Вот я стою на коленях, уставясь в яму –
в яме поэты, священники, доктор Кох.
Конвой равнодушен, могильщики мрачно-пьяны,
над ямой лишь мы и убийцы, и грустный Бог.
Бог милосерден, невидим, привычен к боли,
а мне бы – хоть слово напутствия в этот час,
когда в барабаны наганов ложатся пули,
и нового утра не будет для бывших нас.
Я помню гимназию, танцы и реверансы,
вокзал Царскосельский, поездки на Острова –
наивность простительна, мудрость – не книги в ранце.
Но пули – лекарство от памяти в головах.
Елагинский парк, летний вечер – ведь было, было.
Но где я теперь, и в кого превратились вы? –
подлец и палач, а когда-то я вас любила.
Теперь пусть вас любят расстрельные эти рвы.
Когда-то фон Арьен, а ныне чекист Фонарьин –
вы продали душу, но дьявол не заплатил.
Всё меньше людей рядом с вами, всё больше тварей,
и ров вам на всех один, и конец один.
Пока вы здесь целитесь в стриженый мой затылок,
я жду, и из горла выходит последний пар.
Стреляйте уже, чтобы я навсегда остыла,
не видела больше в бараке дощатых нар;
забыла плакат, где рабочий, багров и молод,
готовится насмерть забить старичка в пенсне,
где над дамой в шляпке воздет рисованный молот:
вот молот, товарищ, убей их – куда ясней?
И к молоту – серп, а крестьянина – в жертву, в жатву.
Соловецкий ветер, проволокой звеня,
дышит морозом, а мне нестерпимо жарко.
Казнь без вины так обидна,
нелепа, жалка.
Вшей только жалко –
погибнут здесь без меня.