неге и в дыму.
А ещё тогда, в Воронеже…
А ещё тогда, в Крыму…
и в глухом углу галактики,
где наварено борща.
Ой вы, ангелы-касатики!
Ой, душа моя, прощай!
Я тебя за плечи трогаю,
за страдание твоё.
Ночь. Земля. Звезда высокая.
И панельное жильё.
* * *
Помнишь, мы ночевали на кухне,
говорили про счастье… не суть.
Голова моя бедная пухнет —
не могу без таблеток уснуть.
Посидим, погоняем цейлонский,
сахарок не вприкуску — бери!
Эти строчки навеял Полонский,
это лирика, Блок, фонари.
Говоришь: «Ничего не осталось».
Отвечаю: «Ты любишь?» — «Ну да». —
«Значит, нежность, томление, жалость.
Значит, пение. Значит, звезда».
Или зря мы хлебнули недоли?
Но на чашах небесных весов
слева — то, что мы здесь напороли,
справа — музыка, несколько слов…
* * *
Через девять лет семейной жизни
от её начала сохранился только
коричневый болоньевый плащ и…
Стеклопакет откроешь, глядишь на снег,
синий при свете синего фонаря.
Кошка бежит к подвалу — кошачий бег
так не похож на время: всё было зря —
всё, что мы тут навертели с тобой. Гляди,
все перевалы, озёра, далёкий край.
Бедному сердцу тесно в твоей груди —
ангел мой, девочка, нежная, не умирай!
Может быть, мы ещё перейдём на ты
с временем этим? Откроет подвал таджик —
за деревянной дверью вчерашний быт:
велик и лыжи. Кабель четыре Джи
свёрнут за дверью чёрным удавом. Я
пыль оботру с трубы и достану плащ
рваный, болоньевый. Так-то, мой свет! Ничья!
Девять на девять... Счастье моё, не плачь!
Стеклопакет откроешь, глядишь во тьму,
бурый листок прижался в углу к стеклу.
Жили как жили. Надо простить Ему
всё, что не так сложилось. Прости. Люблю.
* * *
Горе службе коммунальной —
снег ложится нереальный.
Дворник валенки надел,
нет ни шороха нигде.
Только я смотрю в окошко —
звёзд холодная окрошка
не видна. Сижу, молчу,
думу думаю ничью:
«Я — частуха или лотос?
Я — пылинка или Хронос?
Я — филолог или тля?
Или это смерть моя?
Fatum, говоря научно».
Хлопья валятся беззвучно…
* * *
На Соборной пешеходной
мимо булочной «Буше»
человек идёт свободный
и безденежный уже.
Перед ним большая кака.
Говоря ещё скромней,
это сделала собака
доберманистых кровей.
Совершенно одинокий,
он задумался в прыжке,
почему белеет лёгкий
снег январский на башке?
Мимо ангелы и птицы,
мимо люди и дома,
и над Гатчинской
больницей
Смерть красивая сама.
Говорит старушка: «Хлеба
не бери туда, сынок!»
Человек уходит в небо,
как дыхания дымок.
Без томления и тленья —
лишь ладошкой помахать —
только звёздные скопленья,
только музыка стиха.
* * *
Не похоронят нас на Новодевичьем,
на Литераторских мостках не отпоют,
не будет выстрелов: за что же нам салют,
не заслужили. Говорить, конечно, не о чем.
Зато друзья придут проститься очумелые,
закусят беленькую плавленым сырком,
качнётся клён, и петербургским ветерком
повеет. Скажет Натали: «Эх, жили смелые,
красивые!» Спасибо и на том.