Обычно, уже попав в своё купе, я сразу безропотно, и не претендуя на место, означенное в купленном билете, занимаю одну из верхних полок, чтобы потом лишний раз не нервничать, не скандалить и не перетаскивать вещи, если вдруг в купе заселится малоподвижная нервная пенсионерка или женщина с маленьким ребёнком. Мне совершенно не трудно провести одну-две ночи на верхней полке, всматриваясь в темноту за вагонным стеклом и созерцая стремительно пролетающие огоньки маленьких полустанков и бледные фонари станций больших, мёртвым светом бледных фонарей освещающие платформы с редкими пассажирами, суетящимися вокруг своего багажа. Но в этот раз мне не пришлось этого делать, верхние полки сразу тихо оккупировали две изумительно стройные и красивые девушки, студентки, возвращающиеся от родителей к месту своей учёбы. Они легко и беззаботно вспорхнули вверх в считанных миллиметрах от моего лица, обдав нежным теплом и, трепыхнув моё сердце своими длиннейшими ногами, начинающимися из-под практически несуществующих шорт, исчезли в полутьме на своих полках, отгородившись от мира открытыми книгами и крошечными наушниками, впившимися в их тёплые розовые ушки… Легкий аромат эндорфинов их юных тел еще некоторое время выветривался из моего сознания. Они были легки и бесшумны, как эльфы, порхающие с цветка на цветок.
Последний, четвёртый, наш попутчик подсел в купе только на следующий станции. Это случилось минут через сорок, когда я уже надумывал прилечь подремать. Он был почти моим ровесником, и было ему около пятидесяти лет. Ну, может слегка и поменьше. Просто его трехдневная щетина и не очень аккуратный вид затруднял возможность точнее определить возраст. Негромко поздоровался, представился Серёгой, легонько поднял бровь, выяснив, что мы с ним тезки и, стараясь не шуметь, занялся своими делами. Сначала он долго раскладывал вещи, потом так же долго ходил за постельным бельём, минут на пятнадцать исчезал покурить в тамбур и потом, придя в купе, долго сидел молча, глядя в тёмное окно….
И наконец, словно решившись на что-то, негромко спросил меня:
- Выпьем за знакомство по пятьдесят? У меня есть бутылка хорошего коньяка, не одному же отхлёбывать из горла?
- Без повода как-то редко пью, - отвечал я ему, уже раздумывая, стоит ли это делать или лучше не обострять густые дорожные мысли крепким напитком.
- Есть и повод, - отвечал он, - сегодня у моего отца годовщина смерти была, десять лет как умер, так что и помянем заодно.
- Ну, раз повод есть, то за упокой души выпить пятьдесят грамм не грех.
Он облегчённо вытащил из сумки тёмную с золотым ободком литровую бутылку армянского коньяка, пару лёгких пластиковых стаканов и пару небольших пакетов с закуской, в которых краснели матовыми боками свежие помидоры, желтел дольками пористый нарезанный сыр и смотрел на мир белыми сальными глазками твёрдый финский сервелат.
Мы молча выпили по первой, и наконец, пружина распиравшая его внутри стала расслабляться. Он как-то стал вроде меньше ростом, но при этом расплылся в ширину. Глаза из напряженных превратились в печальные и голос, потеряв морозную хрипотцу, тоже изменился на задумчивый баритон.
- Знаешь, тёзка! – произнёс он, - честно сказать, ведь если бы не ты, то я за него один и пить не стал бы. Я ведь был в деревне, ходил на кладбище, бабушек с дедушками проведал, у могилки матери посидел, а к его кресту так и не подошёл. Вроде давно простить должен, а всё равно не могу побороть в себе обиду за своё испорченное детство. Вот так это всё засело в моей памяти, словно ржавый гвоздь с сорванной шляпкой в старом бревне. Ничем не выковырять. Ни топором, ни плоскогубцами.
Он снова разлил коньяк по стаканам и, не дожидаясь, когда я тоже возьму его в руки, выпил одним глотком. После этого стало гораздо заметней, что он и до посадки в поезд уже был немного подшофе.
- Так всё отпечаталось, будто только вчера было. Помню даже самый первый раз, когда эта несправедливость и обида меня разрывала. Я ещё совсем маленьким был, наверное, года четыре мне было, да, не больше. Прибежал я как-то со двора в избу, а он мою мать бьёт. Представь…? И при чём, обидно так бьёт. Лупит её методично своими большими ладошками. Слева-направо, справа-налево. Если она свою голову и лицо закрывает руками, то он её бьёт по боку, если пытается она увернуться от этих ударов, он её снова по лицу бьёт. А она не кричит, только тихонечко ойкает. Повод был такой, что даже сейчас не могу этого понять, не вмещается в башке. Он её бил за то, что она одолжила соседке наш электрический утюг.
Увидел он, что я зашёл, улыбнулся мне навстречу и добродушно так говорит:
- Запомни сынок, бабу нужно держать в руках, ей только дай свободу, сразу пойдёт вразнос, - и гладит меня по голове.
- Я тебя убью, - неожиданно тогда сказал я, и заплакал.
Я помню. Как он после этого схватил меня за шкирку и тоже начал меня сильно бить по спине и заднице, лицо у него было злым, красным и потным. Мать моя бегала вокруг нас, испуганная такая, как-то совсем уж нелепо пыталась улыбаться, всё свести в шутку, осторожно пыталась хватать его за руки и жалобным голосом умоляла меня: «Сынок! Скажи – папа прости меня! Ну, скажи – папа прости!». Я плакал, он трепал меня за воротник как котёнка пока я, наконец, сквозь слёзы не произнёс, - «Прости меня папа», - и только тогда он отшвырнул меня от себя. С тех пор вот это маковое зёрнышко злобы на него и обиды за мать только увеличивалось и зрело во мне, и он сам его старательно поливал…. И регулярно пропалывал.
Вначале вроде он и пил не много, но с годами стал употреблять всё больше и больше. Алюминиевая помятая фляга с бражкой всё время стояла у нас в бане, прикрытая какой-то тряпкой. Денег он зарабатывал немного и поэтому это был самый безотказный способ пьянствовать регулярно. Когда бражка кончалась и на дне оставалась одна гуща, он через марлю отжимал эту бурду и морщась глотал её как жидкий кисель. Это было отвратительное зрелище, даже мне колхозному пацану, не привыкшему к созерцанию изысканных пиршеств. Один раз я попробовал глоток вызревшей бражки, с тех пор даже смотреть на неё не могу.
А когда деньги у него всё же заводились, то он начинал пить, пока не пропьёт всю получку полностью. Обычно это продолжалось недели полторы-две, редко неделю. И весной и летом, и зимой и осенью. На это время раз в месяц в доме наступал ад.
Днём он пил водку, вечером отсыпался, и всю ночь потом бродил по двору и по дому, не давая никому спать. Матери утром нужно было на работу, но выспаться он ей никогда не давал. Не высыпался и я, поэтому в школу приходил или с опозданием, или такой не выспавшийся и измученный, что ни о какой нормальной учёбе речи идти не могло. Да какая там учёба, если мне элементарно негде было выучить уроки. Всё приготовленное матерью он съедал или безнадёжно портил, выставляя, например, целую кастрюлю на стол и хлебая из нее немытой ложкой, так, что после него ничего жрать уже было невозможно. В доме стоял крутой перегар, пахло табачным дымом, так как в перерывах между выпивкой он постоянно курил, постель была не убрана, потому что он заваливался спать в одежде. На полу было натоптано, валялись бычки и остатки нехитрой еды, свалившиеся со стола. Чтобы как-то отдохнуть от всего этого, мать изредка убегала к бабке, где ещё крепкий дед не пускал отца в дом, если тот пытался ломиться в дверь. И тогда отец всю ночь напролёт мог кричать мне, - «Серёжка, твою за ногу! Беги и скажи матери, чтобы быстро шла домой! А то я ей всю морду разобью!». Он не давал мне спать, и мне приходилось подниматься, одеваться и в два, три, четыре часа ночью тащится по морозу на другой конец улицы. Чтобы услышать от матери, - «никуда я не пойду, так ему и передай». Но у неё было хоть такое убежище, у меня же не было совсем никакого. Я тащился обратно, и, передав ему слова матери, пытался завалиться спать, чтобы отдохнуть хотя бы остаток ночи. Утром же в школу. Через пять минут он меня будил, и всё повторялось снова: «Иди и скажи матери, что я её курву на куски порву, если через пять минут не будет дома». Дом был маленьким, и на кухне и в зале ярко всю ночь горел свет, и не было возможности никуда укрыться, и ничего невозможно было с этим поделать. Утром и вечером скотина оставалась некормленой, корова не доеной и только в обед, мать прибегала домой, чтобы немного управится по хозяйству.
Позже я нашёл способ, как укрыться от него хотя бы на время. В спальне у нас стоял небольшой сундук, в котором хранились не очень нужные тряпки. Ну, там, какие-то рубашки десятилетней давности, скатерти, которыми никогда не пользовались, и отрезки материи, которые почему-то ни на что не пригодились. Вот я и умудрялся там немного отсыпаться. Вытаскивал половину тряпок, прятал их в комоде, а так как сундук закрывался очень плотно, вставлял между крышкой и корпусом карандаш, чтобы был воздух для дыхания. Сундук был небольшим, и спать там можно было, только свернувшись калачиком, но только так можно было избавиться от всего того, что творилось в это время в доме. Просыпаясь, я слышал, как он громко зовёт меня, долго, бывает, что и по часу. Как он хлопает дверями, выходя на улицу, как гремит посудой на столе. Я спал короткими отрывками, но хоть так и то ладно. Даже этот сон отрывками позволял немного отдохнуть. Другого выхода просто не было.
Когда он болел с похмелья, он был ещё более отвратителен, чем в пьяном виде. Денег больше не было, и он ходил по избе, еле переставляя ноги, держась за живот и, жалобным плачущим голосом, обращаясь к нам: «У меня желудок остановился, не работает». Я в ответ только злобно ухмылялся. Конечно, если полторы-две недели подряд жрать самогон, где он будет работать? Иногда он делал перерыв в своих пьянках, но и в этих перерывах он тоже был невыносим. Он считал, что он знает всё лучше всех остальных, и никто ему не имеет права ничего советовать….
Серёга выпил ещё одну рюмку, вытерев губы тыльной стороной ладони, и отправился покурить в тамбур, оставив меня одного размышлять над причиной такого не очень позитивного монолога. Минут пять я в одиночестве пытался ответить на этот вопрос, но так и не пришёл к однозначному выводу. Не успел я обдумать причины его откровений, как он снова, хлопнув дверью, уселся на своё место и, плеснув нам по половине стаканчика, продолжил:
- Ты не обратил внимания, какие тут чудные названия у станций и полустанков? Вывески затертые, но ещё читаются малёхо. Я вот смотрел и заметил, что три из четырёх, которые мы только что проехали, называются Черноротово, Холопеево и станция Дурновцева, а ещё там раньше минут двадцать назад был полустанок Жижа. Ну, вот как можно жить в деревне с таким названием? Ну, скажи мне? Разве можно гордо сказать – я родился в деревне Жижа, ну или там – я черноротовец или холопеевец, коренной жижевец так сказать. Тьфу…. Такое чувство будто строили и называли их не для людей, а для безмозглого скота. Хотя, прости меня господи, скотов хватает и в деревнях с нормальными названиями. Вот я тебе про батю своего только что рассказывал. Грех, конечно, говорить так об умершем человеке, но если он скот был, то зачем грешить против правды. Натуральный скот.
Я уже классе в пятом был. Уже всё отлично понимал, и видел, и не было ни одного поступка, когда бы я мог его оправдать. Вот помню, пришёл я домой вечером, кажется в кино ходил. Отца дома нет, а на кровати мать лежит избитая. Лицо всё синее, опухшее, губы и уши в крови, ладошками закрывается, чтобы я не видел. Это он её так из ревности побил. Помню, схватил я кухонный ножик со стола, и побежал, куда глаза глядят. Иду по огороду, ноги в ботве путаются, я плачу и всё повторяю: «Сука…, сука…,сука…». Не знаю, что бы я с ним сделал, но столько злости во мне было на него и обиды за мать. За то, что она боится бросить его, потому что ей некуда уходить, за то, что он вымещает обиду за свою никчемную жизнь на ней. И вообще за всю эту несправедливость. Долго я бродил на поляне за деревней. А потом выбросил ножик и вернулся домой. Переплакал, пережил. Да и не смог бы я пырнуть его ножом, побаивался я его.
Отдых у матери наступил только тогда, когда его на два года забрали а ЛТП. Помнишь раньше такие были - лечебно-трудовые профилактории? Вот туда его и определил наш участковый. Только тогда, и то месяца через три я увидел мать улыбающейся….
Вот ты, наверное, послушал и подумал, что мать у меня была прямо такой белый ангел с крыльями. Да ничего подобного. После того как отца забрали в санаторий, видно решила она отыграться за все свои страдания. Собрались мы как-то в это время со своими друзьями пойти на рыбалку в ночное, да прихватил нас на полпути проливной дождь, и пришлось нам всем вернуться по домам. Раздеваюсь я в сенях, снимаю мокрую одежду и прохожу в дом. А в постели под одеялом голый мужик лежит. Мать уже успела вскочить и накинуть халат, а он накрылся одеялом и делает вид, что спит. Засуетилась она, вокруг меня заюлила, и хоть я не любил отца, но всё равно очень обидно мне почему-то стало:
- «Всё отцу расскажу, когда вернётся», - пригрозил я ей. Я думал, что она будет угрожать мне или изворачиваться, но она посмотрела на меня без угрозы, а как-то прозрачно и уверенно:
- «Не рассказывай», - как-то просто и даже с небольшой улыбкой попросила она. - «Если ты ему хоть что-то расскажешь, то я возьму верёвку и сразу повешаюсь». И ты знаешь, Серёга, когда я увидел её взгляд, то сердце свалилось у меня в желудок, потому что я понял, что она не шутит, и сделает именно то, что сказала. Почему-то у меня это не вызвало не малейшего сомнения. Взял я одеяло и пошёл ночевать на сеновал. Благо было тепло, хоть и шёл всю ночь на улице дождь.
Потом, когда уже он вернулся, был у нас только один конфликт. Один раз сидел он пьяный и говорил что-то нехорошее о матери. А я неосторожно ухмыльнулся. Тогда он схватил пустую чикушку со стола и со злостью швырнул в меня. Молодость, как говориться, победила, я успел увернуться. Бутылка вдребезги разлетелась над моей головой, разбившись о дверной косяк…
Но с тех пор мы с ним стали общаться всё реже и реже. Я потихоньку подрастал и стал замечать, что он стал общаться со мной как-то более уважительно, что ли. Видно побаивался, что если он будет наезжать на меня, как и в детстве, то может получить сдачи. Один раз усадил меня рядом с собой на лавочку и начал откровенничать, рассказывая, как мать однажды изменила ему в молодости с приезжим командировочным. Нет, ну зачем ему это было нужно? Он что, надеялся найти во мне своего сторонника? Он думал, что я прокляну свою родную мать и брошусь ему на шею? Я только внутренне позлорадствовал. Раз ты знал, что она такая плохая, думал я, то какого чёрта ты жил с ней и издевался над ней. Бросил бы её и валил на все четыре стороны. Ты же, гад, испортил большую часть жизни не только ей, но и мне тоже. Я-то в чём перед тобой провинился? Честно сказать, он стал только ещё более противен мне после этого, хотя куда можно быть уж более противным? Отбил он всякую охоту с ним общаться.
Потом я ушёл в армию и обиды стали помаленьку забываться и зарубцовываться. И так бы всё благостно и нормально, если бы и он утихомирился, но нет же, когда я вернулся домой, то он снова умудрился полезть в бутылку. Попытался поговорить со мной на повышенных тонах, сразу всплыли все мои обиды, и злость просто нахлынула как цунами. Я встал из-за стола и подошёл к нему с явным намерением изо всей силы дать ему в челюсть. Это было такое непоколебимое желание. Я уже занёс руку над его головой, как вдруг увидел в глазах его страх. Самый настоящий. Он боялся меня…! И это меня остановило. Я вспомнил, что эта сволочь, всё-таки мой родной отец. Нельзя бить своего отца. Нельзя. И если я его ударю, то буду не прав в любом случае. Я стану похожим на него, Понимаешь…? А я не хочу быть похожим на него.
Я же с возрастом стал замечать, что чем старше становлюсь, тем больше и больше проявляются во мне его черты. Та же походка, тот же крючковатый нос, те же губы. Я уже теперь в зеркало стал бояться смотреть. Понимаешь, Серёга…? А я же так ненавидел его, что ни единой чертой не хотел быть похожим. Почему? Да потому что всё, что во мне есть плохого, это всё от него. Генетика эта долбанная, её же ничем не исправить, ни образованием, ни воспитанием, ни сделать из подлеца порядочного человека! Ну не сделать и всё тут. Вся эта трусость, нерешительность, лень и склонность к горячительным напиткам тоже от него. Ну, вот хоть бы что ни будь хорошего, хоть бы самая малая капелька! Нет же, только всякая человеческая дрянь, от пьянства до разврата, - он надолго замолчал.
В этой тишине мы выпили ещё пару раз. Я заметил, что ещё раньше с каждой порцией выпитого его голос становился всё тише и тише. Постепенно становилось похоже, что он говорил уже не со мной, а с собой. Поначалу мне казалось, что он просто боится разбудить наших юных спутниц. Но, кажется, что на них он совсем не обращал внимания. О них он просто забыл. Просто, выплеснув эмоции, он становился всё тише и опустошённей. К следующим словам мне приходилось уже прислушиваться, чтобы уловить их смысл:
- В каждом простом поступке есть сложная подоплёка. Надо только посмотреть на этот поступок со стороны, посторонним, мать его, взглядом. Вот смотри, ты задумывался над такими строками – муха села на варенье, вот и всё стихотворенье…! Да ни кто не задумывался. Все же с детства слышали и знали. Ну, подумаешь, села и села. Потому стишок и короткий, что всё ясно и ни о чём думать не надо. А я вот подумал, и сердце сжалось. Ведь стишок короткий не потому, что автору слов было жалко, а потому что муха села на варенье, прилипла и умерла. Умерла, понимаешь…! Поэтому стихотворение так резко и закончилось. Она хотела просто немного сладкого, а случилась трагедия, ловушка захлопнулась. И так будет с каждым, кто хочет жить сладкой жизнью и ничем не рисковать. Тут целый многотомный философский постулат. Понимаешь…?
Перегон был длинный, и поезд мчал почти без остановок. Через пять минут мой попутчик уже спал, свернувшись калачиком и положив руки под голову. В купе еле тлел плафон светильника на второй полке, одна из девушек проснувшись, листала какую-то тоненькую брошюрку, совсем по детски иногда шевеля губами. Было тихо, будто на большой глубине. Да-да, и такая тишина тоже бывает, несмотря на то, что под нами гремели колёсные пары вагона – та-дах-та-дах…, та-дах-та-дах… И ночь была темна, как мрак в подземной пещере и вагоны летели в ночи! За вагоном вагон…, за вагоном вагон….