Я писать ведь могу под Бродского.
Мое слово - гонитель, бич.
Так, бывало, товарища Троцкого
Увозил пароход "Ильич".
Я стихом своим не бравирую,
Нервы публике не щекочу.
Станет рифма моя секирою,
В руки вложенною палачу.
Уберем прописные истины
(В школе прописи были давно),
А всмотреться хочу я пристальней
В постмодерновское полотно:
Кровью залито это кружево -
Сколько денег и сколько долгов!
Будут строки мои оружием,
Откровением для врагов.
Вмиг гиперболы встанут армадою,
Под знамена искусства пойдут.
И метафоры - тут же - громадою
Прибегут, как на Страшный суд.
Страшен суд, если судят нас числами:
Девятнадцать ему и три дня.
Судьи кто? Ведь они все немыслимы,
Статься может, что и для меня.
Время - суд. И уж он тем суровее,
Чем разнузданнее человек.
Накатать бы сюда послесловие
На чужой двадцать первый наш век.
Век и веками хлопать не учится,
А уже его свято клянут.
Долго будут художники мучиться,
Призывая на Страшный тот суд
Все литоты, анафоры, дольники,
Чтоб искусства наполнить бокал.
Съем, пожалуй, лимона я доленьку.
Что же? Кисло, но то и искал.
Этот вкус - настоящий. Не приторно:
Дольку можно жевать и жевать.
Так поэзия, веком убитая,
Начинает опять оживать.