Рассказ
«Все говорят: нет правды на земле».
А. С. Пушкин,
трагедия «Моцарт и Сальери».
Генка Иванов дежурил в слесарке в Новогоднюю ночь. У людей - праздник, а у него… Всегда так. Он был не очень умный парень и последовательно сидел по два-три года почти во всех классах школы, начиная с первого. А что ты хотел? Тяжелое наследие: родители - алкаши. Опять же, его постоянные залёты. Чего уж там. Приходилось вот дежурить в ночь с тридцать первого на первое.
Раздался телефонный звонок Очередная заявка. Ладно. Звонил Козлов, начальник тринадцатого цеха. Что-то бубнил, бубнил. Генка переспросил адрес, записал в журнал и пошёл. Он его знал. Да и кто его не знал в посёлке?
- Гена! Вот кран течет, и унитаз прохудился, не держит воду. Почини. У меня гости с детьми. Впереди - неделя выходных. Сам понимаешь. Сделай, ради бога.
Ладно. Гена слышит, что тот уже про бога вспомнил, посмотрел унитаз и кран, определил причину, сбегал в слесарку, взял новый поплавок с клапаном, прокладку вырезал. Пришел и все это поставил. Складывает инструменты слесарные.
- Выпьешь?
- Да вы что, нет, конечно. Нам на заявке нельзя.
Сам думает: догадается или нет заплатить. Материал-то новый, как говорится, муха не сидела, Гена взял его из своей заначки. А с другой стороны - начальство? Как скажешь?
Гости шумной гурьбой вышли из зала, обступили Гену. У каждого в руках рюмка с водочкой. И ему преподносят на подносе, как будто свадьба какая-то. Гена рюмку взял, поднес ко рту, но замялся…
- Давай, Гена, пей. Видишь, тебя сам начальник просит. Ну-ка, давай, и без разговоров. Праздник же…
В общем, денег не дают. Помялся, помялся ещё Гена…Раз налили – он и выпил. Ему ту недопитую бутылку сунул Козлов на прощанье. Но Гене показалось, что сунул так, как будто брезговал потом из нее пить. Что-то такое промелькнуло в его судорожных движениях, когда ту бутылку двумя пальчиками отдавал. Но Гена думает: ладно, показалось, наверное.
Идёт Гена по освещенной улице, жуется. Снежинки кружат в воздухе. В голове, на манер снежинок, мысли приятные блуждают. Внутри - тепло разливается. Хорошо. Ещё Гена думает: «И чего я плохо о человеке думал? А он-то вон каким нормальным мужиком оказался. А то, что нас, слесарей, брезгует, так они же чистенькие все, не то, что мы».
Пришёл Гена в слесарку. Как говорится, «сердце в сладком трепете…» Бутылку недопитую только-только на стол поставил, еду достал, чтобы принять всё это внутрь. Думает: посижу. Но даже дверь закрыть не успел. Бац!.. Заходят начальник ЖКХ Гайнов да из месткома активист один, Кондратьев. «Оппаньки!..»
- Здорово, Гена.
- Здравствуйте.
Гена так растерялся от неожиданности, что даже бутылку со стола не убрал. Сам думает: «И чего приперлись, умер кто-то, что ли?»
- Понимаешь, Геннадий, - начал Кондратьев, а у самого глаза бегают. Засмущался и Гайнов.
- Ну, говорите, чего уж там.
-Жалоба на тебя, понимаешь ли, поступила…Людей обижаешь. Поборами занимаешься. Вон, уважаемого человека обидел.
Голос Кондратьева потихоньку окреп и к концу речи уже разил Геннадия и обличал.
- Кого я обидел? – по инерции спросил Гена, действительно мало что понимая.
- Козлова Андрея Георгиевича.
- А кто вам сказал про Козлова?
- Сам он и сказал. Позвонил и сказал. Ещё ругался очень.
- Вот, Козёл, - вырвалось у Гены. – Да он сам же мне…, - и осёкся. Понял Гена, что всё это бесполезно, и будет он битый со всех сторон. Тем более, бутылка на столе стоит.
- Ладно. Акт будете составлять?
- Будем. А там вынесем на общее собрание.
- Да делайте, что хотите.
- Бросить тебе надо пить, Геннадий…
- Вот только не надо этого, не надо, начальник. Составили акт? Составили. А сейчас оставьте меня в покое. У меня тоже праздник.
***
Если сказать, что Гена просто обиделся, то значит, ничего не сказать. Он был взбешён. Человек образованный еще может как-то сдержать себя, чувства будут кипеть в нём внутри, в мозгу, незаметно для окружающих, так сказать. Но учился Гена в школе неважно, и эмоции, клокотавшие в нём, запросто вырвались наружу. Короче, скоро об инциденте узнала вся слесарка. Впрочем, он это и не скрывал.
Но, тем не менее, общее собрание единогласно осудило не наш поступок Геннадия. Всем же известно, что начальство захочет, то и сделает. А коллектив?.. Не тайное же голосование? Впрочем, были и такие, кто порадовался чужой беде. Да всегда так. Его лишили премии. Прошёл месяц. Все уже стали забывать об этом. Мало ли чего не бывает в родном коллективе. «Ну, оступился товарищ. Нам надо было его осудить, направить на путь истины. Что мы и сделали». Побушевав, Гена тоже, вроде, успокоился…
***
Андрей Георгиевич ничего не умел делать в жизни хорошо – разве что с упоением учить, как надо это что-то делать. О, тут Козлов был мастак. Ремонтировать ли машину, срубить ли сруб на дом, вопросы рыбной ловли или утонченной политики, даже какие-то познания в гинекологии и акушерстве имел. Если надо, то пожалуйста…Такое порасскажет. Как будто и роды ребёнка сам принимал… А про рубку дома? И про клеть, и про матицу, и про рубку в лапу или в обло, про чешуйки там разные, наличники. А сам рубленого дерева в глаза не видел, не то, что роды. Одно слово – талант. Худой, в очках. Из тех, что пока на него смотрят, он, вроде, порядочный человек, а когда в тени да по-домашнему, то способный, кажется, на многое… А что? Глупо было б – ведь никто про это не узнает. Со временем он научился иметь свое собственное мнение, но какое-то такое мнение, что оно подходило ко всем. То есть с каждым по очереди он имел разное мнение. А собственное своё? Да плевать он хотел на собственное и своё. Со своим мнением в наше время далеко не уедешь и карьеру не сделаешь. О, это была хитрая штука. Имея прекрасную память и обладая от природы ловким, находчивым умом, Козлов, хохол по национальности, вначале с новеньким из начальства сам ничего не говорил, а больше слушал. И рано или поздно, но новенький потихоньку проговаривался и излагал свою точку зрения по тому и иному вопросу. Андрей Георгиевич никого не осуждал, резко по поводу никогда не высказывался – но он её, точку зрения, тут же запоминал. И запоминал намертво. По крайней мере, с ним не было ни одного случая, когда бы он что-то перепутал. Зато потом, через два-три месяца, когда человек начисто забывал, что он там говорил, Андрей Георгиевич вдруг сам выдавал то мнение, которое он когда-то услышал, запомнил, но теперь он выдавал его как своё. Для чего он это делал? Всё просто. Он поступал так осторожно только с нужными людьми. Человек, услышав от другого своё родимое мнение, буквально загорался энтузиазмом, расцветал. Андрей Георгиевич даже готов был поспорить с кем-то в угоду другого, но выше по должности. Это легко делать, заранее всё просчитав. Поступая таким образом, он очень многого добился. Везде стал своим человеком. Буквально за два-три года скакнул в кресло начальника цеха, минуя даже должности зама. Дирекция завода, посоветовавшись конечно, с товарищами, как когда-то было принято выражаться (оно и сейчас осталось, хоть время ушло, а выражение и, главное, методы назначения нужных ответственных кадров остались те же), хотела уже рекомендовать Андрея Георгиевича в… Да, да. Свой человек нужен и там, в городской администрации. Короче, Козлов делал стремительную карьеру.
Андрей Георгиевич живо уловил перспективу нового назначения. Для закрепления результата надо было пригласить кое-кого из руководителей домой.
Андрей Георгиевич вечером набрал у себя в кабинете по прямому проводу Гасникова Виталия Рауфовича, бывшего парторга, а сейчас из руководства завода, Захарова Артема Николаевича, из финансового управления, Рашидову Фанузу Камалетдиновну, секретаршу генерального, ещё кое-кого. Всё намечалось прекрасно. Завтра в шесть ноль-ноль вся эта тёплая компания со своими половинами и половинками должна была прибыть в его трёхкомнатную квартиру на третьем этаже нового шестиэтажного кирпичного дома. Адрес его квартиры, конечно, и дураку был известен.
Домой Андрей Георгиевич ехал в черной «Волге», сидя рядом с личным шофером. Настроение было прекрасное. Ему уже чудился его новый кабинет, большая приёмная. А что? Пора, пора выходить в люди. Что может помешать ему? Да ничего. Нет такой силы в городе, чтобы…
Но дома его ждал неприятный сюрприз. Унитаз из голубого фаянса, вероятно, засорился, и тухлая, чёрная, вонючая вода, булькая, лилась из него прямо на новые красные дорожки. Самое неприятное: вода была горячей. Даже парило. Запах стоял ужасный. Андрей Георгиевич при виде всего этого впал в прострацию: к несчастью, он был малодушен. Но супруга, Вероника Моисеевна, живо привела его в чувство.
- Хер ли ты встал, как вкопанный. Завтра гости!..Забыл?..
Козлов сразу вспомнил про гостей и про Гену, но…вспомнилось и другое, и тоже сразу. Нет, Гену нельзя.
- Чёрт! Подталкивал тогда кто-то что ли? Проявил принципиальность на свою голову. Дурак, послушался разных там…Ещё эти гости…
Он решил позвонить Гайнову домой. Благо, тот жил в соседнем подъезде. К несчастью, Мавлета Шарлоимовича не оказалось дома. Но надо было что-то предпринять. Из-за глупости такое дело срывалось…Только, что можно было тут сделать?
Всю ночь с унитазом творилось что-то непонятное: то вода, постояв, постояв, начинала потихоньку уходить, то, вероятно, забыв, что есть канализационный стояк диаметром сто милимметров, куда ей и положено было течь, бойко перехлестывала через край унитаза и лилась себе в коридор квартиры. Причём вода была горячей!.. А попробуйте нагреть фовно? Аромат стоял по всей квартире ещё тот. Во что превратились паркетные полы, даже сказать было неприлично. Но почему вода шла горячей? Этого ни жена, ни сам Козлов не могли понять. Стояк-то был с холодной водой. Мало того: почти до полуночи трубы на кухне и в туалете шипели и свистели. Как будто в них нескончаемо лилась и лилась вода. Но краны-то были закрыты. Короче, чертовщина какая-то.
***
На следующий день в десять часов утра целая бригада слесарей-сантехников: водопроводчиков и ассенизаторов, в новеньких робах и с целым арсеналом новеньких же разных запчастей: прокладок, манжет, пакли, сальников, поплавков и т.д. и т.п. (ради такого случая в срочном порядке в субботу была вызвана кладовщица Фая, которая все это им и выдала, и ещё – в авральном порядке дежурила на своём складе, сидела на телефоне, на случай какой-нибудь надобности). Бригаду возглавлял опытный и совершенно трезвый Соловьев Паша – в обиходе просто Соловей.
Соловей на миг остановился на пороге квартиры, но, сознавая всю важность своей персоны, только хмыкнул – зараза - и как был с улицы, так и протопал в грязных сапожищах через всю квартиру и прямо к унитазу. Жена Козлова, Вероника Моисеевна –Козлиха - конечно, всё это тут же заметила, но смолчала…Её полная грудь под шёлковым платьем лишь чуть всколыхнулась, и откуда-то из её необъятных белых недр пролился вдруг в воздухе и поплыл тонкий, едва уловимый аромат каких-то нездешних духов. Остальные, подручные и консультанты – человек пять - остались стоять у порога. Гены Иванова среди них не было.
Соловей, рассеянно слушал долгие и сбивчивые россказни Козлихи, которые в основном сводились к «мы такого натерпелись, это какой-то ужас, Андрюшенька очень впечатлительный да вы все его должны беречь и на руках носить…» Но не дождавшись окончания, приступил…
- Санёк, трос!..
Санёк, стоя у порога и тупо таращась на роскошь обстановки квартиры, при окрике Соловья очнулся, сбросил с плеча полевую сумку на пол, которая тяжело загремела металлом, и, покопавшись, достал оттуда стальной трос, обернутый белой фланелью, и с порога протянул руку.
- На!..
Но Соловей не мог унизиться до такого, чтобы самому пойти и взять трос. Он даже не повернул головы. Казалось: сейчас еще закурит да философски подымит. Поэтому Санёк, потоптавшись, потоптавшись, разулся (Козлиха, конечно, полы успела помыть) и, стыдясь своих рваных носков, на цыпочках, понёс инструмент.
- Разворачивай, - скомандовал Соловей, и, не выдержав роль до конца, сам стал ему помогать.
Вдвоём они быстренько размотали сталистый, но достаточно мягкий тросик, метра четыре длиной, оканчивающийся рукояткой – обычной сплющенной медной трубкой, изогнутой под прямым углом, в которую был продет конец тросика. Инструмент был сделан удобно и просто. Приятно было смотреть на людей, хорошо знающих свою работу и поэтому работающих без лишних суетливых движений: слажено. Соловей направил свой конец тросика в жерло унитаза и стал потихоньку преодолевать сопротивление фарфоровых изгибов водяного затвора, а Санёк все это время, не переставая, вращал рукоятку. В умелых руках тросик покорно полез внутрь и начал обследовать канализационное нутро. Вот он залез полностью. Соловей вытащил тросик назад. Чисто!.. Опять пропустил, опять вытащил.
- Ничего не понимаю, - пробормотал Соловей.
- Ну-ка сбегай по стояку к жильцам ниже. Узнай, топило их или нет?
Андрей вернулся быстро, и сказал, что соседей не топило и что у них всё в порядке. Тут уж Соловей, никого не спрашивая и не обращая внимания на Козлиху, действительно закурил. А та, стоя в дверях в зал, то ли из любопытства, то ли твёрдо решив не пускать внутрь всю эту подвальную шоблу, старательно ловила взгляд Соловья. Она уже поняла, что что-то пошло не так, и что эти сегодня вряд ли ей помогут.
- А почему вода в унитазе горячая?
- Как горячая? Такого не может быть. Стояк-то с холодной водой, - очнулся из забытья Соловей. Он уже подрастерял всю свою утрешнюю спесь.
- Посмотри сам. И трубы всю ночь гудели.
Соловей открутил бобышку крепления крышки унитаза, приподнял её, отставил в сторону, опустил руку внутрь, в воду – и опешил. Вода действительно была тёплой на ощупь. Такого Соловей ещё не встречал за всю свою многолетнюю жэкэошную практику. Он быстро прошёл на кухню к смесителю. Бросил профессиональный взгляд. Смеситель был не наш, вывезен из эмиратов, фарфоровый.
- Понакупите разную иностранщину, вот у вас и...всё не слава богу. Не идёт такой смеситель на наши русские трубы. Понимаешь: не идёт. – Соловей умел поднапустить демагогическую дымку. Все невольно заслушались. – Тогда вон Петя Русин прибегал. Говорит, что паркет в квартире вздулся. Как вздулся7 Пошли. Смотрю: действительно вздулся, лежит весь горбом. Ба! А паркет-то не наш. Тонюсенький, как бумага. Он его откуда достал? Оттуда!..
Соловей поднял руку и неопределенно показал, откуда был завезён паркет. Но все поняли откуда.
- А на окнах вместо нашей ульяновской столярки, смотрю – евроокно. Всё ясно. В наших-то квартирах полуторократный воздухообмен предусмотрен через наш, родной, русский проём. У нас даже не окно, а проём называется, если по проекту. А евроокно предусматривает принудительную вентиляцию. А разве она есть в наших квартирах? Нет. Вот и…влажность повышенная поэтому и паркет намок и вздулся. И шуба жены покрылась плесенью…
Повисла тишина.
***
Виталий Рауфович давненько уже добивался Фанузы Камалетдиновны. Был он мужчина грузный, видный, громкоголосый. Голосом окреп на бесконечных собраниях да заседаниях. Он охотно выступал всегда и везде. Сперва, до перестройки, активно проводил в жизнь линию партии, потом…потом – просто линию. Но тоже активно. Да все эти линии – в конце концов, всё это было неважно. Главное: овладеть вниманием масс, а там уж…Одно слово - лидер. Ему нравилось быть в центре. Говорят же: звук собственного голоса действует на оратора возбуждающе. Есть и такие ораторы, которые, горячась, могут довести себя при этом до исступления, до мокрых волос на лбу, до мутного взгляда и пены изо рта. Гасников – точно…был одним их таких. А Фануза - одинокая, татарочка, беленькая - хоть и была секретарем генерального, как-то умудрилась сохранить голосочек тихий и спокойный. Вроде, и слова лишнего не скажет, но все вещи у неё на месте, все папочки разложены по полочкам, в приёмной - прибрано, свежо. Может быть, её женственность, аккуратность и притягивали Виталия Рауфовича. Сам он с документами работать не привык, да и не умел. Был даже в этом небрежен. Вот он и зачастил к генеральному, вернее – к его секретарше. Под предлогом обучения его работы с документацией. Но в приёмной генерального, где всегда торчал народ, особо не поговоришь. На квартиру прийти к ней – тоже, вроде, неудобно. Поэтому Гасников обрадовался предложению Козлова, воспринял его как возможность лишний раз посидеть за столом рядом с Рашидовой. Ему нравилась эта женщина. Сердце сжималось, как представлял себе её в своих могучих объятиях. Такую беленькую, трепещущую…Ох, дальше не мог. Конечно, сжимал бы он её при этом очень бережно. А Фануза спокойно принимала его ухаживания, но дальше этого дело не шло. Сегодня Виталий Рауфович решился наконец-то перейти к активным действиям. Взгляды, даже самые нежные, женщину ни к чему не обязывают. Нет уж, сколько можно так переглядываться? Гасников купил огромный букет махровых голландских роз, коробку конфет, дорогую бутылку французского вина. Вроде бы, и к случаю, и в то же время здесь же будет она, его маленькая, тоненькая Фануза. Весь обвешанный подарками, Виталий Рауфович моложаво поднялся на третий этаж и небрежно надавил звонок. Но дверь почему-то долго не открывали. Гасников надавил еще раз, энергичнее, уже теряя терпение. Руководители такого ранга не привыкли долго ждать. Наконец, дверь робко приоткрылась, и из-за неё показалась испуганная и испачканная чем-то вроде сажи рожица Андрея Георгиевича. Но что у него был за вид? До пояса он был… голый. На нем было только старенькое черное трико, провисшее на коленках, а на ногах какие-то стоптанных тапки. В руках - мокрая тряпка. Виталий Рауфович остолбенел. Но по инерции всё же заглянул через плечо Козлова в глубину квартиры. Что он хотел там увидеть?..А увидел он там полный разгром…Даже обои свисали со стен мокрыми тряпками.
Виталий Рауфович сунул в руки оторопевшему Андрею Георгиевичу букет роз и, молча, не слушая торопливые и сбивчивые объяснения того, даже не пытаясь в них вникнуть, чтобы что-то понять, повернулся и пошел вниз. Большего унижения в своей жизни, кажется, ему не доводилось испытать. С этого момента для него Козлов просто перестал существовать в этой жизни. В голове молотом стучала одна и та же мысль: «Мог же позвонить, предупредить. Есть же телефон, в конце концов. Значит…не захотел. Да, Козлов. Рановато мы тебя… Ну уж ничего… и сказал я ему: капитан, никогда ты не станешь майором», - тут глаза Виталия Рауфовича сузились и в них появился металлический блеск...
***.
«На пожаре я был всего один раз, и то в роли зрителя. Помню, горел дом на нижней улице. Дом тот стоял в тупике. Поднялся сильный южный ветер, и на крыше, вероятно, от высокой температуры стал с треском лопаться шифер. Ветер дул в северную сторону. Естественно, что наша толпа, человек в двадцать, отошла еще. Мы уже стояли метрах в пятидесяти. Казалось, что ближе к горящему дому и подойти нельзя. Но смелые люди в неуклюжих брезентовых робах и красных касках не только подходили ближе, но даже заходили внутрь и что-то оттуда выносили. Вот гулким огнем и ветром разметало по всей улице кучу бумажных денег. Они бесконечно кружили в воздухе, потом лежали на земле разноцветной мозаикой, но никто из односельчан не поднял ни одной бумажки. Даже не притронулся. Казалось: люди не замечали этих соблазнительных бумажек разного достоинства. Это я хорошо запомнил. Ещё я запомнил, как молодой пожарный топором срубил яблоню перед окнами и зачем-то вышиб две рамы. Ещё - перед воротами ходила какая-то растрёпанная женщина с распущенными волосами и всё порывалась зайти в дом, но её туда уже не пускали - огонь разошёлся не на шутку - но она вырывалась из рук и при этом выла нечеловеческим голосом. Нам, детям, было очень страшно.
Потом мы, дети, если случалось пройти вечером рядом с этим домом, боялись даже взглянуть на его чёрные останки. А взглянуть тянуло неимоверно…»
Все это рассказывал мне Василий Конюхов, мой знакомый. У него был дом в Ершовке, небольшой деревушке, расположенной по левому берегу речушки Майсан. Купил мужик домик под дачу. Был наездами. Бабка-соседка за домиком присматривала. Он ей за это привозил из города продукты. Мы иногда собирались вместе с детьми, женами, топили здесь его баньку, отдыхали. В этот выходной собрались так же, как обычно. Натаскали воды, затопили нашу родную. А сейчас, пока баня протапливалась, пошли вот вдвоём с Васькой поглядеть на его картошку. Благо, идти было недалеко.
- Сегодня, пожалуй, уже никто и не вспомнит, - продолжал он, - кто первый стал на этом месте сажать картошку. Так-то недалеко от деревни, всего километра два с небольшим. Но дорога опять же не ахти…Пешком предпочтительнее. А чего? Прошёл топкое место, пролез сквозь густые заросли ивняка с черёмухой, и вдоль покосов, покосов; да если ещё в летний-то погожий денек. Эх!.. Одно удовольствие. Но когда начинается копка и дожди на носу, а хочется, конечно, картофель посушить перед закладкой в погреб – тогда да, это далековато получается. У каждого же скотина ещё.
А земля, зараза!..Пласт чёрный-пречёрный: полдня вглубь копай, а до камней не докопаешься; значит очень плотный пласт, особенно после дождей, оно и понятно: чернозём. Я приспособил для этих целей вилы, сваренные из прутка-десятки, и с цельной орясиной на черенок. Тяжеленные-претяжеленные, но зато легко вонзающиеся в землю чуть ли не под собственным весом.
Да что говорить? Какой урожай? Как при первобытном строе: с сотки накопать десять вёдер - уже считается хорошо. Да сходи, узнай, кто эту картошку во всей деревне умеет сейчас вырастить? Если честно, то никто. Да и раньше никто не умел выращивать. Только раньше земля сама по себе хороший урожай давала. Вон, какая картошка была! И у всех подряд. Зато теперь…А ты хоть что делай - всё равно нет урожая. Сейчас и работать-то на земле никому не хочется. Землю Коряков, местный алкаш, на тракторе на один только разочек и вспашет и проборонит. Тьфу. Бывает, здоровенные пласты такие нахерачит, что до июня месяца вручную потом их разбиваешь. Материшься, конечно. А как же без этого. Кой-какие семена да как попало сунешь в землицу, а та ещё потеряет влагу, живость – и всё. Считай, что до осени. А колорадский жук? А сорняки? А люди?.. Представил? Какой, к чёрту, урожай. Так, ерунда одна…
Да воруют, конечно. Кто? А хрен его знает. Бездомных нынче много. Бомжевать модно стало. Тьфу!.. Руку запустят в землю под стебель и самые увесистые клубни соберут. Корень, вроде, стоит нетронутый, а урожая-то нет, тю-тю…одна мелочёвка, которую потом только скотине на корм и пустишь.
Когда в две лопаты копаешь, то не так сильно ухайдакаешься. Особенно, если кто-то третий помогает собирать. А комары, опять же. Одно лето вовсе оводы одолели. И откуда только так много их повылуплялось? А место чистое. Зелень кругом. Облака по небу плывут. Краски природы. Красивое всё – будто нереальное. Когда ослепительно-яркое солнце светит, то день тускнеет, что ли. Глядишь, глядишь – ну, как куриная слепота в сумерках, представь. Короче, комары, оводы, мухи - и ты со своею слепотой. А жара такая, что голова кругом. Хорошо!.. В полукилометре, в зарослях ивы, ольхи, черемухи – река-речонка…Рядом – покосы. Ну, огород под бугром; повыше – березки стайками. Да сам скоро все увидишь…
***
Помню именно здесь, на опушке леса я и встретил Генку Иванова. Васька к тому времени ушёл дальше: посмотреть заодно ещё покос деда Тимофея. Он сделался вовсю деревенским, вдруг стал во всем разбираться и все деревенское понимать. А я решил вернуться. Я шёл, наслаждался прекрасным видом. Вдруг внимание моё привлек странный неуклюжий человек. Я ещё подумал: хромой какой-то. Кто же это? Ба! Гена. Мы с ним как никак в одном классе один год проучились, пока он в очередной раз не остался. Разговорились.
- А я теперь на инвалидности. Да. Ты-то вон какой важный стал. Институт, небось, окончил.
- Генка, как ты здесь оказался? И так далеко? Тебе же, наверно, тяжёло до остановки дойти?
- Я не пешком. Братан, вон, у лесника остался. Хочет договориться насчёт новогодних ёлок. А я так, за компанию. Вот пошёл пока…На машине догонит.
- ?
- Да, да. Сейчас надо беспокоиться. Потом поздно будет. Конкуренция. Эх, елки, елочки. Раньше, помню, мы их рубили в лесу. Украдкой, конечно. Боялись. У нас в М. они не растут, а растут ближе к З. У нас же: маленькие, плоские и уродливые. Это считай, все елки такие, прямо в обязательном порядке. А сосёнки? Тонюсенькие, контурные стволики. Потом, под прямым углом отходящие четыре-пять веточек от каждой стороны. Напоминают зелёные перышки. Такие же детско-пушистые. А за хорошими ёлками надо ехать дальше в лес, ближе к З.
- Кого-нибудь из поселковских видишь?
- Ну, а как же. Вижу, конечно. Сашку Буслаева, Витьку Смирнова. Ты Витьку-то знал?
Еще на похоронах всегда на тарелках играл. Бам-бам… вспомнил? Сейчас он растолстел, шайба такая.
Я не знал ни Сашку Буслаева, ни Витьку Смирнова. Это, наверное, было уже после меня. Но сказал, что, конечно, знал: не хотел обижать Геннадия.
- Слышь, Гена! А ты Козла помнишь?
- Какого Козла?
- Залесенского.
-Козлова, что ли?
- Ну.
- Как же!.. Такое не забудешь.
- Где он сейчас, не знаешь?
- Завхозом в больнице работал, тапочки выдавал. Да умер же он…
- А от чего?
- Да у него сердечко как будто пошаливало. Переживал сильно. Да тварь, короче. Ну его…
- А что там за история была, с фовном ещё?
- Ты и про это знаешь? Я взял тогда бутылку, отпилил донышко, привязал на толстую леску, разметил расстояние и опустил через стояк на чердаке. Как раз чуть ниже унитаза Козлова получилось. Днём еще туда-сюда, а утром и вечером, когда люди начинают водой пользоваться, туалетом там, ванной – и фовно со всех верхних этажей потекло в квартиру к Козлу. Здорово!..Вода постоит, постоит – и уйдёт потихоньку. Тросик в дырочку тоже хорошо проходит. Опять же, я иногда поднимал свою бутылочку. Подожду немножко, а дня через два-три снова опущу. Красота!..
- А вода горячая в туалете?
- Это совсем просто. Как раз, помню, Салават и ставил этот смеситель. Фарфоровый. Ну, смотрю, он торопится что-то. Я спрашиваю: куда ты? Он достает из сумки этот смеситель, говорит, что у Фаи только что получил. Смотрю: новенький. И говорит, что Козлову понёс ставить. Что ты, начальство. Они же ничего сами не покупали, только бесплатно всё. Тьфу!..Да Козлы они всё, если честно.
Ох, помню, как у меня руки зачесались, что-нибудь моему устроить. Я Салавату и говорю. Сходи, мол, за пузырём, я денег дам. Потом выпьем вдвоём. У меня нога болит. Сходишь? Отвечает: схожу. Сумку бросил, побежал. А я смеситель разобрал и махонькую дырочку просверлил в перегородочке до прокладок. Понимаешь? Краны смесителя закрываются, снаружи - вода не капает, нигде не течет, всё чисто, сухо. И опять же, днем всё нормально. А ночью, когда разбора воды нет, горячая вода передавливает холодную и начинает течь в холодном стояке: у неё же давление выше. И попадает в бачок унитаза Козла. А там – аромат!.. Всю ночь ещё труба гудит. А все эти сантехнические профессора, да что они на хрен знают? Так и не смогли ведь дотункать.
- А как ты стеклянное донышко пилил? Чем? Стекло же, вроде, не пилится…
Гена посмотрел на меня, как на несмышленыша, и только махнул рукой.
- Элементарно, в воде. А чем? Ни за что не догадаешься… Как - нибудь в другой раз расскажу, – хмыкнул он и поковылял в сторону деревни.
***
Я был поражен сметливости простого русского мужика. Нет, это же страшная сила, обиженный русский мужик!.. Есть над чем задуматься…