Её бы пальцами отстукивать канкан
в парижском кабаре. Но вот в чём дело:
с рожденья, в ней присутствующий демон
взрастил в её душе такие гроздья,
что бабочка попавшая в капкан
её души, - не пленница, а гостья,
в итоге, пролетающая мимо...
Она из тех, кто не читал "Клопа",
из тех, чьи кудри, с запахом жасмина,
из тех, чья тень в тяжелый летний зной
благоухает розами и мятой.
Она - есть мир, в изящной, но примятой
словацкой юбке, в маленькую клетку.
Ей врут. Она внимает. Дышит зло.
Но ложь - есть истина!
Прокрадываясь в лето,
она перерождается. В ней солнце.
На странном языке любви без слов,
она с собой вдруг шепчется о том це-
нтральном чувстве, в той большой цепи,
которая натянута, как хорда
внутри вселенной, для канатоходок,
которые стремятся всё улучшить:
с той скрупулезностью, с которой ловят пыль,
внося поправки в облака и лужи.
И перед сном она не шепчет: "Отче..." -
являясь той же женщиной толпы
для одиночеств.
И холодно стучащих "Ундервуд"
изводит слух.
У ангелов, наверно,
бесшумные машинки. Может ветром
все звуки из небесных канцелярий
мгновенно выдувает.
У дев ум,
скромнее, чем у ангелов, но вряд ли -
чем у сменивших маленькую веру
скупых холостяков.
Как тетиву
архангелы используют их вены.
И, помнится, что в августе в один
из мрачных дней, она сидела дома.
Горел светильник. И играла домбра
за стенкой у соседей. Может дочь их,
не репетируя, а несколько годин,
не слыша ни себе, не слыша прочих,
пыталась выкрасть тайны у тех музык,
под звук которых ты, как ни крути,
извечный узник
большой вселенной. В коей зуб на зуб
не попадает. Вот ведь бог кудесник!
Её душа в наборе. И куда с ней,
не двинься - твои руки как в плену, и
ей кажется, что весь небесный суд
не в небесах, а на земле заткнули,
с трактовкой: "Ты одна - и значит платишь!"
Судьба трагична, если её звук -
звук старых клавиш.