Думаю, что еще нет объяснения, отчего в Одессе в начале ХХ века возникло это поэтическое брожение, которому позднее было дано название “Юго-Запад”. Так назвал свою первую книгу Эдуард Багрицкий, так Виктор Шкловский определил это сообщество, которое, родившись у берегов Черного моря, затем перемещалось – в стихах, в образе жизни – в Москву.
“Лирические стихи Юрия Олеши интересны как запись ощущений молодого человека, который еще не умеет вспоминать и записывать прозу”, – объяснял все всегда знавший Виктор Борисович Шкловский.
А были ли эти лирические стихи смыслом жизни для самого Юрия Олеши? Ведь в Одессе стихи писали чуть ли не все; их мэтр Анатолий Фиолетов, их кумир Эдуард Багрицкий, их чудо-девчонки Зика Шишова и Аля Адалис, их поэтические враги – неоклассики Александр Биск и Александр Соколовский. Возможно, для Юрия Олеши тогда поэзия была просто единственно приемлемым способом существования. Футбол, любовь, Ришельевская гимназия, католический собор на Екатерининской, увлеченность авиацией – общий самогипноз тех дней, предшествовавших войне 1914 года, смерть сестры, художницы Ванды, в конце концов выливались в гармоничную форму – стихи.
“Когда я был маленьким, в мире еще уделялось немало внимания фейерверкам”, – позднее вспомнит Олеша. И его стихи тоже были фейерверками, где русские слова игриво перемежались французскими. Где метафоры рождала история. “На старости лет открыл лавку метафор”. Лавка – не музей. В лавке можно вступить в торг. Но тогда, в юности, он никому ничего не хотел отдавать. В его “депо метафор” (во как футуристически гордо!) все принадлежало ему, все могло пригодиться, все заставляло вздрагивать, как при начале болезни.
“Я не знал, что я переживаю инкубационный период болезни, и не понимал, что же происходит со мной. Почему меня вдруг начинает знобить?..
Облако, – говорит врач. – Тиф – это облако. Тифос – по-гречески облако. Вы в облаке.
Он говорит так со мной потому, что ненавидел меня за то, что я поэт”.
Облако рождало поэзию. Море рождало стихи, высекало пушкинские ритмы, пушкинские размеры. Мало того, что Юрий Олеша написал целый цикл стихов, посвященных пушкинским трагедиям, он позволил себе продолжить путешествие Онегина, приведя героя романа в Одессу между двумя революциями… В послевоенные годы такая дерзость обойдется поэту Александру Хазину куда более строго: в печально знаменитом докладе Жданов публично заклеймит его как “пошляка”. Но ведь это еще 1917 год, это ведь еще Одесса, юмористический журнал “Бомба”. Опыт Юрия Олеши, к счастью, не вызвал такого “общественного разноса”.
В памяти современников сохранился эпизод – встреча членов одесского литературного объединения “Зеленая лампа” (не лыком шиты – от Александра Сергеевича ведем родословную!) с бежавшим на юг от революции Алексеем Николаевичем Толстым и его женой, поэтессой Натальей Васильевной Крандиевской-Толстой, в конце 1918 года. Вспомнил об этом и Юрий Олеша:“Я писал тогда цикл стихов на темы пушкинских произведений, с десяток вещиц, каждая из которых являлась своего рода иллюстрацией к тому или иному произведению… Они у меня не сохранились, эти юношеские стихи; в памяти лежат только несколько обломков… Это было не совсем плохо!”
И все же пушкинские стихи Юрия Олеши уцелели, не исчезли за прошедшие 80 лет. “Пиковая дама”, “Каменный гость”, “Моцарт и Сальери”. К ним примыкают два отрывка из поэмы под названием “Пушкин”. Все это отыскалось в старых одесских журналах, и вдруг вспомнилось, что Юрий Карлович когда-то провидчески утверждал: “Ничего не должно погибать из написанного”.
А вообще-то стихов было у Юрия Олеши много. Можно было выпускать книгу. Но он не спешил. Много позднее обмолвился: они были “слишком профессиональны”. Для них, детей вдохновения, импровизации, профессионализм был тогда бранным определением. Приехав в Москву (а в Одессе, увы, не осталось ни издательств, ни журналов), Олеша использовал свое профессиональное уменье писать стихи, чтобы в “Гудке”, где собрались Ильф, Петров, Булгаков, вести стихотворный фельетон под изящным псевдонимом “Зубило”. Вот эти книжицы “Зубила” из печати выходили, но стихотворная поденщина не мешала тогда Олеше работать над “Завистью”, над рассказами.
Он стал поэтом в своей прозе больше, чем в стихах. Случай редкий. Его книга “Ни дня без строчки” – это поэзия распада прозаической формы. Что произошло? Почему блестящий стилист, умница, фантазер Юрий Олеша, задумавший роман “Нищий”, не написал ни этого романа, ни других сюжетных произведений, соразмерных “Вишневой косточке”, “Любви”, “Лиомпе”, “Зависти”, “Трем толстякам”?
Вчитайтесь в его речь на 1 съезде Союза советских писателей, попробуйте представить себе его жизнь в 1936 – 1938 годах, и вы ощутите, что означало в реальной жизни столкновение поэта и колбасника…
Облако осталось в прозе, точнее, в микропрозе – во фразах. И, быть может, отказ от стихов, как и от сюжетной прозы, стал его способом существования в литературе. Нам же остается, как цветную мозаику, складывать “Ни дня без строчки”, выискивать в одесских газетах и журналах его ранние стихи, чтобы понять, каким мог стать этот писатель, как-то записавший: “Я болен, у меня болезнь фразы: она вдруг на третьем или четвертом звене провисает…”
Но он не родился с этой болезнью мучительного неписания, “благоприобрел” ее в середине тридцатых годов. И остался автором – навсегда – однотомника прозы и пьес. И еще нескольких десятков стихов, написанных в молодости, тогда же напечатанных в одесских журналах, но лишь сейчас собранных благодаря усилиям доцента ОГУ Е. Розановой, краеведа С. Лущика, заведующей отделом искусств библиотеки им. Горького Т. Щуровой, краеведа А. Розенбойма, сотрудника Одесского литературного музея А.Яворской, литературоведа И.Озерной и автора этих строк.
Евгений ГОЛУБОВСКИЙ
В степи
В.Катаеву
Иду в степи под золотым закатом…
Как хорошо здесь! Весь простор – румян,
И все в огне, а по далеким хатам
Ползет, дымясь, сиреневый туман…
Темнеет быстро. Над сухим бурьяном
Взошла и стала бледная луна.
И закачалась в облаке багряном.
Все умерло. Бескрайность. Тишина.
А вдоль межи подсолнечника – астры…
Вдруг хрустнет сзади, будто чьи шаги,
Трещит сверчок, а запоздалый ястреб
В зеленом небе зачертил круги…
Легко идется без дневного зноя,
И пахнет все, а запахи остры…
Вдали табун, другой: идут в «ночное»,
И запылали в синеве костры…
1915, июльь
Бульвар
Из цикла «Стихи об Одессе»
На небе догорели янтари,
И вечер лег на синие панели.
От сумерек, от гаснущей зари
Здесь все тона изящной акварели…
Как все красиво… Над листвой вдали
Театр в огнях на небе бледно-алом.
Музей весь синий. Сумерки прошли
Между колонн и реют над порталом…
Направо Дума. Целый ряд колонн
И цветники у безголосой пушки.
А дальше море, бледный небосклон
И в вышине окаменелый Пушкин…
Над морем умолкающий бульвар
Уходит вдаль зеленою дорогой.
А сбоку здания и серый тротуар,
И все вокруг недостижимо-строго.
Здесь тишина. И лестница в листве
Спускается к вечернему покою…
И строго все: и звезды в синеве,
И черный Дюк с простертою рукою.
Одесса, 1917
В Цирке
Из цикла «Стихи об Одессе»
Как ей идет зеленое трико!
Она стройна, изящна, светлокудра…
Allez! Галоп! – Все высчитано мудро,
И белый круг ей разорвать легко…
* * *
Ах, на коне так страшно высоко!
Смеется… Браво… Пахнет тело, пудра…
Она стройна, изящна, светлокудра,
А конь под нею бел, как молоко…
* * *
А вот и «рыжий» в клетчатом кафтане –
Его лицо пестро, как винегрет.
Как он острить, бедняга, не устанет…
* * *
«Ей, кажется, всего семнадцать лет» –
И в ложе тип решил уже заранье
Поехать с ней в отдельный кабинет…
Одесса, 1917
Триолет
Любовь течет, как триолет,
Где надо, строки повторяя, –
Разнообразная такая,
Любовь течет, как триолет…
У каждой множество примет –
Как сад, цветя, как иней, тая, –
Любовь течет, как триолет,
Где надо, строки повторяя.
Одесса, 1917
Из комедии «Двор короля поэтов»
Принц: Здесь родинка у вас, скажите, или мушка?
Ирэн: Да, родинка. А что?
Принц: Прелестнее всего,
Когда у женщины здесь родинка. Не так ли?
Как вас зовут?
Ирэн: Ирэн…
Принц: Слова имеют цвет
И запах, даже вид… Есть скучные, из пакли,
Как, например: «вода»… А есть, как лунный свет –
Как семицветный блик в граненом хрустале…
Не правда ли, «сентябрь» – как золотые шлемы
Гарольдов осени на голубой земле…
Ирэн: Ну а Ирэн?
Принц: Ирэн… Оранжево и снежно,
И на снегу сирень – все в золотистой мгле…
Ирэн: Да, да…
Принц: Ирэн звучит и холодно, и нежно…
У вас изящный шаг… Я слышал, пес Дуглас
Вас встретил, не ворча – а радостно залаяв…
Откуда вы пришли? Что ищете у нас?
Ирэн: Откуда? С островов зеленых попугаев…
Принц: Зачем идете к нам?
Ирэн: О, я пишу стихи,
А там не любят их – там любят анекдоты,
Дешевое вино и скверные духи,
Что можно покупать не цельно, а на лоты…
Я буду первая средь ваших поэтесс,
И я затем пришла… Хотя не только это
Меня манило к вам: я услыхала где-то,
Что будто бы у вас прекраснейший дюшес
Поспеет к августу, округлый и воздушный,
Как перси девушек под тканью равнодушной,
Их золотой загар касается слегка,
И острые соски томит сентябрь прохладой,
Чтобы в веселый день, при сборе винограда,
Их обнажить могла желанная рука…
Одесса, 1918
Счастье
Из цикла «Несерьезные стихи»
От моря пахнет гвоздикой,
А от трамвая как будто кожей.
Сегодня, ей-Богу, не дико
Ходить с улыбкой на роже.
Пусть скажет, что я бездельник,
Вот тот симпатичный дворник,
А мне все равно: понедельник
Сегодня там или вторник…
Во рту потухший окурок,
А в сердце радость навеки.
С табачной вывески турок
Прищурил толстые веки.
Смеяться? Сказать? – кому бы,
Кому в глухое оконце? –
Солдаты прошли, и на трубах
Кричало о счастье солнце…
А сверху, чтоб было жарче,
С балкона, где мопс на цепочке,
Осколком зеркала мальчик
Солнце разорвал на кусочки.
Одесса, 1918
Пушкин
Моя душа – последний атом
Твоей души. Ты юн, как я,
Как Фауст, мудр. В плаще крылатом,
В смешном цилиндре – тень твоя!
О смуглый мальчик! Прост и славен
Взор, поднятый от школьных книг,
И вот дряхлеющий Державин
Склонил напудренный парик.
В степи, где плугом путь воловий
Чертила скифская рука, –
Звенела в песнях южной крови
Твоя славянская тоска.
И здесь, над морем ли, за кофе ль,
Мне грек считает янтари, –
Мне чудится арапский профиль
На фоне розовой зари, –
Когда я в бесконечной муке
Согреть слезами не могу
Твои слабеющие руки
На окровавленном снегу.
Одесса, 1918
Кровь на памятнике
Народ покрыл красным флагом
голову памятника Екатерине.
Из тьмы веков взошла тяжелым шагом
На гулкий пьедестал торжественная новь,
И голову царица красным флагом
Закутала… И пурпур, точно кровь,
Стекает вниз по бронзовому телу…
Какому здесь трагическому делу
Судьбой воздвигнут грозный эшафот?
За кровь пролитую бескровная расплата…
А с Запада над городом встает
Из давних снов, как призрак, тень Марата
И смотрит, как пурпурово течет
По памятнику кровь и как мелькают птицы
Над трупом обезглавленной царицы…
Одесса, апрель 1917
Как это происходит
Мир торговок! Как избег ты
Взмаха огненных шелков?
Бродят темные субъекты
Между бабьих рундуков…
В женских душах не угасла
Амазонья страсть к войне:
В том, что два с полтиной масло,
Видят страшный знак оне…
И когда с лицом апаша
Тип пройдется меж корзин,
Знает Дуня, знает Маша
Ход трагических причин…
Реют гибельные вести
Там, где омут злых улик,
Где намазано на жести:
«Менделевич. Часовщик».
Бабий мир жужжит, как улей,
В нарастающем пылу,
И грозит рука цыбулей
Помутневшему стеклу…
Верят чистые натуры,
Что всему виной жиды, –
И тому, что десять – куры
И пятак стакан воды!
Шлют строптивую Феклушу
Стать в хвосте за молоком,
И она отводит душу,
Голосуя за погром…
После гордую осанку
Примет, ставши на крыльцо,
И «свободную гражданку»
Тычет каждому в лицо…
Одесса, 1917
По мукам
Пусть торжественны речи
О великих курганах,
Но измучены плечи,
Плечи в рубищах рваных…
О, прекрасные саги,
Славы долгая нега!
Мы ли эти варяги,
Мы ли дети Олега?
Немы древние книги
О прославленных битвах.
Громыхают вериги
У склоненных в молитвах…
Иль не это Россия
Перед грозною новью,
Эти степи глухие,
Орошенные кровью?
Что там грозные крики
О чужих пепелищах –
Никнут бледные лики
Исхудалых и нищих…
И расскажем мы внукам
Через годы лихие,
Как ходила по мукам
Вся в лохмотьях Россия…
Одесса, 1917