Однажды – так гласит старинный сказ, -
В наш мир из глубей Истина взнеслась,
Но, в ужасе пред царством лжи земной,
В юдоль свою, чтоб вновь пребыть одной,
Вернулась, лик сокрыв свой, словно клад,
И тщетно вопрошал о ней Пилат,
И Галилей, отрёкшись, не узрел,
Правдив иль нет закон небесных тел.
Но труд в миру меж тем её сестра,
Фантазия - усердна и щедра, -
Вершила весь и более, чем весь;
И позабылось – Истина не здесь.
Но час Войны – час газа, бомб, мортир, -
Взмыть Истину опять заставил в мир.
И сквозь обломки, кровь, тряпьё, металл
Ей образ неких зыбких крыл предстал.
Их остов трясся, жалок, нем, убог,
Предвозвещая страшных дел поток.
Приветный зов услышав, не восстал
Тот призрак, а, дрожа, стопы объял:
"Спаси! Я, заместив тебя, сестра,
Служила людям, слова и пера
Просившим – чтобы путь прославить свой;
И не звучал протест ни их, ни твой!
Но там, средь язвой выжженных полей,
Где божество и изверг – сын людей, -
Мне крах! Трудись сама на ниве сей!"
И – прочь бежать, отдав перо и власть;
И летопись войны с тех пор велась
Лишь Истиной. Направив слух и взгляд,
Вместить она пыталась чёрный град
Тех дел, о коих шёпот иль намёк –
Не то что повесть, - кто б измыслить смог?..
Но каждый день и миг ту бездну зла
Ей подтверждал. «То ложь!» - она рекла.
«Нет - явь! – пришёл бесстрастный отклик ей, -
И меньше, чем пол-яви, коль точней!»
И вот, себе отчаясь доверять,
Зовёт она: «Сестра! Приди опять!
Вмещу ль одна всё то, что бьёт чрез край?
Приди и помощь истине подай!
Венец и власть со мною раздели
Ты – что стократ нужней сынам Земли!»
Once on a time, the ancient legends tell,
Truth, rising from the bottom of her well,
Looked on the world, but, hearing how it lied,
Returned to her seclusion horrified.
There she abode, so conscious of her worth,
Not even Pilate's Question called her forth,
Nor Galileo, kneeling to deny
The Laws that hold our Planet 'neath the sky.
Meantime, her kindlier sister, whom men call
Fiction, did all her work and more than all,
With so much zeal, devotion, tact, and care,
That no one noticed Truth was otherwhere.
Then came a War when, bombed and gassed and mined,
Truth rose once more, perforce, to meet mankind,
And through the dust and glare and wreck of things,
Beheld a phantom on unbalanced wings,
Reeling and groping, dazed, dishevelled, dumb,
But semaphoring direr deeds to come.
Truth hailed and bade her stand; the quavering shade
Clung to her knees and babbled, "Sister, aid!
I am--I was--thy Deputy, and men
Besought me for my useful tongue or pen
To gloss their gentle deeds, and I complied,
And they, and thy demands, were satisfied.
But this--" she pointed o'er the blistered plain,
Where men as Gods and devils wrought amain--
"This is beyond me! Take thy work again."
Tablets and pen transferred, she fled afar,
And Truth assumed the record of the War...
She saw, she heard, she read, she tried to tell
Facts beyond precedent and parallel--
Unfit to hint or breathe, much less to write,
But happening every minute, day and night.
She called for proof. It came. The dossiers grew.
She marked them, first, "Return. This can't be true."
Then, underneath the cold official word:
"This is not really half of what occurred."
She faced herself at last, the story runs,
And telegraphed her sister: "Come at once.
Facts out of hand. Unable overtake
Without your aid. Come back for Truth's own sake!
Co-equal rank and powers if you agree.
They need us both, but you far more than me!"