Жизнь в Казани после революции, видимо, настолько была невыносима Фешину, что сразу же после нее, еще за годы до эмиграции, он не раз чуть не покинул ее – тому в воспоминаниях знавших его людей мы находим ряд подтверждений.
Астраханский художник Г.С. Портнов, например, вспоминал:
«Вскоре после Великой Октябрьской социалистической революции, в 1918–1919 гг., я был в Астрахани. Здесь пребывал художник П.И. Котов. Он собрал всех имеющихся в городе художников и создал "Общину художников". Вслед за этим он открыл Высшие художественные мастерские, где под его руководством работали все местные художники, обучались живописи и повышали свою квалификацию.
В то время не хватало у нас преподавателей живописи. И вот решили откомандировать одного из наших художников в г. Казань пригласить Н.И. Фешина в Астрахань, обещая ему обеспечить его питанием и жильём. Он так было обрадовался этому случаю – рассказывал нам уполномоченный – что охотно согласился выехать к нам в Астрахань.
И вдруг, он задумался о чём-то, вспомнил что-то и спросил:
– Есть заболевания малярией в Астрахани?
Наш уполномоченный не хотел скрывать от Фешина истину и дал утвердительный ответ. Фешин вежливо извинился, но выехать в Астрахань отказался, боясь заболевания малярией…».
Обратим внимание на то, как обрадовался было художник открывшейся возможности уехать из Казани, и лишь боязнь заражения малярией малолетней дочери, жены и себя остановила его.
Но попыток Фешин не оставлял, надеясь, в частности, обустроиться в Москве. Об этом читаем в воспоминаниях художника М.М. Радонежского, работавшего в 1918–1921 гг. декоратором и руководителем художественных студий в частях Красной армии, дислоцировавшихся в Казани: «В 1919 году (автор цитаты несколько ошибается – Р.С.), после окончания мною Пензенского художественного училища, я был мобилизован в ряды Красной армии и был направлен в г. Казань, где опять встретился с Николаем Ивановичем, который состоял среди 29 художников в клубно-художественном отделе политотдела штаба запасной армии республики. Он был рад нашей встрече, но вскоре уехал по делам в Москву, и более я его не видел. От своего товарища – художника Григорьева Александра Владимировича я узнал, что Москва ему предлагала работу при Кремле, где он должен был заниматься портретами…».
Эти слова о возможной работе Фешина в Москве поддержаны и П.Е. Корниловым, историком искусства, известным коллекционером рисунков, акварелей русских художников конца 19-го – начала 20-го вв., ученика П.М. Дульского: «Вспоминается разговор с Александром Владимировичем Григорьевым, бывшим учеником Фешина по Казанской художественной школе и видным деятелем Ассоциации художников революционной России. Он передавал мне, что имел беседу с тов. М.И. Калининым о судьбе Н.И. Фешина. Был решён вопрос о предоставлении Фешину мастерской, о заявках и о переезде его в Москву. Но Н.И. Фешин вскоре заболел тифом (болезнь типичная для тех лет), а А.В. Григорьеву пришлось выехать в командировку. Когда он вернулся, то узнал, что, видимо, под влиянием жены Фешина был безоговорочно решён вопрос об отъезде Николая Ивановича в Америку…». Так что, если бы не болезнь художника и не командировка Григорьева, бывшего ученика Фешина, имевшего вес в новой власти и принимавшего самое деятельное участие в решении вопроса о его работе в Москве, возможно, никакой бы эмиграции в США и не случилось бы – по крайне мере, пустых разговоров с такого высокого положения людьми, каковым являлся Калинин, ближайший соратник Ленина, по рекомендации которого избранный в марте 1919 г. председателем ВЦИК, не ведут.
С Москвой не получилось, и вот 18 октября 1921 г. Фешин пишет письмо в Петроград И.И. Бродскому – своему однокашнику, учившемуся с ним в Высшем художественном училище при Императорской академии художеств, художнику, особенно востребованному новой властью благодаря эксплуатируемым им революционной и ленинской темам, чему он посвятил немало своих картин:
«Дорогой Исаак.
Очень много время (особенности языка письма сохранены – Р.С.) прошло, как я не имею никаких сведений из Питера. До революции я ещё мог чувствовать себя здесь более или менее сносно, но теперь, когда я потерял всякую связь с внешним миром, – становится невмоготу.
Я буду очень обязан тебе, если ты не поленишься написать мне, насколько сносно можно будет устроиться в Питере.
Переселение моё из Казани принципиально решено, и мне важно знать, все ли забыли меня и найду ль я хоть на первое время поддержку от своих старых приятелей.
С большим трудом я возобновил переписку с заграницей, куда меня по-старому приглашают и куда я намерен поехать при первой возможности.
Теперь только сознаю, какая непростительная глупость была моё сидение в казанском болоте.
Итак, Исаак, я надеюсь, что ты мне поможешь сделать этот переезд более сносным, а я в свою очередь постараюсь быть тебе полезным. Боюсь, что в силу обстоятельств мне придётся зазимовать здесь, т.к. строить новую жизнь придётся с весны.
Буду ждать, чем ты меня порадуешь.
Твой Н.».
Это письмо написано во второй половине октября 1921 г., когда уже были возможны первые встречи Фешина с американцами из АРА, как известно, прибывшими в Казань в первых числах сентября этого года (почему нет, если ещё до революции у художника были с ним тесные контакты?). Могло уже быть с их стороны и предложение покинуть страну. Тогда не является ли это письмо свидетельством того, как это предложение могло пугать Фешина и как ему не хотелось покидать Россию. Ведь как он мучился, не находя опоры для принятия окончательного решения в себе и среди окружающих, которые порой лишь укрепляли его в сомнениях: «Николай Иванович был долго в нерешительности, колебался перед отъездом. Даже сидя среди нас, своих учениц, в квартире Зои Кудряшовой (там иногда ночевал Николай Иванович), он задумывался надолго, как бы не замечая окружающих, и, вдруг, неожиданно обращался к кому-либо из нас с вопросом: "А как вы думаете, ехать мне или не ехать?" Мы молчали, потому, что знали: он упрям и самостоятелен в своих решениях. И всё же я робко сказала ему однажды: "Не надо ехать, время тяжёлое, но будет легче обязательно!"» (Смиренская В.А.).
Не может не оставить без внимания место, где Фешин резко негативно отозвался о своей жизни в Казани: «сидение в казанском болоте». Неужели он так не любил город, в котором родился, где прошли его детство, отрочество, где он учился в художественной школе, давшей ему направление для учебы в Санкт-Петербурге, куда он вернулся работать, где создал семью и где родилась его дочь? Едва ли, хотя, признаться, что он здесь видел с момента своего рождения: ежедневные заботы родителей, а потом его самого о добывании средств для более-менее сносного существования, голодные и холодные годы учебы в КХШ... Но даже при этом, скорее всего, подобное высказывание художника можно объяснить тем состоянием безнадежности, в которой он находился в послереволюционные годы в силу причин и обстоятельств жизненного, мировоззренческого и творческого характера.
К тому же нужно памятовать о словах, пророненных как-то родным братом Фешина – Павлом Ивановичем: «Он не любил жить в городах. Вот и в Казани он не жил, а жил в Васильево, а в город наезжал только иногда». Откуда это – у человека, рождённого и большую часть жизни прожившего в городе? Не из детства ли, когда Фешин, по его собственным воспоминаниям, по летам имел возможность «уезжать с мастеровыми в деревни исполнять отцовские заказы или жить с любимой бабушкой Фёклой» (из письма В. П. Лобойкову от 16 февраля 1916 г.).
В автобиографии, написанной в США, мы находим слова, которые говорят о том, что Фешин не просто не любил города, а вообще «боялся» его, мотивируя это тем, что «красота в моем детстве была связана с деревней, а все безобразное с городом».
Детство по каким-то архетипическим законам памяти всю жизнь сохраняется в нас как самая светлая её пора, даже вроде «райского места», попыткой обретения которого, видимо, наряду с другими доводами и нужно воспринимать тот факт, что Фешины перебрались жить в Васильево.
Ныне Васильево – поселок городского типа. Тогда оно являлось деревней в пойме Волги, в паре десятков километров от центра Казани. Ещё в конце 19 в. ее облюбовали купцы, и земля здесь была раскуплена под дачи (сейчас на их месте располагается санаторий «Васильевский»). В общем, благодатный для души и тела край. Семь лет Фешины прожили здесь, сначала используя купленный ими дом под дачу, а после революции, в годы разрухи и голода, – как место постоянного жительства.
Сохранились воспоминания близко знавших Фешина людей, свидетельствующих, что и до переезда в Васильево он любил выезжать из Казани и порой месяцами жить, работать – иногда за сотнями километров от нее. Так, сын его коллеги, художника Г.А. Медведева, писал: «Однажды мои родители сговорились с ним поехать вместе на лето в Рязанскую губернию, поселиться там на хуторе, верстах в 40-60-ти от г. Рязани. Так и сделали. Здесь Николай Иванович написал портрет дочери Григория Антоновича Маруси. Затем написал портрет Григория Антоновича». А как-то даже купил велосипед, чтобы выезжать в окрестности Казани: «…кажется, в 1911 или 1912 году Николай Иванович купил велосипед, видимо, для езды на этюды. Велосипед в то время был редкостью и диковинкой» (Мелентьев Г.А.). Ещё одно воспоминание – о времени, когда у Фешина самого уже была дача: «В 1916 году на летних каникулах, которые проходили в занятии этюдами, я совершенно случайно встретился с Николаем Ивановичем Фешиным в г. Васильсурске, он отдыхал в доме Полуэктовых со всей семьёй: отцом Иваном Александровичем, матерью, женой и дочкой. Знакомство наше произошло на Волге, где Николай Иванович ловил рыбу <…> С этих пор мы бывали на охоте за р. Сурой и писали этюды вместе <…> Васильсурск ему нравился…» (Радонежский М.М.). Потому и нравился, что в кругу близких, атмосфере ничем не стесненного творчества он испытывал настоящий душевный комфорт.
Картину жизни Фешиных в Васильево можно отчасти составить по небольшой книжке мемуаров жены Фешина «Пути прошлого». Остались некоторые воспоминания и других его знакомых. Модоров Ф.А.: «По окончании школы я уехал в Академию, и мне пришлось снова встретиться с Фешиным в 1919 году. Я был в Казани, и Фешин пригласил меня на дачу в Васильево. Провели вместе два дня, много говорили. Он тогда говорил, что ему сейчас очень трудно, что молодёжь не такая, какая была в период нашего обучения, много нахальства и мало знаний, подготовки никакой. А для мастера это обидно, потому что ему хочется сразу дать больше знаний». Коллега по КХШ – художник В.К. Тимофеев: «Время было тогда трудное. Имел он корову. Нужно было питать свою дочь, питаться самим. Нужно было запасти сена на зиму. Приехал я к нему в Васильево недели на две, из отведённого лесного участка накосил травы и заготовлял на всю зиму сена для коровы. Он говорит – спасибо, что мне помог...». Наконец, сестра жены – П.Н. Белькович, которая на момент описываемых событий была совсем ещё девочкой: «После смерти родителей Н.И.Фешин взял меня к себе. Я у него прожила один год в Васильево <…> Зима 1920 г. – жизнь тяжёлая… А доброта и нежность Николая Ивановича до сих пор у меня в памяти. Он рисовал с меня портрет маслом. Помню, как долго он искал композицию, как заставлял сидеть на ручке кресла, где была раскинута его меховая шуба <…> Позировала я ему утром рано. В 5 часов утра он уже нежно будил меня и уводил в мастерскую к себе, закрывался. На полотно наносил сильные, резкие мазки, часто отходил на расстояние, глаза прищуривал. Мучил меня подолгу, а потом кормил чем-нибудь (был голод, и кусок хлеба казался сладким) <…> Помню, как я заболела у них (Фешиных) малярией. Николай Иванович ночью подходил ко мне, давал пить воду. Добрый, светлый образ оставил он в моей памяти о себе». Последнее воспоминание многого стоит – в представлении о человеческих качествах художника.
Итак, из всех возможных «бегств» для Фешина пока было открыто только «бегство» в Васильево – да и то относительное: относительно места и времени его жизни в России.