В этот день я пришел из школы намного позже, чем обычно. Это было вызвано не той свободой, которой меня безмерно наградили мои родители. Они были строгие, но по–своему святые. Они чем-то напоминали апостола Петра, от их решения зависело, буду ли я нежится в лучах солнца или вечные муки Ада обожгут мои пятки и бедра. Однако такую роль они занимали крайне редко: то ли я не давал им повода, то ли им просто было интересно, какой же выбор сделаю я.
В районе 19:00 я понуро вошел в прихожую. Никто не выбежал с криками: «Где ты пропадал, маленький засранец, ах, как мы переживали за тебя!» Это было не в традициях нашей семьи. У нас было правило: не взирая на очевидность произошедшего и на абсолютную уверенность в виновности оного – всегда дать человеку шанс высказаться. Это не означает, что присутствующие, как попугаи, повторят твою историю и примут ее за аксиому, но некая иллюзия справедливости еще долго будет висеть в воздухе, словно голограмма из фантастической саги о роботах, а сожжённые в момент свершения правосудия мосты будет куда проще восстанавливать на такой почве. Возможно, эта традиция пошла из-за любви мамы к устаревшим вещам. Поэтому однажды отец купил для нее аптекарские весы. Маленькие до блеска отполированные свинцовые гири всех возможных граммовок аккуратно уложены в соответствующие выемки, серебряный шнур, толщиной не больше волоса был красиво уложен в виде перевернутой восьмерке и множество прочих необходимых для правильной работы весов деталей были со знанием дела красиво размещены в подарочной коробке. Все это лежало в еще большей и по размеру и по размаху украшений коробке, которую принес мой отец на годовщину их свадьбы. А к этому огромному сундуку с гигантским красным бантом была приложена микроскопическая открытка, в которой он написал: «Моей любимой Фемиде». Так это и прижилось. Под словом «это» я имею в виду справедливость.
Я раздевался медленно, словно змея, сбрасывая с себя старую кожу. Куртка, впитавшая среднемесячную норму осадков, словно глина упала на пол, издав монотонный «шлёп». Ни звук открывшейся двери, ни хлопок от сквозняка, ни мои безумно печальные вздохи, а и именно этот звук, звук падающей на чистый пол абсолютно мокрой куртки, заставил появится в коридоре маму.
Я не буду описывать маму: как и любой ребенок я ее идеализирую до невозможности. Все в ней было идеально, насколько идеальным может быть смесь валькирии и самой Девы Марии. Она умело сочетала кнут и пряник, а иногда и два кнута и два пряника. В общем, была талантливой во многих сферах. Она молча смотрела на меня и на то, что отваливалось от меня, как влажная побелка. Судя по шуму, папа уже вернулся с работы и был на кухне, однако и не собирался посмотреть, что у нас там происходит. В такие моменты мне казалось, что он черств, как буханка черного, и абсолютно не чувствует, как несчастен его сын. Зато чувством вселенской проницательности с лихвой обладала мама – поэтому, после того как последняя мокрая вещь упала мне под ноги, она участливо спросила: «Хочешь об этом поговорить?» и улыбнулась так, что, уверен, ни один человек не смог бы скрыть от нее даже самых страшных тайн. Она медленно подошла и поцеловала мой мокрый холодный лоб. Затем завела меня в ванну и включила горячий душ. Спустя 10 минут пальцы рук оттаяли, и я вновь стал двигаться с нормальной скоростью. Выйдя из душа, я закутался в мой махровый халат, которым очень гордился. Почему? Ведь именно такой, только чуть больше, был у папы. А, как известно, иметь хоть что-то, что есть у взрослых, было чуть ли не королевской привилегией для ребенка моего возраста.
Я вошел в кухню. Это было прямоугольное вытянутое помещение. По правую руку стоял обеденный длинный стол. Он был сделан из какого-то дерева, красное вроде. В моем воображении это был огненно-рыжий дуб, который, словно «грибок» от взрыва ядерной бомбы, цвел на высоком холме. Одна его сторона полностью прижималась к стене, таким образом, создавая просторный коридор между кухонным и обеденными столами. Пол был покрыт кафелем цвета кофе с молоком. Стулья были мягкими ровно настолько, чтобы вытерпеть среднестатистический прием пищи, затем спина начинала затекать. Отец как-то в разговоре с мамой упомянул, что она намеренно купила эти «орудия пыток», чтобы мы как можно быстрей перемещались в гостиную. Не уверен, что именно он имел в виду, но его нелюбовь к кухонной мебели не была секретом даже для меня. Левая часть кухни была королевством мамы, даже пол там был покрыт плиткой коричневых оттенков. Печка, духовка, раковина, холодильник и множество ящиков. Их было так много, что я никак не мог взять в толк, как она безошибочно и с первого раза вытаскивает интересующую ее утварь. Далее по левой стороне шел холодильник, его нижняя часть была увешана магнитиками, которые, не смотря на протесты папы, который умолял наших друзей перестать привозить нам их, с каждым месяцем лишь увеличивались в своем числе. По центру кухни висела приятной формы люстра. Не удивляйтесь, что я описываю в основном то, что у обычного взрослого ниже пояса - в тот период жизни я едва видел, что именно находилось выше поверхности стола, так что редко я засматривался на предметы, находившиеся выше.
Отец всегда сидел в дальнем конце кухни, спиной к окну. Телевизор висел справа от него на противоположной стене, однако экран новомодного и супер тонкого телевизора был повернут таким образом, что отец не мог его видеть. Телевизор стоял в профиль к нему. Когда-то мама сказала мне, что он всегда так делает, когда хочет о чем-то поговорить. Мерцающий квадрат экрана действовал на отца, словно маятник на жертву гипноза – он терял слух и зрение. Как завороженный смотрел на сменяющиеся картинки и не реагировал, пока не тронешь его за плечо. Однако сейчас он внимательно смотрел на меня, как я медленно вхожу в комнату.
Судя по его ухмылке, настроение у него было хорошее. Он быстро бросал на маму веселые взгляды, и было заметно, что он готов рассмеяться, но все никак не мог найти повода для этого. Я подходил все ближе, а он все молчал. Затем громко, он всегда говорил очень громко, когда обстановка была подходящей, обратился ко мне: «Что ты, молодец, не весел, буйну голову повесил?» и испытующе посмотрел мне в глаза. Я знал, что он хотел проверить, узнал ли я фразу из фильма, или сказки, или книги… Он частенько использовал цитаты. Но я не узнал. Я понял это, он понял это и даже мама, к которой я стоял спиной, это поняла. Тем не менее, его хитренько-веселое настроение не улетучилось. Когда я подошел к нему, он крепко меня обнял и поцеловал в щеку. Затем отодвинул для меня стул, и я сел.
«Опять двойка?» - присвистнул отец и исподтишка зыркнул на маму. Видимо, это была очередная цитата, которой я не понял. Мама хранила тревожное молчание. Она была в данный момент куда более серьезной, чем глава семейства. Плотно сжатые губы оставили от некогда сияющей улыбки лишь тонкую полосочку. Брови были близки друг к друг, как никогда.
Я решил, что начну потихоньку выкладывать информацию, как играющий в карты ходит по одной, чтобы не выдать свою «руку». Однако, стоило мне открыть рот, как слезы навернулись мне на глаза и я во всех красках рассказал, как нас всех оставили после уроков, чтобы оповестить, что завтра будет экзамен. Мы долго спорили (на самом деле ругали на чем свет стоит наших учителей и директора) с ребятами после школы. Придумывали, как будем жаловаться в Министерство образования, а потом обнаружили, что снег, который начался еще днем уже превратился в дождь, и мы все порядком промокли. В этом крылась причина моего внешнего вида и опоздания.
Еще в середине истории, когда мама услышала, почему же нас оставили после уроков, полностью расслабилась и вернулась к своей кастрюле, которая спокойно булькала на плите. Отец же был очень серьезен. Он всегда с глубоким уважением относился ко всем моим даже самым глупым историям. Справедливости ради, конечно, стоит отметить, что в конце каждой из них он всегда душевно смеялся и хлопал меня по спине, приговаривая, что он сам думает по этому поводу. А если ему не удавалось вызвать на моем лице хотя бы полуулыбку, он применял старый, дедовский фокус. Он выставлял вперед, буквально перед моими глазами свою леву руку. Большой палец был высоко оттопырен вверх, затем он резко накрывал его своей правой рукой так, что оставалась видна лишь частичка ногтя левого большого пальца. Потом происходила магия, без шуток, по мановению его руки, палец отрывался от остального кулака и несколько секунд парил перед моими удивленными глазами. И едва я начинал дышать, как отец немедленно возвращал палец на место. Когда я просил подождать, он отвечал, что иначе плохо срастется, если долго оставлять его в воздухе.
Выслушав мою душещипательную историю об экзамене, он улыбнулся, хотя и не залился хохотом. Мягко посмотрел на меня и сказал: «Помочь тебе подготовиться?». По моей спине пробежали мурашки. Такое случается максимум раз в год. Мама очень редко помогает мне, но отец, на моей памяти, делал так только дважды. Но я был так подавлен, что лишь слегка покачала головой. «Я давно привык все делать сам» - пронеслось в моей голове даже более драматично, чем я думал. В этот момент произошло нечто….
Отец резко вскочил и стул с грохотом отлетел назад. От шума мама выронила крышку от кастрюли, которая упала на пол с еще более громким звуком и начала вращаться, однако отец не обращал никакого внимания ни на стул, ни на кастрюлю, ни на шокированную маму, повернулся в мою сторону всем телом. Его глаза впились в мои, как ястреб впивается когтями в тело жертвы. На лице его застыло выражение полной отрешенности и таинственности, словно он знал все тайны этого мира. Схватив руками за спинку стула, он резко повернул меня спиной к окну, затем опустился на одно колено и медленно вытянул свою левую руку, дотронувшись кулаком до носа. Далее он отступил на один шаг, чтобы мои глаза могли сконцентрироваться на его руке. Я на секунду отпустил папин кулак из своего прицела и бросил удивленный взгляд на маму. Женщина, стоявшая возле плиты, в мамином фартуке только едва напоминала мою маму. Предполагаю, что мое лицо от удивления было настолько же перекошено, как и ее. В глазах горел безумный огонь любопытства, однако огонь жил на дровах испуга и недоумения. Она даже не пыталась подойти ко мне… чем слегка меня расстроила. Ведь если отец сошел с ума и решил так расправиться со мной, разве не долг матери хотя бы попытаться остановить его? Но она в нерешительности стояла поодаль, а крышка от кастрюли, сделав два круга, остановилась возле ее ног. И все мое внимание вновь оказалось приковано к огромному кулаку папы. Убедившись, что все внимание (видимо, мое и мамино) приковано к его левой руке, он медленно вытащил вверх большой палец, как бы говоря нам: «Все класс!». Я услышал облегченный выдох мамы и, готов поклясться, в этом выдохе я услышал нечто среднее между дурак и идиот, но отец даже ухом не повел. Он лишь опустил свою правую руку и волшебным образом палец оторвался от руки и начал отдаляться.
Стоит сказать, что я очень гордился этим фокусом папы, так что бережно хранил тайну о том, что мой отец – маг и чародей, который умеет отсоединять пальцы от тела. Но неделю назад я все-таки рассказал своему другу, Максиму, об этом. Он был шокирован и очарован. В глаза его горела зависть и радость, что у него есть друг, чей папа волшебник. А буквально два дня назад, Максим сообщил мне ужасную новость. Когда он рассказал папе, конечно по секрету, что мой отец умеет отсоединять пальцы, то тот не задумываясь, показал Максиму, как нужно загибать пальцы, чтобы добиться данного эффекта. Я не верил ни единому слову, пока Макс, хотя и очень коряво, но повторил то, что я думал, может лишь мой отец. Сказать, что после этого вера в магические свойства рук моего отца подорвалась – ничего не сказать. Однако шокирующая новость об экзамене заставила мое маленькое потрясение отойти на второй план. А как только папа «оторвал» палец от своего кулака, эта история вмиг вспыхнула у меня в памяти и тогда я произнес….
«Я знаю, что ты просто спрятал палец в кулаке, а это – всего лишь искусно загнутый другой». Мне на секунду стало даже смешно, ведь я оказался на шаг впереди родителей. Я знал нечто такое, к чему, казалось, был не допущен эти долгие годы. Я как Прометей, что спустил великий, но запретный дар Богов на землю. Как пират, что нашел давно потерянное сокровище и представил его всем, кто не верил в его существование. Я постарался сказать эту фразу, не проявляя никакой гордости, однако нос все же поднялся на пару градусов выше обычного. Немного насладившись триумфом, я обнаружил, что время на кухне застыло. И тут я опустил свой взгляд, а за ним и слега задранный нос на «фокусника», что стоял на одном колене передо мной.
Вы когда-нибудь видели глаза человека, которому врач сообщает новость, что его любимый (-ая) не перенесла операцию и погибла под ножом хирурга? Видели ли вы глаза кошки, у которой отнимают котят, кладут их в мешок и несут к пруду? Или ощущали на себе пристальный взгляд безумных глаз солдата, чей друг не вернулся из боя? Бьюсь об заклад, на меня в упор смотрели именно такие глаза моего отца. Я никогда не обращал внимания, что в зависимости от освещения его глаза то были голубые, то становились серыми, как Московское небо над Капотней. Сейчас – это было нечто, по цвету напоминавшее мокрый асфальт.
Он смотрел на меня, не мигая. Уголки рта, что раньше смотрели вверх и напоминали легкую ухмылку, сейчас находились глубоко под линией горизонта, однако, я никак не мог понять, что произошло. Отец спросил: «Кто тебе рассказал?» и я моментально выложил ему историю про Макса и его отца. Конечно, спустя много лет, мне становится слегка обидно, что он даже на миг не допустил, что я сам разгадал фокус, но это уже в прошлом, а в тот момент…
Папа горько вздохнул. Оперся своей рукой на стол, хотя всегда без проблем вставал даже на одной ноге, и выпрямился во весь рост. Глядя на него снизу вверх, мне почудилось, что он стал на 5, а то и на все 7 лет старше. Его взгляд сейчас казался усталым, а улыбки и след простыл. Его серые зрачки неподвижно уперлись в оконный проем. За окном уже было темно, никак не мог понять, что он там так пристально разглядывал. Папа потом еще долго стоял возле окна, а стекло то покрывалось матовой пленкой, то обретало полную прозрачность от его медленного дыхания.
Мама подошла медленно, словно скользила по поверхности пола, и мягко положила руку ему на плечо. Он дотронулся до ее запястья и грустно сказал: «Этот… эх, максимин папа, украл у него кусочек детства, кусочек чуда. Надеюсь, он просто недалекий, а не озлобленный на весь мир упырь». Потом отец взглянул на меня. Не знаю почему, но мне вдруг стало стыдно, словно это я что-то украл, отнял у своего собственного отца. И не понимая, что происходит, выпалил: «Ну, ты так не расстраивайся, пап. Ты этим фокусом все равно много наколдовать не мог.. А я ведь, хочешь, попрошу деда Мороза, чтобы он тебе тоже принес что-нибудь в новый год? Может карты? С ними тоже можно много трюков делать!». В глазах отца заиграли искры шампанского вперемешку с новогодней гирляндой. У мамы слезы подступили к глазам, и она так крепко обняла меня, что я не мог понять, плачет она все таки или нет. Отец положил мне руку на голову, а затем резко сделал очень серьезное, я бы даже сказал, заговорщическое лицо и шепотом произнес: «Я позже скажу, что мне нужно, однако будет крайне разумно хранить в секрете от всех твоих Максимов и прочих ребят тот факт, что ты знаком с дедом Морозом, хорошо?».
Я смущенно кивнул и бросил взгляд в окно. Снег медленно пдал и покрывал все лужи и грязь, по которым я пробирался домой. По-моему, даже тревога перед экзаменом начала тонуть в этом пушистом белом снеге, который так спокойно кружился и падал на мокрый асфальт.
«А еще попрошу у него самокат на лето»? - подумал я под взглядами родителей пошел в свою комнату.