"Идет Мара-Марена, не топчет травы, не ломает цветов. С половины пути она оглянулась, — загляделись печальные очи, — далеко звездой просветила.
Взглянет Мара-Марена, просветит — скрасит весь свет и погубит.
...
Мара-Марена — в одной руке серп, в другой зеленый венок. Она сердце иссушит, подкосит вековое, разорвет неразрывное, вздует ветры, засыпет сыпучим снегом теплое солнце, размахает крепкие дубы." -
Алексей Ремизов обычно вспоминается мне безо всякого повода, но совсем недавно кое-что малость стряслось. И виновником этого «кое-чего» оказался не менее мною чтимый Эмил Чоран, философ, о котором мало сказать румынский, и мало сказать французский. Кто-то из темпераментных галлюсов даже собирался на одну его страничку всего Камю сменять. Ну, бывает. Песня наша в общем-то не о том, а о любви. Ибо о любви Чорана к русской культуре знают уже буквально все, кто хоть что-то слышал о достославнейшем Эмил-Емельяныче. Герой наш и Розанова успел духовным братом ласково обозвать, и «бесовским» Ставрогиным вдоволь повосхищаться, и с русскими писателями-эмигрантами, в Париже осевшими, пообщаться в бытность свою там. Вот в частности – с помянутым ранее Алексеем Михайловичем Ремизовым, о чём свидетельствует сей объёмистый пассаж из чорановских «Признаний и проклятий»:
"Испытал потрясение от портрета Ремизова в молодости, написанного Ильей Репиным. Когда я познакомился с Ремизовым, ему было восемьдесят шесть: он жил в полупустой квартире, которую консьержка хотела отобрать для своей дочери и строила козни, чтобы выжить его оттуда под тем предлогом, что эта квартира — рассадник заразы, крысиное гнездо. Вот до чего дошел тот, кого Пастернак считал величайшим русским стилистом. Контраст между жалким, истрепанным, всеми покинутым стариком и образом блистательного молодого человека поразил меня настолько, что у меня пропало всякое желание смотреть оставшуюся часть выставки".
Ну, казалось бы: чего тут особенного? – вполне в духе незабвенного любомудра, побившего в соцсетях все кафкианские рекорды по цитированию на тему «всётлен». Но меня эти несколько предложений заставили задуматься. При всём уважении и моей любви, Ремизов даже в относительно юные годы больше походил на своих «юродИвых» (от слова «диво») персонажей, чем на «блистательного молодого человека». Кто его фотографии видел, тот согласится. И, подталкиваемая зело жгучим любопытством, стала искать я в ячейках всемирной сети тот самый репинский портрет, с которого эта каша и пошла завариваться. Результат получился следующий –
полотно-то отыскалось, но на нём оказался запечатлён вовсе не Алексей Михайлович, а Николай Владимирович Ремизов – художник, а не писатель. Получается, домнул (мусьёй язык не поворачивается назвать) Чоран ошибся. И получился такой вот «Портрет Дориана Грея» навыворот.
"Идет Мара-Марена, замутила Смородину-речку, открывает кувшинки и дальше идет, восходит на горы — горы толкутся — и дальше долиной, по большому полю.
И взмывала вослед ей непогожая туча с большим дождем, непроносная.
...
Стой! Не приунять, не укротить безповинного сердца, бьет через край.
Там волк, зачуяв смерть свою, завыл.
И смыкается небо с землею"