"ЭПОХА ЧЕТЫРЁХ ЛУН" (Отредактировано)
Том 1
"ВОСПОМИНАНИЯ МАЛЕНЬКОЙ ВЕДУНЬИ О ПОИСКАХ РАДОСТИ МИРА"
Книга 1
"ДУРА"
Глава 4
"НОЧЬ ДЕМЕТРЫ".
Мистическая ночь своим приходом
набросила вуаль волшебств
на город Элевсис.
Дорогу к чуду Персефоны
освещали факелами мисты
в чёрных одеяньях.
Паломники торжеств уж собрались
и в гомоне одухотворённом тихом
преддверия триумфа ожидали —
разрешенья входа в храм Деметры.
Последними въезжали в город
на повозках те,
кто в собственном недужном теле
ждал чуда возрождения Богини —
исцеленья от немочей своих.
Всего их было семь тяжёлых колесниц.
Так стар и млад — калеки и больные —
мольбы шептали и негромко пели
Хваления Священной Ночи и Утру,
везли помалу на коленях складни —
подношенья скромные свои —
солёные оливки, масло и орехи,
и семена овса.
Оды Возрожденью напевали тихо
лекари сопровожденья
в хитонах тёмных синих —
приезжие из разных мест.
Свои — давно у храмов наготове
оказать любому любую помощь.
Здесь всех и всяких было море
в этот день и будет в ночь,
и море факелов, украшенных
бессмертным миртом, лавром.
Курением священным пропахли все —
храмы, люди, трагики и мисты,
паломники и жертвы случаев болезни.
Даже кипарисы, ели — пахли им.
Курильницы, лампады
в руках священников
без устали всё жгли и жгли
куренья, смолы, травы, фимиам.
Толпа слегка лишь не в себе
от ожиданья торжества.
От восхищенья мускусом и амброй —
духов прекрасноликих строгих жриц у храма —
Эол трёхликий едва колеблется
в возвышенном дурмане.
Гомон тихий и факелы везде горят.
А там чуть-чуть поодаль у колонн
едва слышны напевы восхвалений
паломников из юных поколений
всей Греции и ближних островов.
Жрицы, мисты и прославленные гости
ждут Иерофанта главного, а он —
когда уж все повозки из Афин подъедут
и, наконец, настанет тишина.
Для посвященья иерофанты в храм войдут
и двери таинств будут заперты для остальных,
а времени песочные часы покажут «ноль» —
конец чему-то…
и начало всех молитв о Персефоне.
Саманди и легионеры опоздали
подойти к святилищу Деметры.
Задержались на прогулке конной, на берегу,
где любовались морем и лошадей купали.
Здесь у обочины
они теперь стояли кучкой и толкались,
ища лазейки подойти как можно ближе
к месту действий.
Их всё выглядывал,
искал и не нашёл Адонис Тэррий
с женой своей и дочерью Секвестрой.
Толпа, всё больше уплотняясь,
не пропускала к храму никого.
А чуть поодаль
с гривастым другом
и лошадьми легионеров стоял Сатир.
Такого сборища людей
раб бывший не видал,
ведь раньше не бывал
на праздниках священных.
И, любопытства ради,
теперь свободный юный человек
вертел столь восхищённо
головой — туда-сюда,
не упуская из виду Саманди,
особенно хитон высокого Таг-Гарта,
как ориентир,
что было не намного проще
в мерцающей ночи.
Вот в гомоне людском и в тихих песнях
там где-то далеко у въезда в Элевсис
расслышал отрок тревожный шум и крик.
Он встал на цыпочки, чтоб всё увидеть.
— Побереги-ись! Побереги-ись! —
кричал надрывно кто-то ввысь.
— Что там?! Что там? Кто видит? —
вопрошали молившиеся люди.
И вот...
...из уст в уста...
При-иш-шла,
Вс-скипела-а
горячая волна испуга!
И, вздрогнув вдруг,
толпа метнулась паникой
и завизжали стар и млад.
Кого-то обжигая факелами,
людей безбрежная кипучая река
разбрызгаться скорей стремилась
на колонны храмов,
во тьму, с дороги,
на спины будь кого,
деревья и ступени.
И, щедро сыпля искрами от факелов,
пугаясь смерти и увечий
в надежде на спасение своё,
с опасного пути уйти
так люди торопились,
что увечья, смерть
не глядя раздавали,
давя всех без разбора —
друзей и чуждых пришлых,
хоть отроков, хоть стариков —
там всё в такой слепой толпе едино.
И возгорались скоро их хитоны
от пролитого лампового масла.
Теряли люди дар священной ночи — кикеон
и жертвенных украшенных животных.
РассыпАлись зёрна
И разбивАлись о ступени чаши-тары.
Но главное теряли люди — Чело-Вечность!
Так СТРАХ — слуга уродливой Гекаты —
украсил щедро подношением своим
дорогу к храму и к Матери-Богине,
и плату кровью и здоровьем брал
с людей без спроса и сполна,
давя их, как карфагенский плод заветный.
Страх
освободил брусчатый тракт священный,
разрушив Духа крепость —
боязнью полученья боли, мук, увечий
и наступленья скорой страшной смерти.
— Что-о?! Где-е?!
— Что там случи-илось?!
— Какие кони?! — кричали невидящие сути люди
и бросились спасаться.
— Как понесли?! — спросил юнец Сатир
и сам в тот миг увидел.
Повозка первая, что приближалась чинно,
без управления случайно оказалась
на перекрёстке трёх дорог.
Возничий выронил нечаянно поводья.
Свалился замертво пред лошадьми
там с факелом старик на тракт,
разбил кувшин и пролил масло чёрное для ламп,
что сразу загорелось на его хитоне.
Два странных случая совпало, а потом...
Поднялся едкий чёрный дым.
И красный огнь
принялся пожирать предплечье старика.
И, вскрикнув, люди дёрнулись
и расступились по бокам.
А палевых кобыл четвёрка, испугавшись,
вдруг Хаоса четвёркой стала
и Смерть — её возница —
во весь опор в толпу
девятерых калек в повозке белой понесла.
И целью для уродливой Гекаты —
Хозяйки перекрёстков — стали
все без исключенья люди,
но главное — их омраченный Светлый Дух.
Сатир, сдержав коня,
тотчас же оседлал его,
за шею крепко обнял,
рукою прямо указал,
шепнул на ухо и взмолился:
— Арэс, дружок, не подведи.
Останови их для меня!
Конь, издали почуяв гнедых горячих кобылиц,
втянул ноздрями их терпкий запах плоти,
и всхрапнул.
Он чутко уши им на встречу навострил.
Сатир:
— Арэс! Останови! Прошу, останови их!
Там позади меня Саманди! —
и указал рукой он в сторону дитя.
В глазу Арэса отразился друг,
его тревога, решение, испуг
и, мелкой дрожью соединившись
с парнем в Духе,
обоими одновременно
был принят вызов Смерти — дерзкий ход конём.
Сатир:
— Отдам тебе всех этих кобылиц,
хоть бы пришлось украсть их,
а после быть казнённым!
И брат Арэс
душою понял брата-человека.
И стали два единым целым —
Райдо — цель и путь. (Райдо - старо-славянская руна озн. Цель и путь)
Ударив пятками в бока,
вцепившись в шёлковую гриву,
слившись с другом телом,
людей пугая и толкая,
всем наперерез,
рванул Сатир, под ним Арэс.
Повозку первую метало в стороны
по гладкой каменной дороге.
Кричали, падали с неё калеки,
И ржали в панике и страхе кони,
не выбирая своего пути.
Вот вдруг, на перекрёстке впереди
пред ними оказался
чёрноволосый юный всадник.
Встал на дыбы под ним горячий конь.
Толпа мгновенно расступилась,
рванула в стороны, рассыпавшись горохом,
к колоннам прижималась обречённо и к стенАм.
И застонала, оказавшись вдруг
меж двух огней зажата —
четвёркой лошадей безумных и Арэсом.
Свинцово-серый жеребец
с пурпурной длинной гривой,
гарцуя, раздувая ноздри,
захрапел, заржал…
И мускулы на шее и груди
его так проявились-натянулись,
что людям показалось,
будто струнами арфы стали,
и сплетены из прочной стали
отцов-богов и покровителей,
что создали его —
Арэса-грома и сияющей Венеры.
Конь стал огнём и ветром, Марсом,
что во плоти сейчас сошёл
с небес ночи безлунной и беззвёздной.
И танцевал на перекрёстке конь,
мерцая длинной рыже-красной гривой
в огне безумия чужого, крика,
чтоб здесь сейчас остановить
Гекаты вакханалию страха,
Смерти, Ужаса — её посыльных.
Но для мальчишки-всадника Сатира
основная цель
— спасти Саманди и её друзей,
убрать иль остановить угрозу
любой, любой ценою.
Повозка в беге бешеном сбивая тех,
кто не успел спастись,
неслась во весь опор.
За ней вторая —
на паломников приезжих
и, видимо, на легионеров Марка.
Истошным криком в ней
стенали о спасенье калеки, старики.
Возница — крепкий грек —
увидел всадника на перекрёстке,
почувствовал надежду впереди,
собрал тотчас все силы воедино
и, как атлант, держащий небо на плечах,
в ней натянул поводья так,
что, кажется, все жилы
на спине и на руках своих порвал.
И так трещала праздничная упряжь
и громко в боли ржали кони,
что только адской болью был
и остановлен лошадиный страх.
Паломники покрепче
бросились и придержали остальных гнедых.
А третью колесницу — пёстро-рыжих,
сдержал возница опытный и крепкий
сразу.
И люди, ранее не знавшие друг друга,
друг другу и пришли скорей на помощь.
Одним порывом смелости и состраданья
смогли смирить коней, спасти чужие судьбы.
Таг-Гарт, как осознал,
что им с пути повозки первой не уйти,
схватил Саманди на руки пушинкой,
и, подсадив на руки мраморной статуи
как только можно было выше,
доверил маленькую деву — бого-деве Персефоне.
Закрыл её собой.
А Таг-Гарта мгновенно крепкою стеной
и римскими ножами
друзья надёжные прикрыли:
Мэнэс и Минка, Иа, Паки.
— Побереги-ись! — рвал горло кто-то у дороги.
— Спасайтесь люди, кто как может!
В толпе — безумства, буйство, крик и вопли.
Теперь Саманди, выше находясь,
чем остальные люди,
в том безрассудном беге
реки ужасной и безликой
с удивленьем разглядела:
Один иль несколько как будто
спокойны в этой суматохе были.
Стояли трое у колонн, но может, больше.
А в капюшонах с "золотыми" факелами
почти что у дороги — двое.
Всё ж было четверо, наверно, их.
Один — тот самый старый лысый
Разноглазый жрец из храма Зевса в Парфеноне,
что грубо отогнал её и мать от постамента,
где некогда была с копьём Афина.
С головы свалился чёрный капюшон его.
Разоблаченья не страшась,
маг твёрдой волею шептал негромкие слова
и кратким резким жестом пальцев управлял
безумием лошадей в повозке первой.
Там трое в балахонах прикрывали мага
и шипели, извлекая горлом неслышимые звуки
для уха всякого людского,
сводящие с ума.
Толкались люди, затевали драки,
с озверевшим видом — мордобой.
Калеки падали, кричали,
терялись дети, стенали жёны,
визжали свиньи, козы, овцы.
И никому из них никто
не мог прийти на помощь.
И, обнимая крепко Персефону,
Саманди видела, как факелом,
что с ярко-розоватым светом был,
жрец ростом выше остальных людей
«руководил» безумьем лошадей
в повозке первой и второй
одновременно.
И как Сатир на резвом жеребце
сейчас один на перекрёстке оказался.
Она глаза закрыла.
«Нет, нет. Не так. Не здесь.
Так не умрёт Сатир.
Должно быть всё иначе».
Закрытыми глазами
увидела смятение, страх
в ином вдруг цвете — чёрно-красном.
И призвала Учителей своих на помощь.
«Равновесия, Серапис, Гор.
Я равновесия прошу,
Отцы-Учителя и Матерь Мира.
Не за себя боясь. За всех и за Сатира.
Скажите: как возможно так всё делать?
Преображение испачкать кровию невинной.
Испортить страхом? Почему в сей час? Зачем?
И как остановить всё это?
Что есть весь этот Хаос, Магомет?».
В её пространстве тишины
остановилось время.
Откликнулись Серапис, Гор.
Учитель-звездочёт встал рядом,
легонько обнял за плечо,
с улыбкой, повторив лишь:
— Хаос — Великое Ничто, дитя.
Из Хаоса-Ноля возникло всё
и в нём, конечно, может всё исчезнуть.
Тебе я говорил,
лишь вспомни:
Там где есть вход,
там должен быть и выход.
Что есть причиной — может стать ключом.
Подобное подобным уравновесить можно.
Тишина в душе позволит всё увидеть.
Гнев, страх и паника —
оружие, из Тьмы пришедшее,
ты помнишь.
Дыши легко, не бойся ничего.
Рисуй с улыбкой на устах,
с любовью к Ра и Гору,
как в храме на песке рисуй.
Причина так сама себя проявит.
Что должно быть — уже не станет.
Того, что уж случилось — не стереть,
песчинки времени упали, но...
равновесие восстановить ТЫ можешь.
Что нужно бы исправить
иль остановить —
смотри сама.
Ещё не поздно.
ТЫ знаешь, что и как,
Я — лишь могу чуть-чуть направить.
Но помни правила игры:
О магии в твоей крови
никто не должен знать
иль догадаться.
Зови Родителей-Учителей
и призывай их помощь.
Они услышат голос дочери своей.
— Да, да, я помню».
Глаза открыв, Саманди поняла —
прошло мгновенье
и, крепко обнимая Персефону,
как старшую сестру,
ей тихо ТАК сказала:
— Видишь? Видишь, бого-дева?
Кто-то, противясь возрожденью твоему,
равновесие нарушив, нарушает слово,
данное Аидом — Великой Матери твоей.
Кто так посмел?
И у кого хватило сил иль тайных знаний?
Геката или кто иного рода — не людского,
попрал великий договор великий тайн
Рожденья — Смерти?
О, Персефона ясная моя, через тебя
я обращаюсь к мужеству великих предков,
Аиду — мужу твоему и Зевсу Громовержцу.
Прошу я равновесия и исполненья договора.
Тех, кто посмел нарушить перемирье —
Прошу я наказать той болью-мукой,
что причинили всем сейчас.
Прошу отдать ИМ
нанесённые уродства и увечья
вместе с вечным возрожденьем
жизнью-мукой,
чтоб неповадно было им
менять порядок, установленный богами.
Пусть так или иначе, но в сей час, немедля,
свершится Высший Суд Богов
над неподсудными до сего дня.
И Преображение твоё не прекратится пусть,
как не прервётся жизнь Богов всемудрых,
хранящих смену дня и ночи.
Она легко вздохнула, улыбнулась,
глаза закрыла и начертала дыханием своим
знак равновесия стихий:
баланс Огня, Воды и Ветра.
И выдох с выдохом Арэса и Сатира,
И пса, лежащего в ногах у Мэхдохт дома,
случайно вновь совпал.
Взметнулся сильный ветер
и невидимой стеною встал
между людьми
и безумных лошадей четвёркой,
убрав мгновенно ужас в их глазах
и отрезвив от страха невиновных.
Ожоги у людей их перестали жечь и мучить.
И кикеоном пролитым
восполнились уцелевшие сосуды.
Арэс встал на дыбы, заржал.
Сатир вдруг неожиданно с коня упал,
расшиб колено в кровь, вскочил
и под Арэсом на мгновенье встав,
раскинув руки широко, заорал четвёрке:
«Стоя-ять! Стоя-ять!»
и бросился на пристяжную лошадь.
Вцепившись намертво в уздечку,
на ней всем телом он повис,
и заломил так шею кобылице набок,
что, выпучив глаза, та пала на колени.
Других — сбив с бега, остановил
своею мощью красавец-жеребец,
гарцующий на двух ногах.
Глаза его горели, словно угли.
Хлестая воздух огненным хвостом,
Арэс вмиг усмирил трёх кобылиц.
Храпел он, раздувая ноздри,
и бил копытами невидимых врагов.
Повозка встала наконец,
и те, кто рядом оказался,
в неё вцепились крепко, как могли.
Средь них мы с вами бы узнали
галиота, что с обезьянкой серой был. (Олкейос)
К перепуганным калекам
побежали лекари и люди.
А разноглазый жрец
вдруг уронил потухший странный факел.
Маг в чёрном — отскочил и вскрикнул,
Другой — вдруг пошатнулся, вниз лицом упал.
С ноги кобылы, что остановил Сатир,
подкова с копыта соскочила,
чиркнула о камень мостовой, и искры выбив,
разноглазому жрецу раскроила челюсть,
часть лба и глаз, как куриное яйцо, разбила.
Глаз чёрный лопнул сразу, вытек весь.
Залился кровью чёрный жрец.
Сатир услышал вопли тех,
кто был с тем человеком рядом:
— О боги, боги! Доплен Здорг убит!
— Не греческое имя.
Кто он? — заметил кто-то.
— Жрец храма Зевса из Афин.
— Да что вы?! Жрец — не грек?!
И люди подошли и повернули тело.
Там, где лицо — дерьмо овечье,
Масло и овса зерно, осколки чаши.
Там с кровью месиво одно и грязь.
Улыбкой смерти улыбался оголённый череп,
оскалив окровавленные зубы.
Язык показывал желавшим увидать
уродство смеха мертвеца.
— Нет, нет! Он жив!
— Он дышит!
— Да не-ет, он — мёртв.
Как можно вот с таким увечьем выжить?
— Нет, говорю вам, братья,
жив и дышит Здорг.
— Так, значит, только ранен?!
Счастье!
— Но с таким уродством — лучше б тут же умер.
— Счастливая подкова, говоришь мне, Антиох?…
— с ухмылкой буркнул кто-то рядом другу.
— Скорее! Ле-екаря сюда!
— Зовите лекарей скорей!
— Бегу, бегу! Я здесь.
Что тут? Опять ожог
иль перелом костей?
— запыхавшись, спросил Адонис Тэррий.
Распластавшись, жрец без памяти лежал
в грязи из подношений,
овечьих испражнений и осколков чаш.
Оплачивал своею кровью кровь чужую.
Адонис Тэррий и Аврора оказались рядом,
оказывая помощь пострадавшим.
Под руки им сейчас попался Доплен Здорг.
— О, боги! — воскликнул Тэррий.
— Из всех увечий, что видал сейчас —
такого я не видел! Боже, боже!
Будто сам Аид его вдруг расписал
под слуг своих — Отчаянье, Унынье.
— Что, он умрёт?! — вопрошали люди и друзья его.
Адонис, с отвращением осматривая эту рану,
сдержал дыхание и в сторону сказал:
— Всё так же, как всегда, в руках Богов.
Я окажу участие и помощь,
но я не знаю, чем здесь вообще помочь…
— Фу, вонь! Он что, обделался? — замечание в толпе.
— Упал в дерьмо овечье, — из-за спины ответил кто-то.
— Что с ним?
Адонис:
— Предвижу, будет зараженье
и неугасимы боли вплоть до смерти.
Уж я не знаю, сколько жить ему придётся,
Едва очнётся — будет страшный крик.
— И Вы его так бросите, Адонис Теэрий?!
— О нет, конечно!
Дать бы маковое молоко,
да пролилось оно.
Аврора:
— И как смогли б ему налить? Куда?
Адонис:
— Вы… вы его друзья?
Те двое мистов в капюшонах,
едва ли сдерживая стоны боли
от ушибов, переломов и ожогов,
переглянулись и, трясясь, кивнули
поочерёдно.
— Да. Да!
Третий,
придерживая дважды сломанную руку,
терпя ожоги на спине,
скрипел зубами и бледнел,
горел от злобы-неудачи.
Не совладав с собой — дрожал
И, подвывая громче, посылал
проклятья всем здоровым и живущим.
Четвёртый — краснея, рядышком стоял,
придерживая сломанную в локте руку.
Адонис — двум другим, что меньше пострадали:
— Перенести его ко мне поможете?
Я думаю, в других условиях, аптечных,
Я сделаю намного больше для него.
Зашить бы раны Здоргу на лице.
Промыть бы в соли.
Но мне понадобиться помощь сильных рук и воли.
Мист первый:
— Я — нет! Я не смогу.
Возможно, сломана рука в плече.
Попал под обод колесницы.
Сам еле цел. Едва стою, трясёт.
Второй из них:
— А я не стану рисковать!
Ожоги на спине, рука…
Нет, не смогу, не стану!
Дай мне сейчас из мака молока!
По-доброму прошу пока, Адонис!
Грек с Аттаки в прожжённом балахоне
откуда-то горой навис над ним:
— Я помогу.
Куда нести? Что делать, друг?
Аврора светила факелом своим,
чтоб рану разглядел Адонис,
увидела измазанное в копоти отважное лицо:
— А Вы не ранены? — спросила.
Грек с Аттаки:
— Я? Нет, Аврора.
Лишь пролилось на плащ горящим масло.
Потушили.
Хвала Афине, обошлось.
Там кто-то обгорел поболе.
Спасли. Всё хорошо.
Малец тот будет жить,
хоть и остался голым.
Аврора:
— Тогда берите на руки вы этого,
но осторожно,
втроём иль вчетвером,
и на плаще натянутом несите.
Олкейос:
— Мне проще одному
на плече его нести.
Друзья Здорга:
— Куда?
— Как далеко?
Аврора:
— Пойдёмте, я покажу, куда идти.
Сама подумала:
«Плохие, ой, плохие предзнаменования.
О, Кора-Персефона,
что ж случится в этом-то году?»
Едва утихла паника, смятенье улеглось,
Таг-Гарт спустил Саманди аккуратно вниз.
От гомона людского и стонов тихих
отроковица волновалась, было видно.
— Таг-Гарт, друзья,
скорей пойдёмте, поглядим,
нужна ль Сатиру помощь.
Возможно, ранен или ушибся он?
С Арэсом у повозки там сидит,
Заливается, смеётся.
Таг-Гарт:
— Смеётся парень?! Видишь? Дело дрянь.
Иа:
— Каков скромняга-удалец!
Слыхали, он смеётся!
Менэс:
— Вы видели, что сделал этот жеребец?
Минка:
— Нда-а…
Выигрыш в забеге за ними однозначно.
Я прежде не видал такого,
чтобы конь и человек
настолько были бы едины.
Так слаженно и чётко всё творили…
как будто дети матери одной.
Иа:
— А замухрышка перс-то — лжец и проходимец!
С таким конём не совладать ему вовек.
Паки:
— Забил бы насмерть,
не моргнувши глазом мерзким.
Мы вовремя тогда успели.
Саманди — молодец!
Мэнэс:
— Арэс не ранен? Не видали?
Он будто по огням ходил?
Таг-Гарт:
— Нет, не ходил. Едва ли.
Пойдём, поближе поглядим.
Узнаем, цел ли наш малец-герой, Сатир?!
Иа:
— Найти бы лошадей своих
в такой неразберихе.
Таг-Гарт:
— Найдё-ём. Не пропаду-ут.
Саманди, сядешь мне на плечи,
чтоб лучше видеть, что и где,
и над толпою направлять?
Она кивнула.
Направились разыскивать Сатира.
Тем временем пришло уж время
Мистам в храм входить,
Но люди были не готовы.
Нарушено уединение души —
покой и предстоянье перед дивом.
Тогда Верховный жрец
на пьедестале выше встал
и всем спокойно так сказал:
— Мисты, сохраняйте благоразумье,
мир между собой.
Элевсинцы, афиняне — мир хранить прошу!
Иерофанты — оставим человекам всё людское.
Деметре воздадим по праву то, что должно.
Ударьте трижды в гонг поочерёдно.
Так через полчаса
пусть соберутся у порога все,
кто может в мистериях принять участье,
и принести к пещере плача Матери-Богини
сопереживание прекрасновенчанной Церере,
смирение и покаяние свои.
Дары — а не обиды старые,
страдания, полученные ныне.
Ещё раз повторю:
Услышьте глас мой, греки!
Кто духом крепок и не сильно ранен,
я всё ж попрошу собраться у Пещеры Плача,
в мистериях принять активное участие!
За остальных — мы здесь все вместе
единою семьёй вознесём молитвы
Дэо, Коре и Аидонею.
Традиции Богов мы нарушать не станем!
Пусть вовремя начнётся священный ритуал.
И пусть случится всё, как должно.
Мы знанием и волей крепкой
подтвердим наш выбор: Жизнь и Мир!
Жизнь Коре-Персефоне!
И воздадим великой матери Церере
Всё, ей принадлежащее, и даже боле.
Хвала Деметре, греки!
Толпа заголосила стоном громким:
— Хвала-а! Хвала-а!
Жрец:
— Аидонею отдадим — его по договору.
По знаниям и воле крепкой
пусть всем сегодня и воздастся.
И, равновесие храня,
пускай воскреснет Кора Персефоной!
Я слышу ритм в речах своих и ваших.
И это значит, греки,
Что боги снова с нами! Слышат! Говорят!
Люди и мисты в толпе около него:
— Да-а!
— Да-а!
— Пусть Равновесие свершится!
— Мы ждём Священного Огня!
— Пусть на Элевсис прольётся дождь к утру!
— Пусть возродится Персефона!
Верховный жрец:
— Добро!
Путь будет тишина сейчас!
Жрецы и мисты, люди…
Есть полчаса всего, чтоб заново собраться,
немедля помочь необходимо всем,
кому людская помощь облегчит страданья.
Окажите содействие вы лекарям.
Все, кто здоров и цел — вы в их распоряжении.
Жёны, сёстры, девы, жрицы —
вашего участия ждёт храм.
Кто слышит сей призыв в душе
и телом чист — без крови лунной, (месячных)
прошу вас привести в порядок площадь,
портики, колонны и пороги.
Пусть юноши и отроки помогут вам
сопроводить к чертогам храма и пещере плача
калек, больных и обожжённых.
Везде расположите их удобно
и поделитесь щедро одеянием своим.
Уж натерпелись! Полно. Хватит.
Теперь за дело, эллины, примитесь!
Пусть прозвучит сигнал
для элевсинцев, афинян
и для дельфийцев равно!
И жрец-помощник бросил молот.
И бронзой взвыл священный гонг.
У повозки первой люди слышат
Яркий смех сквозь слёзы в улыбке щедрой.
Черноволосый парень в испачканном хитоне,
коленопреклоненно стоя в луже
масла с кровью и овса,
обнимает крепко огнегривого коня,
серебряного кожей.
Тот перед ним лежит смиренно
и предлагает мальчику залезть себе на спину.
А юноша подняться и не может,
как будто кончились все силы у него.
Так смехом в гриву прикрывает боль и немочь,
стыд и опасенье причастья своего
к смерти иль ранению жреца.
Его запомнил имя паренёк.
Люди:
— Ты ранен, отрок?
Сатир:
— Нет, нет. Всё хорошо.
— Чего ж смеёшься? Сошёл с ума от боли?
— Скажите: все ль в повозке живы?
— Живы, и благодарят тебя и твоего коня.
— Ты ноги только что сломал?!
— Тебе помочь? Поднять?
А лекаря тебе позвать?
Сатир обернулся:
— Нет, нет. Такими ноги с детства были.
Я лишь сейчас расшиб колено в кровь.
Благо дарю всем вам. Я справлюсь сам.
Что Доплен Здорг? Он жив?
Теперь вы мне скажите…
Люди:
— Да жив он, жив как будто.
На ноги встанешь?
Сатир:
— Как видно — не сейчас.
Возможно, позже.
Люди:
— Так может, на коня всё ж подсадить?
Сатир:
— Я сам. Не стоит время зря со мной терять.
— Ты местный, парень?
— Есть ли у тебя родня?
Быть может, разыскать их?
— Нет, нет. Я круглый сирота.
Тем временем Таг-Гарт к ним подошёл,
спустил Саманди с плеч:
— Ах, вот где ты, проныра!
Мы так тебя искали, маленький Сатир.
Люди с восхищеньем:
— У отрока-героя имя!
Вы слышали: его зовут Сати-ир!
— Сатир? Какое прозвище смешное…
— Да, похож.
Он раб ваш? Продадите?
Грек с кругленьким брюшком:
— Я взял бы юношу хромого и за любую цену!
Ну, и коня в придачу! Продадите?
Таг-Гарт:
— Чего-о?! Сатира вам продать?!
Да и коня ещё в придачу?!
Такого огневого?! Ха-ха!
Грек с кругленьким брюшком:
— Да. Что в нём такого?
Калека-раб и конь немолодой за десять драхм…
Хорошая и щедрая цена.
Таг-Гарт:
— А не лопнет ли гордыней
наполненное брюхо?!
Минка:
— Что-о?!
Раб, сказал ты, толстобрюх?
Да он мне бра-ат!
Не продаются члены —
Рука, нога иль голова.
Ведь мы похожи с детства были!
Люди:
— Отчасти, может быть,
как перепел с гусыней схожи.
— Он что — калека?
— А ты не врёшь нам, египтянин?
Неправду говорить в священный праздник —
оскорбление богов,
хула для златовенчаной Цереры.
За это можно и ответить кровью,
подтверждая веры чистоту.
Саманди:
— Достаточно уж крови, греки.
Смирение, покой — наш общий дар
для Матери-богини.
Да, брат — Сатир, но только мой.
Он названный мой брат уже неделю.
Свидетели — мои отец и мать.
И не калека он — благословенный
по тверди, не сминая трав, ходить.
Таг-Гарт:
— И мой любимый названный братишка.
Ну что, пойдём, юнец-ариец?
И пОднял на руки Сатира,
Отнёс в сторонку,
на камень осторожно посадил.
— Что, брат?
Ты будто поседел в одно мгновенье?
Ну, ничего-о. До скорой свадьбы заживёт.
Иа:
— Да, седою тонкой прядкой украсилось лицо,
Отметиною редкой.
Сатир смущённо прятал взгляд, краснел:
— Все целы вы, скажите?
Ещё б немного… Едва остановить успел.
Минка по плечу легонько потрепав его:
— Успел, успел.
Ещё б немного… Да...
Коль воля бы была моя,
легионером сделал бы тебя тотчас же.
Ты выиграл заклад, Сатир. Он твой.
Я прежде не видал такого,
что вы сейчас с Арэсом учинили.
Сатир смущённо:
— Признаться честно...
ему я кобылицу обещал.
Таг-Гарт, разминая парню ноги:
— И мой заклад, я подтверждаю — твой.
Во-от так геро-ой Арэс!
Видали? Кобылку обещал?!
Ха-ха! И он их обаял! Я восхищён!
Паки:
— За кобылицу сотворён сей подвиг?!
Сатир расслабился немного,
улыбнулся глазом лишь одним.
Он так глядел хитрО
из-под волос, упавших на чело,
как будто только что у перса со стола
украл и съел любимое лакомство своё —
солёные оливы с сыром:
— Ага. Вообще-то, не одну. Сказал.
— Всех этих четверых Арэсу обещал,
хоть даже их пришлось бы выкрасть.
Таг-Гарт:
— Ха, ха! Ну, насмеши-ил.
Ай да Арэс! Красавчик!
Я помогу с хозяином договориться
на счёт кобыл.
Минка:
— Ах, жеребец! Жеребчик, жребий!
Я думаю, владелец сам захочет
Свести с ним белых кобылиц,
чтобы иметь потомство от такого.
Ведь он липицианец?
Мэнэс:
— Как будто да.
И редкий, красногривый.
Арэса за поводья держали Саманди и Иа.
И в шуме не слыхали произнесённые слова.
— Что вы сказали? — спрашивала дева.
Мэнэс:
— Всё хорошо, Саманди.
Сказали, что теперь Сатир — герой,
свободный, при деньгах, оружии и славе.
Таг-Гарт:
— И при сандалиях моих! Я обещал.
Арэс собой порадует кобыл.
Ох-х, я бы поглядел на это диво!
Он заслужил в награду кобылиц,
и лавровый венец героев-олимпийцев.
Паки:
— Покрыть его попоной
от лошадей героев славной Спарты.
Сатир — с улыбкой скромной:
— Друзья, он лавра лист не съест.
От лавра лошадей так пучит,
что могут даже умереть.
Но этих четверых Арэс покроет за день
отцом-героем став.
А попону примет. Вижу, что дрожит.
Иа:
— Отмыть бы от дерьма — и всё,
красавчик хоть куда!
Минка с ухмылкой:
— Кого? Арэса иль Сатира?
Саманди:
— Заслужили уваженья и почёта оба.
Легионеры дружно:
— Да. Да. Да.
У храма жрец-помощник бросил молот раз второй.
Гонг бронзой прозвенел и будто спел:
«Поторопитесь все, кто может».
Глашатый керик на жеребце гнедом
проехал торопливо по дороге рядом.
Оповещал народ
о распоряжении верховного Иерофанта:
помочь недужным пострадавшим,
навести на площади порядок,
паломникам и мистам всем вернуться
к месту действий в храм
уж через скорых несколько минут.
Саманди:
— Давайте поторопимся, пора.
Сатира отнесём к Адонису сперва.
Ушиблено колено, вижу.
Едва перенесёт весь праздник стоя.
Они дрожат. Лицо и руки в саже.
И Марку с мамой скажем,
что с нами всё благополучно тоже.
Сатир:
— Нет.
Аптекарь не поможет мне с ногами.
Я в порядке. Я здесь останусь, с вами!
Лишь окоченел немного и трясёт слегка.
Таг-Гарт:
— Коль у меня б спросили,
так я б сказал, что на сегодня
твоего геройства хватит, парень.
Ты чуть ведь не погиб…
Сатир:
— Об этом я не думал.
Саманди:
— Да, отдыхай, друг мой.
Дома омоешь ноги
и согреешь у камина.
Сатир, от сажи утираясь:
— А если бы меня вы
как свободного спросили,
то я б сказал, что знать хотел,
что за стенАми храма происходит.
Всё что случилось с нами будто неспроста.
И времени уже осталось мало,
лишь подойти к святилищу поближе,
чтобы Саманди и вы - её охрана
могли занять там лучшие места.
Таг-Гарт:
— Всё верно, отрок.
Ты до восхода время сдюжишь
на ногах стоять?
Кивнул мальчишка.
— Да. Так, если что,
прилягу на Арэсе, отдохну.
Привычно.
Таг-Гарт продолжил рассуждать:
— Саманди, ты-таки хотела б
ритуал поближе увидать?
Саманди:
— А поможешь? О Возрождении
из первых рук хочу всё знать.
Адонис утром обещал спросить жреца,
как мне в мистериях принять участье.
Таг-Гарт:
— Ну, хорошо.
Пусть Иа обо всём доложит Марку.
Чтобы скорей его ответ привезть,
скачи, александриец, на Арэсе.
Сатир взглянул на Иа.
Легионер перехватил тот взгляд:
— Да, да… Но-о нет.
Надёжнее в толпе бегом.
Тут рядом — два шага.
Адонис Тэррий, я видал,
на плечах какого-то титана
нёс пострадальца в дом.
Тотчас же догоню.
— Беги.
Сатир вдруг опустил глаза,
сжимая дланью кровь в колене.
Иа по бледности и по его глазам
ту боль и кровь заметил:
— Я позову Адониса, как он освободится.
Сатир ему чуть-чуть кивнул и согласился.
Таг-Гарт:
— А мы займём места
у портика с колонной Аидонея.
Найдёшь нас там?
Пробираясь меж людей, Иа восклицал:
— Конечно, да!
Одна-а санда-алия... моя-а...
* * *
У храма порядком, но не стройным
выстроились колонны мистов.
Паломники, кто здравым чувствовал себя,
так плотно окружили храм,
что негде было бы упасть и семени овса.
Жрец — помощник Иерофанта —
бросил третий молот в гонг.
Он громом грянул на всю площадь: Ба-ам-м!..
И отзвуки его на стены храмов откатились,
разбились о колонны эхом странным.
А в статуях героев пробудили дрожью плоть,
на краткие мгновенья оживив их мраморную кожу.
И, вздрогнув разом, керики запели,
мисты подхватили хвалебные моления
Коре и Матери Церере.
Люди услыхали, как из храма доносился
тихих плач весталок-жриц,
стоящих на коленях у статуи священной.
И фимиамом ещё раз наполнили курильницы рабы,
лампады — ароматным маслом.
Неторопливо в святилище пошла
нестройная колонна мистов.
Натёртые до солнечного блеска двери таинств
чуть заскрипели медью на петлицах, подались легко,
впустили их и, закрываясь плавно плотно,
снова тихим всхлипом заскрипели.
Засов тяжёлый на крепкие крюки
установили изнутри
немые оскоплённые служители-рабы.
Настала тишина.
На улице поочерёдно огни все погасили
и воцарилась в Элевсисе Тьма.
Лишь шум деревьев и лёгкий бриз,
качавший кроны в вышине, остались.
Над Элевсисом яркий звёздный свод
поднял иссиня-чёрный потолок повыше,
украсив небо чётким очертанием животных и богов.
От тихих стонов раненых и обожжённых,
пожелавших всё-таки увидеть чудо Персефоны
в надежде исцелённым быть к утру,
едва всем остальным хватало сил понять,
что происходит здесь вокруг и в храме.
Паломники, храня молчание,
прислушиваться всё пытались,
догадываясь, может быть чуть-чуть,
что же в святилище Деметры-Геи
в самом деле происходит.
А там Иерофант-Судья — верховный мист
провозгласил мужам хранить молчанье
и примириться с тем, что произойдёт
во время таинства преображенья Коры в Персефону.
Душе и телу здесь самим решенье принимать —
продолжить жить иль умереть до срока?
Сойти с ума иль в твёрдом духе покаянья
посвящение великое начать своё
и в обновлённой плоти утром
восстать Новорождённым Чело-Веком —
преображённым очевидцем явленья чуда.
Верховный Иерофант провозгласил, поднявши руку:
— Какое бы не приняла сегодня Богиня решенье сердцем —
пусть будет верно принято её решение людьми.
Смиритесь с тем, что будет!
Послушники и мисты покинули друг друга,
тихонько разошлись на расстоянье вытянутой руки
и гимны Коре-Персефоне пели гармоничным хором.
Средь них ходили по двое нагие жрицы
с лицом, прикрытым маской смерти,
с медным факелом и чёрной чашей.
Мерой малой полной
из неё черпали красной чашей
горький травяной настой омелы, мяты
и овса отвара с яичной жжёной скорлупой,
в который были добавлены
хмельные капли: молоко из мака,
сок сладких ягод ягодного тиса
и змеиный яд — не много — капли.
Так всем бывалым и юнцам
поочерёдно предлагали выпить меру
для облегченья путешествия души
в загробный нижний мир.
И выпили всё мисты до последней капли,
и дружно головы склонивши, встали на колени
пред матерью-богиней и дочерью её.
Тела сломили в смирения поклоне низком.
И лица маскою безликою прикрыв,
сложили накрест руки на груди,
как делали сегодня же жрецы и жрицы
в свой праздник возрожденья бога Гора
в храмах на земле великого Египта.
В тот час, как был до капли выпит кикеон,
все дивы с чашами мгновенно удалились —
за статуями Персефоны и Деметры скрылись.
Остались только мисты сам-на-сам
пред освещённой статуей Матери-Богини
и дорогой в храм иной — потусторонний.
Все зеркала из бронзы,
натёртые до солнечного блеска,
рабы направили на мистов, отступили.
В зрачках у мистов вспыхнул яркий свет.
И в мареве курений сладких вздрогнув,
под барабаны люди застонали.
Всё громче, громче подвывали…
И всё сильней тряслись и содрогались,
испытывали муки их тела,
как будто перед настоящей смертью.
Так было, пять минут иль десять,
может, больше. С полчаса.
Затем Иерофант-Судья рабам и слугам храма
пОдал знак — немедля замолчать
и потушить все разом факела,
их опрокинув жерлом в пол,
как символ наступленья Смерти
и входа духа человека в царствие Аида.
Рабы тотчас исполнили приказ
и сели за колонны, укрывшись в нишах.
Склоняясь ниже, ниже, глаза тряпицею закрыли,
заткнули уши воском, дыханье затаили.
Тут же мужи упали, рухнув на пол,
сплелись усталыми ослабшими телами
и застыли тленом мёртвым. Будто навсегда.
И в храме воцарилась ТИ-ШИ-НА
и Царственная Полночь Откровенья
в свои права вступила.
ТЬМА вдруг поглотила всё, везде и всех.
Остались лишь биения сердец у посвящённых
и стоны душ, как будто бы усопших.
Катарсис! Бред! Великое Ничто,
Страх, Ужас, Перекрёсток, Бездна!
Хоть Смерть свои открыла маски всем,
но каждый лишь Свой Страх и смог увидеть.
Вот так отправились все мисты поголовно,
подрагивая на полу и так, и сяк
на тленных лодках тела своего,
отправив дух сметенный
по вечным рекам мёртвых — Стиксу, Лете.
Адонис и Иа к закрытию дверей всё ж опоздали.
Но в полной темноте друзей там отыскали.
Адонис, запыхавшись:
— Саманди, ты цела?
Она кивнула и с сожалением вздохнула:
— Да. Но на мистерии мы с вами опоздали.
— А ты решишься чрез подземный ход пройти во тьме?
Тогда успеем.
Таг-Гарт:
— Одну - не отпущу…
Адонис:
— Я тороплюсь. Решайтесь.
Я Марку обещал её хранить ценою жизни.
Иного боле нет сейчас решенья и пути
в мистериях принять участье.
Таг-Гарт к Саманди:
— Дитя, и ты доверишься ему?
Шепчет Паки — Таг-Гарту на ухо:
— Нет, нет! Отпускать её одну
нельзя-я!..
Адонис слышит их слова:
— Двоих не спрячу под своим плащом.
Сатир, вот мазь и льны. Перевяжи себе колено.
Иа шепчет:
— И вы так вломитесь туда?
Через врата?!
Адонис:
— Нет, конечно.
Пройдём подземным мы путём
и встанем за колонной Персефоны.
Иерофант Верховный днём
дал разрешенье для Саманди,
но только для неё.
Я — посвящённый мист,
и я допущен к таинства порогу,
и как аптекарь, и как врачеватель.
Вот ключ от подземелья. Видишь, Иа?
Непосвящённым и не грекам
нет хода в ночь безлунья
к месту плача никогда.
Решайтесь: да иль нет? Сейчас.
Я ухожу, будь что.
Мне время у дверей в стене стоять,
и наблюдать на страже
за жизнью и здоровьем новобранцев
потаённо также.
Саманди ручку в руку Таг-Гарта вложила:
— Так я иду, Таг-Гарт?
Отец ведь мне позволил.
Паки шепчет громче им обоим:
— Немногословен воин Паки,
но сейчас и не уверен,
что позволил воин Марк!
Как не уверен так же в том я,
что с ним об этом объяснялся
вот этот врачеватель…
Иа кивнул и наклонился ближе:
— Друзья, я подтверждаю.
Был разговор о том при мне,
но с Мэхдохт.
Ручался Тэррий за безопасность дочери её.
Паки:
— А где ж сам Марк тогда?!
Ведь знает, что случилось здесь,
и видел раненого в доме.
Адонис:
— Нет, он не видел.
Его я пощадил, но знает Мэхдохт.
Я уж сказал.
А Здорг Доплен — тот человек,
что в давке очень покалечен, ранен,
с друзьями заперт глубоко в подвале
за тяжёлыми дверьми.
Аврора и Секвестра рядом с ними
оказывают лекарскую помощь.
И там же крепкий волей грек-атлант.
Ведь кровь, уродство и раны рваные —
не зрелище для размышлений в праздник.
Чтобы не волновать отца Саманди,
его я расспросил и прежде получил согласье,
а по рекомендации жены его
в питьё чуток добавил сонных капель.
Ведь Марк бы ринулся сюда — спасать Саманди —
Порвал бы только-только заживающую плоть бедра.
Паки:
— Да, да…
Как будто гладко верно говоришь.
Так от чего ж тогда…
дрожит твой голос и рука?
Адонис:
— Устал, оказывая помощь,
И... я бегом бежал сюда.
Таг-Гарт за руку крепко девочку держал:
— Не думал, что во тьму
тебя придётся отпускать одну.
Когда окончится всё это, лекарь?
— Лишь к утру. С восходом солнца.
Коль всё свершится верно,
откроют настежь двери храма.
Вы всё услышите. А я
Саманди собственноручно проведу туда,
сюда же и верну к рассвету точно.
Ну? Так как?
Решайтесь, Таг-Гарт. Я иду.
Таг-Гарт слегка расслабил руку
ладошку маленькую отпустил,
вздохнул, вручил её чужому человеку.
— Смотри же, Тэррий!
Не то простится с шеей голова твоя.
Ответишь предо мною, лично!
Паки:
— Нет, нет, аптекарь. Нами всеми!
Ты слыхал?
Адонис:
— Да, слышал, слышал и запомнил.
Надёжней глаза уберегу Саманди
от ока всякого чужого.
И руку не ослаблю.
Клянусь Авророй и детьми.
Ну всё, пора. Пора бежать.
В толпе бы просочиться незаметно,
И надо нам во тьме найти дорогу
ко входу в подземелье.
Саманди обняла Таг-Гарта крепко так,
что он почувствовал себя её отцом на миг.
— Иди, дитя, я подожду.
И не сойти мне с места,
коль не дождусь тебя.
Мэнэс:
— Иди, Саманди, детка.
На этом самом месте
мы ждём тебя к утру.
Продолжение в главе "Священный Огонь"