ты опускаешь глаза на небо,
и поднимаешь на землю их.
солнечный лучик доверчив слепо, рук не боится, прелестно-тих. бог наши судьбы как тесто месит, что этот лучик, что ты сама, образы ваши, слитые вместе, об пол разбитые да плашмя.
горе-кухарка ошиблась, видно, столько страданий нежнейшим им. пахнут, затрепаны, мокрой псиной, кажется, будто не стать им прежними. злостью клубится другое чувство, рвется на части из камня грудь, слезы неплакавшей горше льются... да освети же им, боже, путь! мокрую ржою свалялись пряди, платье ободрано, грязью тушь, шлюхой назвали кривые твари, те, что беснуются морем туш. глаз уж задергался злою болью, мне захотелось забрать тебя. руки мои тебя, что ли, колют?.. ты убегаешь к толпе ребят. лучик истерся почти что в серость, напоминает гнилую нить, золото прядей уходит в серость, как вас обоих теперь забыть?
ну! подними же глаза на небо, не опуская на землю их! черви из тверди не вкусят хлеба, голод их только от плоти тих. жить не захочешь, уставясь в землю. на' небо глянув как в отчий дом, где горе-стряпчая судьбы мелит. все предыдущее страшным сном
ты осознаешь в рассветном страхе: грязь и клубенье земных владык.
и, без всего на земле, во взмахе
длинных твоих ресниц, твой лик, он прозревает сквозь тьму и сажу,
светом обходит земную стражу,
лучик под ноги к тебе слетает,
руки теплом твои оплетая...
золото, радость моя святая, лучик зажав, ты несешься в лес. сажу с лица твоего смывая, я понимаю, что счастье есть.