На фото: Николай Денисенко и Матвей Тукалевский. Владивосток. 1956г.
Часть первая. Владивосток. Начало дружбы.
Про таких, как друг моей юности Колька, говорят: «Он родился с серебряной ложкой во рту!»
Родители моего друга, Николая Николаевича Денисенко, были статные красивые люди. И он сам, как пел Высоцкий, «вышел ростом и лицом», всем на загляденье; рослый, с абсолютно правильными и красивыми чертами лица, с мужицкими плечами – «косая сажень» и большими выразительными серыми глазами.
Про таких в актёрских кругах говорят, что фактура этого актёра просто обрекает его на вечное амплуа – положительного героя…
…Но до актёрского Колькиного будущего было ещё очень далеко и нам с Колькой никакие амплуа тогда в голову не лезли. Мы были с ним пацанами подростками и у нас были обыкновенные для нашего возраста заботы и пристрастия. Правда, была существенная разница между нами…
…Я со своей младшей сестрёнкой Зоинькой и мамой проживали тогда «в приймах» у зятя – мужа моей старшей сестры – Мирославы. Сестра нас с мамой позвала к себе, планируя и нам, бездомным, помочь с жильём, и, в немалой степени, надеясь, что мама поможет ей «добить» аспирантуру, взяв на себя заботы о её первенце, сыне Славике.
Зять, человек нелюдимый и неприветливый до крайности, видимо, принял Мирочкин план скрепя сердце. А когда Славик подрос и его удалось устроить в детский сад, то неприветливость зятя к нашему нищему и бездомному «кагалу», стала просто взрывчатой…
…К этому времени Сестре выделили жилплощадь, в чудесном новом «сталинском» доме в центре Владивостока. Правда, по тем временам - на дворе шёл 1956 год - наша большая квартира была, естественно, коммунальной. В ней вместе с нами жили ещё две семьи. Квартира была четырёхкомнатной. Нам, как большой семье выделили две комнаты; большую и маленькую. Маленькая комнатёнка была всего 6 кв. метров. Вот туда, после всех демонстраций, митингов и скандалов, зять спихнул нашу усечённую семью; маму и нас с Зайкой. Да и то с условием, что временно…
В нашу комнатку только и поместилась полуторка-кровать с панцирной сеткой – шиком того времени, доставшимся нам от зятя в связи с приобретением им новинки – раздвижного дивана.
Но койке спать втроём было крайне тесно даже «валетом». Поэтому я, недолго думая, оборудовал себе персональное спальное место под кроватью. А чтобы просевшая под тяжестью мамы и сестрёнки сетка не давила на меня, я приподнял кровать, подставив под её ножки обрезки деревянного бруса.
Хуже приходилось с приготовлением уроков, так как в эту комнатку кроме кровати помещались только табуретки, кушать на которых ещё было можно, а уж готовить письменные уроки – ну, никак.
В большой комнате зятя стоял шикарный письменный стол, сверкающая плоскость которого меня, прямо-таки, завораживала и притягивала. Днём зять был на работе и стол был в полном моём распоряжении. Так продолжалось, пока зять однажды не усмотрел на полированном столе какую-то царапину, невидимую больше никому. После чего он врезал замок в дверь их комнаты и ключ торжественно вручался при его уходе на работу маме, с соответствующими нотациями.
Вручался он маме потому, что несмотря на стойкую неприязнь к нам, зять считал, что убирать его комнату – обязанность «этих приймаков». И, конечно, мне было чертовски обидно, что я вылизывал их комнату, убирал пыль и натирал, редкий для того времени паркет, до блеска, а вот приготовить за зятевым шикарным письменным столом свои уроки не мог – мать умоляла меня «не притрагиваться к его столу».
Может быть современный читатель знает по старым фильмам, что в коммуналках на кухне были у каждого хозяина персональные столики для приготовления еды и для принятия пищи.
Были и на нашей кухне такие столики. Но… три. По числу квартиросъёмщиков. А мы с мамой были только часть третьего квартиросъёмщика и на установление четвёртого стола права не имели. Но мы счастливо обедали на кухонном столе зятя, пока не было его Хозяина. А вот завтракать и ужинать забирались в свою каморку. Естественно, что готовка еды на всю семью висела тоже на моей мамочке. Зять по этой причине не замыкал шкафчик под кухонным столом, зато линейкой замерял буханку хлеба, когда ему казалось, что от ЕГО буханки мы отрезали кусок. Хлеб держался в кастрюле на кухонном столе и к кастрюле зять не мог никак приделать замок.
Если не считать этих мелочей, то квартира была просто царская.
…До этого мы жили в дощатом бараке, наполовину вросшем в крутой склон сопки. Владивосток, как Константинополь, стоит на семи холмах, которые здесь называют сопками.
Особенно меня радовало на новой квартире центральное отопление и центральное водоснабжение. В нашем старом бараке и обязанности истопника, и обязанности водоноса висели не мне. И таскание воды от ближайшей уличной водоразборной колонки по крутой горной улочке, была для меня притча во языцех. Особенно много требовалось воды, когда племянник Славик был младенцем. Кроме его ежедневных купаний, требовалась ещё вода и на стирку его пелёнок – до появления в России одноразовых подгузников ещё было пол столетия.
В день приходилось приносить от 10-ти до 12-ти вёдер воды.
Чтобы сократить время на водоснабжение, я выстругал себе коромысло и таскал сразу по три ведра, а то и по четыре, когда хотелось высвободить побольше времени для своих пацанских дел…
…Видимо, все мои позвоночные грыжи, так донимающие меня сегодня, имеют свой исток от того коромысла…
…Мой друг Колька, по сравнению со мной, жил в раю. У его семьи была большая светлая трёхкомнатная квартира на то ли втором, то ли третьем этаже. А состав семьи Кольки был меньше нашего – всего четыре человека; мать с отцом, младшая сестрёнка, да Колька.
Так что, не только персональный письменный стол имел мой друг, но и персональную комнату! Семья Николая была не бедной, а по сравнению с нашей усечённой семьёй, так просто царски зажиточная.
Отец друга – Николай Старший – внешне смотрелся как министр. Во всяком случае таким, какими их показывали в кадрах киножурналов. Высокий под два метра ростом, всегда шикарно одетый, отец Николая не просто шёл, он ВЫШАГИВАЛ. Так выглядели только крупные начальники того времени, и я очень удивился, когда узнал, что отец моего друга - простой фотограф!
Правда, если быть точным, он был не простой фотограф, а заведующий фотоателье. Но тайна его достатка и его солидности крылась в другом; он был МАСТЕР своего дела и поэтому имел доступ к высшим «телам» Владивостока. Он считался негласно персональным фотографом Первого Секретаря Приморского Крайкома КПСС. Впрочем, и гласно тоже. Поэтому он имел и баснословные заработки, и доступ во все спец распределители и прочие спец заведения, и массу других номенклатурных поблажек.
В то время эти скрытые и открытые льготы номенклатуры втрое, а то и вдесятеро улучшали финансовое положение такой избранной семьи. И так же вдесятеро расслаивали бесклассовое советское общество, чем, скорее всего, и обязана тихой своей кончиной Коммунистическая партия Советского Союза, а за нею и сам Союз…
Кроме этого, мой друг Колька обладал ещё одним отличием от меня. Он был в своей семье кронпринцем. Отец в нём души не чаял, и Колька не знал ни в чём отказа.
Коля имел такие «карманные деньги», которые не имела на прокорм всей нашей маленькой семьи наша мама. Вся строгость воспитания в семье касалась, как мне казалось, только сестры Николая. Она была младше своего венценосного братика. Это была тоже красивая брюнетка. Тихая. Спокойная. Дисциплинированная, насколько я помню. Но, честно говоря, об отношениях в семье я знаю немногое. Так как редко бывал у Николая, только когда забегал за ним по договорённости. Но то, что над Колькой буквально родители дрожали, это я почувствовал.
Очевидно, и дружба Николая со мной была предварительно просвечена как рентгеном семейным обсуждением. Но наша семья снаружи выглядела вполне респектабельно; сестра – кандидат наук, работает в дальневосточном филиале Академии наук СССР, муж – старший инженер Дальзавода – одного из градообразующих предприятий Владивостока, - всё благопристойно с точки зрения мещанской морали. И дружбу поощрили. Я думаю, что её даже приветствовали, так как сдружившись со мной, Николай не рисковал попасть в «плохую компанию».
…Вспоминаю сейчас эти годы нашей дружбы, я уверен в двух вещах.
Первое – я никогда не страдал завистью к Николаю. Мне кажется, что Создатель, наделив меня многими испытаниями, всегда благоволил ко мне. Во всяком случае, зависть – это то чувство, которое он не допустил в мою душу.
И второе: как-то так получилось, что верховодил в нашей дружбе я. Причём, я этот пост занял без всякого усилия со своей стороны. Николай спокойно и, как мне кажется, даже с удовлетворением, занял место ведомого.
Я не помню, как мы познакомились, на чём сошлись и как сдружились. Ведь Колька даже в другую школу ходил. Но дружба была. И крепкая. Со стороны Николая, даже перешедшая в какую-то щенячью привязанность. Он откровенно тянулся ко мне. Был привязан по-детски сильно.
Честно говоря, даже сейчас, седым старым мужчиной, я не могу осознать причины такой привязанности. Возможно извечное притяжение разных зарядов. Я был инициативным, гораздым на выдумки, неспокойным подростком, явно выраженным заводилой. Колька, наоборот, был неспешным, спокойным увальнем, не тяготеющим к лидерству.
Конечно, и я был привязан к другу. Мне нравилась его безмерная доброта и душевная щедрость. Николай был лишен заносчивости. Во всяком случае, в то время, о котором я рассказываю. Он имел чувство сострадания и, видя мою вопиющую бедность, неоднократно пытался поделиться со мной щедротами своего отца. Но я это мгновенно пресекал, бурля возмущением, так как больше всего в жизни пугался милостыни. Мать мне всю жизнь внушала: «Нет денег – заработай! Тогда ты - Человек! Взял милостыню, ты - раб!».
Этим мамочкиным правилом я старался руководствоваться всю свою жизнь.
Размышляя о причине привязанности Николая ко мне, я останавливаюсь только на одном; в изолированной от мира полным благополучием, семье Кольки было тоскливо его душе, как в стерильной палате взору. А в нашей семье ему было всё интересней и многое в новинку…
…Когда наши финансы начинали «петь романсы», мамочка, в точном соответствии с её жизненной доктриной, находила способы подзаработать.
Так зачастую она ходила «на подёнщину» в ближайший овощной склад. Как сейчас помню, там платили за рабочий день 3 рубля. Это были неплохие деньги, если считать, что буханка хлеба стоила копейки.
Я, детство которого пересекала одна «красная нить» - «быстрее встать на ноги и помогать маме», часто присоединялся к маме, не без труда уговорив её на пропуск школы, куда потом она мне писала записку с подтверждение пропуска мной занятий «по семейным обстоятельствам».
Но чаще я присоединялся к маме в выходной день или после уроков. Иногда за мной увязывался и Колька. Меня, как правило, кладовщик ставил на «ответственную работу» - ремонтировать тарные ящики. Колька же сидел поодаль среди женщин, сортирующих фрукты или овощи.
Чаще всего шла фруктовая продукция из дружественного Китая. Иногда мы перебирали бананы, - экзотический фрукт для России того времени…
…Воцерковленные люди говорят, что блага Господни распределяются справедливо. И я в своей жизни убеждался в этом. Вопиющая бедность и, связанные с нею, недостатки моего бесталанного детства, неожиданно компенсировались Небом чем-то другим, добрым.
Так и на этом изобильном складе я попадал в райский сад. Там существовал закон – «Есть можно, а выносить нельзя!». Порядки там царили советские. Наш народ, ещё был открыт душой к страданиям соседа, это породила общим горем Отечественная война и поэтому мы, сортировщики, пришедшие из нужды подработать, не чувствовали себя изгоями общества. Нас никто не считал людьми второго сорта и никоем образом не унижал. Наоборот, тот факт, что мы пришли семьёй – безошибочно указывал окружающим, умудрённым жизнью людям, на наше слабое материальное положение. И это наполняло окружающих, по сути таких же полунищих людей, к нам сочувствием.
Полагаю, что мало ныне осталось людей, которым будет понятен или даже знаком удивительный жизненный феномен; чем тяжелее жизнь общества, тем щедрее душой люди. Во всяком случае, то общество, в котором я начинал свою жизнь, счастливо отличалось от того общества, в котором я эту жизнь заканчиваю.
Теперь я понимаю, что, несмотря на факты номенклатурных излишеств, советское общество было более сплочённым, чем нынешнее, прошедшее западную модернизацию дерьмократией. Да и истинной демократии было в нём несравненно больше…
…Бананы поступали в продажу во Владивостоке. Но они были деликатесом, который наша семья никогда, практически, не могла себе позволить. В то время несравненно более дешевым продуктом, например, были… крабы, составляющие ныне дорогостоящий деликатес. Крабов продавали прямо с краболовных сейнеров. Хозяйки расхватывали эту свежую продукцию, как у метро пирожки с капустой. Захватив одну клешню краба, обёрнутую газеткой, хозяйка волокла по тротуару огромного «морепродукта» домой. И на кухонный столик он попадал ещё шевелящимся.
Забытая и почти сказочная реальность того времени. Ныне свежих крабов едят только японцы. А наши краболовные судна частично истлели, частично промышляют, да сумасшедшая чиновничья мафия, раздирающая и уничтожающая, как червяк яблоко, нашу огромную страну, такими оброками обложила рыбаков, что им выгоднее отвозить свой улов в соседнюю Японию.
Чиновничья мафия, которую нынешняя власть всемерно укрепила и организовала, и дала ей даже организационный «хребет» - свою партию, приобрела такую волю, что эта сила в своих шкурных интересах, уже давно разъедает само государство.
И эта мафия тормозит развитие отечественной промышленности и её производств, в том числе, устраивает такие препоны краболовам, что они, обходя бешенное мздоимство на родном берегу, сплавляют весь свой улов японским купцам.
Взбесилась и стоимость железнодорожных перевозок после того, как общенародные железные дороги стали собственностью «абрамовичей». И теперь с Дальнего Востока в центр России краба тоже везут редко и мало. Да и приходит он в центр и протухшим, и с сумасшедшей наценкой…
…Поэтому на складе в этом «банановом раю» я объедался бананами. Там меня и просветили опытные переборщики, что банан надо для еды выбирать тот, шкурка которого почти полностью почернела, как бы сгнила. Такой банан был удивительно вкусным. Напоминал по вкусу мёд и ананас одновременно…
…Вопрос спелости банана аналогичен вопросу спелости южного плода – хурмы. Искушенные южане едят её только тогда, когда она стала водянисто мягкой, а её шкурка легко отслаивается, как у спелого квашенного помидора. Не знающие этого северяне тащат с базара зелёную ещё хурму. Едят эту терпкую до невозможности, связывающую рот неспелость, и удивляются, отчего этот гадкий вкус так ценят южане?!
Ещё лучший пример, но для тех, кто знаком с фруктами Украины. Есть там такая груша-дичок. Сейчас в сошедшей с ума моей «малой» Родине, я не знаю, остался ли этот невзрачный фрукт. А раньше эти груши росли как сорняк, по лесополосам и ланам. Это была подкормка моего голодного детства. Плоды их - маленькие грушки, чуть побольше райских яблочек, неспелыми имеют вкус кисло-терпкий и мгновенно набивают оскому. Но когда они созревают, они становятся мягкими, с коричневой мякотью, по виду напоминающей сердцевину гнилого яблока, но без гнилостного запаха, а по вкусу – чистый мёд! Видимо, из-за цвета спелости их на Украине назвали «гнэлычками», что в переводе на русский язык и означает «гнилушки», хотя ни о какой гнили здесь и речи быть не может – это такой вид созревания.
Но россиянам средней полосы невозможно понять, преодолев стандартное мышление, что недозрелая хурма, которую они покупают у «усатых нянь» на рынках, терпкая и безвкусная ни в какое сравнение не идёт со вкусом спелой хурмы…
…Вот и мой сын выбирает бананы зелёные без единого тёмного пятнышка и мне ему не внушить, что это – незрелый плод. И что вкус недозрелого банана – сродни вкусу мыла!
Иногда я думаю, что сын, вообще-то, правильно делает. Потому что, тогда, во времена о которых я пишу, общество не знало ещё ни ароматизаторов, ни созреваторов, ни имитаторов вкуса, то есть, всей той химии, которую скармливает капиталистическое государство своим вымирающим гражданам, порождая болезни, ставящие в тупик медицину. Мне думается, что «кровожадный Сталин» точно послал бы в ГУЛАГ всех учёных-химиков, в компании изобретателей и торгашей, как исполнителей отравления советского народа…
Бананы созревают нынче не сами по себе, а под воздействием на них специального газа, воздействие которого на человеческий организм не только не изучено, но его последствия ещё и ЗАМАЛЧИВАЮТСЯ прислужниками Капитала.
На первом плане социалистического общества был, если кто помнит, лозунг: «Главная цель социалистического общества – всемерное удовлетворение потребностей советских людей!»
А главная цель нашего нынешнего российского государства несколько другая: «Всемерное способствование Его Величество Капиталу в возрастании его непомерных барышей!» Причём, любой ценой. Нынешнее государство российское видит своё «счастливое будущее» в разрастании богатства его нынешнего гегемона – класса капиталистов. И «под нож» ради этой цели идёт даже здоровье граждан нашего государства. Как будто бывают мощные государства без… граждан, вымерших от болезней! ...
И бессильно бесит всеобщая продажность государственных контролирующих органов и витиеватые рассуждения доморощенных лейбирастов о том, что «Не человек для государства, а наоборот!» В то время, как они за короткое своё правление в «мутные 90-е», всё сделали для того, чтобы этого самого «человека» сделать бесправным рабом Капитала…
…Я, в очередной раз прошу прощения у моего доброго читателя, за свои извечные отвлечения и сентенции, скатывающиеся в лоно публицистики. Я пытался изменить свой стиль повествования, но видит бог, что я без них повествовать не могу! ...
Часть вторая. Знакомство с Мельпоменой.
Наше времяпрепровождение с моим другом Колькой было разнообразным. Сейчас мне и не упомнить точный перечень наших дел. В одном я ныне уверен, что в те короткие часы, которые оставались мне за вычетом времени, потраченного на домашние обязанности и приготовления школьных уроков, мы с Колькой не скучали. Юность непоседлива и предприимчива.
Иногда мы просто гуляли по городу, с любопытством озирая всех и вся. Иногда пробирались на бесплатные показы фильмов, которые происходили во многочисленных Дворцах культуры, разбросанных по городу.
Не всегда удалось пробраться в кинозал, т.к. сеансы там, как правило, были вечерними и на них детей до 16-ти лет не пускали. Мне тогда было 15 лет, а Кольке на год меньше. Но его осанистость, хорошая одежда, рост и внешний вид обманывали контролёров и Кольку они пропускали беспрепятственно к вящей моей злости.
Иногда Николай, уже осознавший и освоивший своё преимущество, перед входом бросал мне шепотком:
- Иди за мной и не останавливайся! – и величаво и неспешно шествовал в зал. Проходя мимо контролёров, он небрежно бросал им, делая царский жест - через плечо, указывая на меня:
- Этот - со мной!
Что меня бесило ещё больше…
...Однажды мы с ним топтались у входа в один клуб, придумывая планы пролезть на концерт каких-то приезжих столичных гастролёров.
Этот клуб был в квартале от моего дома. Назывался он «Клуб имени Дзержинского» и принадлежал всемогущей тогда фирме – Приморскому Краевому управлению МВД. Клуб был богатющий и с богатющим же репертуаром. Очевидно, потому, что ни один гастролёр не мог проникнуть в «закрытый порт Владивосток» без разрешительной визы краевого МВД. И, вполне возможно, при получении этой визы, гостю делалось «предложение, от которого он не мог отказаться» - выступить в клубе МВД.
Так или иначе, но репертуар этого клуба был, прямо-таки, блистательным. Да и сам клуб был клубом только по названию. Его зал вполне мог соперничать даже с залом краевого драмтеатра им. Горького – основного и единственного специализированного театрального заведения Владивостока того времени…
…Топчась возле афиши клуба, мы с Колькой обратили внимание на объявление о «наборе в театр-студию клуба юношей и девушек с 16-ти лет». Колька, доселе нервно грызя ногти, и изыскивая способы пробраться в клуб, озарился идеей:
- Всё! Есть идея!
- Какая?!
Колька хитро прищурился:
- А ты подумай!
И, видя моё замешательство, довольно протянул:
- Ответ рядом с тобой…
Я психанул:
- Ладно! Не выкобенивайся! Мне не очень-то и хотелось в этот клуб, да и дел ещё дома полно… - нарочито равнодушно проговорил я и повернулся, как бы намереваясь идти домой…
Колька тотчас сдался и примирительно сказал:
- Да, ладно! Читай? Вот наш «билет»! - и ткнул в объявление о наборе пальцем.
Я глянул по указанию его пальца и язвительно заметил:
- Я-то читал! А ты, видать, не дочитал или не досчитал! Тут написано «с 16-ти годков»! Мне до этого срока ещё год, а некоторым и все два, сыронизировал я.
Колька резонно заявил:
- А что они паспорта, что ли проверять будут? А если и будут- скажем, что мы с собой не захватили. Да и главное нам – проникнуть в клуб! – «добил» он меня доводом. А там разберёмся идти нам в драмкружок или пробраться в зрительный зал на концерт!
Войдя в вестибюль клуба, мы увидели, что контролёры стоят не при входе в вестибюль, а в глубине его, прямо у дверей зрительного зала. Мы замялись. К нам немедленно подплыла дежурная:
- А вы куда, молодые люди?
Колька, придерживаясь выработанной легенды, выложил:
- А мы записываться… в театр-студию!
Дежурная оценивающе оглядела нас и сказала:
-Тогда Вам надо обратиться к руководителю студии Евгении Аверкиевне Соловьёвой! Она у себя в репетиционном зале! – и указала на лестницу, рядом со входом в зрительный зал и ведущую на второй этаж.
Немного разочарованные, но не потерявшие надежды на исполнение своего плана, мы поднялись наверх и очутились в большой продолговатой комнате, в которой было несколько дверей в линию и одна в глубине – отдельно.
Колька, мгновенно сориентировавшись, проговорил, заговорщицки и обрадованно, показывая на ряд дверей:
- Эти двери ведут в лоджии зрительного зала!
Он подёргал несколько дверей и все они оказались закрыты на ключ. Внезапно за нашими спинами проговорили:
- Лоджии открывают редко. Только когда все места в партере заняты!
Мы вздрогнули и оглянулись. За нами стояла хорошенькая чернявая девушка с большими карими глазами и благожелательно смотрела на нас:
- Это вы пришли в студию записываться? Проходите вон в ту дальнюю дверь! В репетиционную комнату! Евгения Аверкиевна репетицию ещё не начала, и она может с вами переговорить…
Мы зашли в указанную комнату. Она была свободна от мебели. Только вдоль стен стояло много стульев, а в центре комнаты стоял небольшой низкий столик и возле него сидела, просматривая какие-то книги, прямо-таки, миниатюрная женщина.
Женщина обернулась к вошедшим:
- А, это ты, Эллочка! Здравствуй! - Женщина как-то смешно прищурила глаза, вглядываясь в нас, и добавила:
- А кто эти юноши?
- Здравствуйте, Евгения Аверкиевна! А эти юноши пришли по объявлению о наборе…
…Разговор с нами занял немного времени. Помню, что вопроса, который мы ожидали и которого боялись – о нашем молодом возрасте, так и не последовало. За эти несколько минут, руководитель как-то так быстренько вытянула из нас все сведения. И о том, где мы учимся. И о наших семьях. И о том, что нас сюда привело.
Эта женщина была небольшого роста, даже ниже меня. Какая-то вся искристая, подвижная, быстрая, с угловатыми мальчишескими движениями. Она сразу расположила нас к себе. Расспрашивала приветливо и дружески. А смеялась как-то заразительно весело, при этом её лицо напоминало лицо мальчишки, притом, большого хитрована.
Только позже мы узнали, что это на её облик отложило отпечаток её сценическое амплуа – травести, то есть она из-за своих внешних данных постоянно играла роли детей, преимущественно мальчишек сорви голов.
Заключила разговор с нами Евгения Аверкиевна так:
- В общем, ребята, я поняла так: Вы зашли к нам сюда пока просто так. Без особой тяги к искусству. Скажем, познакомиться и рассмотреть.
И, видя наше смущение, ободрила:
- Да в этом нет ничего зазорного! Всё начинается со знакомства и познания. Будем считать, что мы с вами познакомились. Наше репетиционное расписание висит в зале, при входе в эту комнату. Приходите! Присматривайтесь! Понравиться – вольётесь в наш коллектив. На нет - и суда нет! Только два условия: первое – чтобы согласовали эти визиты со своими родителями и второе - чтобы это занятие не было в ущерб школе. Я на вахте оставлю ваши имена, чтобы вас пропускали в любое время.
Она искоса глянула на нас и закончила:
- А сейчас, как я понимаю, вам хотелось посмотреть концерт. У наших кружковцев есть персональная ложа. Сейчас наша староста – Эллочка Чалманянц, - она кивнула на девушку, которая нас привела, - откроет вам эту ложу…
…Так мы попали в театр-студию Евгении Аверкиевны Соловьёвой, этого удивительного человека, которого все кружковцы любили и уважали и которую называли между собой коротко «Ева». Для многих она и явилась прародительницей в мире искусства; её выпускники со временем стали актёрами, сценаристами, режиссёрами. А если они и выбрали себе другую профессию в жизни, то, тем не менее, эта прародительница сформировала в их молодых душах основы самой главной профессии на Земле - быть порядочным Человеком...
Это, как и многие названия, присвоенные нашим метким на точное словцо народом, как нельзя лучше подходили к этому человеку.
Вообще-то, Ева – была актрисой Краевого драматического театра им. Горького. Там работал и её муж – антипод ей внешне – крупный мужчина метра под два ростом, с зычным раскатистым голосом – Николай Николаевич Кушнаренко.
Детей у этой пары, как это часто бывает в актёрских браках, не было, а Ева, как мне кажется, была Богом наделена великим чувством «наседки», что, в отличие от поганого чувства «кукушки», встречается, к счастью, среди русских женщин чаще и заставляет меня уважительно обнажать свою седую голову, перед этим великим даром природы…
Видимо оттого, что у Евы были две страсти; театр и дети, она и была приглашена руководителем драматического коллектива в этот властный клуб. И надо сказать, что она со своими обязанностями блестяще справлялась, став не только талантливым режиссёром-постановщиком, но и крёстной матерью для многих наших кружковцев в мире искусства.
Она вникала во все перипетии жизни каждого кружковца, помогала чем могла. Её считали, если не матерью, то уж доброй феей многие члены нашего драмколлектива и даже их семьи.
Во всяком случае, в моей судьбе она и этот коллектив, который под её материнским воздействием стал большой семьёй, сыграли огромную роль. Возможно, спасительную роль. Когда из-за скандалов дома, я вынужден был слоняться без дела по улицам, я был лёгкой целью для улицы и его тлетворного «воспитания». От этого меня уберегла Евгения Аверкиевна Соловьёва и выпестованный ею коллектив студии…
…В награду Господь подарил нашей Еве большую и счастливую жизнь. Она умерла в Санкт-Петербургском всесоюзном Доме Ветеранов сцены, разменяв сотый десяток лет. Умерла спокойно и умиротворённо, в присутствии двух из множества её детей-кружковцев, волею Господа так же перенесённых из Владивостока в Питер…
(См. новеллу «Три песни Богу» - http://www.stihi.ru/2013/03/18/6042 )
Часть третья. В объятьях Мельпомены.
Встреча с Евой перевернула всю жизнь моего друга Кольки. Если до этого его мечты о будущем были эфемерны и расплывчаты, то сейчас они сформировались в твёрдое желание стать артистом.
Теперь всё работало на эту его зародившуюся мечту. И случайно брошенное замечание Евы, при гримировке наших самодеятельных артистов о том, что у кого-то кожа на лице неудобная для грима, «не то что у Николая». И то, что сам по себе мой друг «внешне - воплощение положительного героя». Колька ловил эти фразы и впитывал, как ссохшаяся земля влагу.
Мы приходили в клуб почти ежедневно. Присутствовали на репетициях, смотрели, слушали, пытались примерять на себя репетируемую роль, выслушивали замечания и поправки режиссёра, и усваивали в памяти новое, мгновенно, как умеет усваивать только юность интересное для неё.
Колька сидел на репетициях как завороженный. Он мечтал о сцене, он рвался на сцену.
К сожалению, ролей нам не предвиделось. Не было для нашего возраста ролей. Вскоре, может быть и подумав о нас, Ева стала репетировать новую тогда пьесу Леонида Малюгина «Старые друзья», в которой были все герои юными и их было много. Вот нас с Колькой и поставили в дублёры роли Сени – роль дальнего второго плана с несколькими фразами. Сеня по роли - только что закончивший школу подросток и нам, семиклассникам в то время, эта роль с натяжкой, но подходила.
Насколько я помню, занятия в студии меня не захватывали всего. Так, как Николая. Конечно, мне нравилась атмосфера театра. Там было интересно. И я тоже любил наблюдать за ходом репетиции. Но при моей непоседливой и деятельной натуре, статика мне быстро надоедала, и я искал нового приложения своей энергии…
…А в клубе было много интересного. В подвальном помещении клуба располагались мастерские и там я познакомился со столяром – Фёдором. Мне нравился запах свежих стружек и столярного клея. Фёдор был старше меня лет на 15. Это был сухощавый блондин с ухватистыми крепкими и умелыми руками. Он никогда не сидел без дела. Он мог всё! Он изготавливал нам для спектаклей декорации и сам же менял их во время спектаклей. Основную часть его столярной работы составлял ремонт кресел из зала. Кресла были блочными, по 4 штуки в блоке, с откидными сиденьями. И там разбалтывались и деревянные суставы кресел, и ломались поворотные механизмы сидений. Мне было интересно наблюдать, как золотые руки Петра из рухляди делали исправные блоки. Как он ловко и быстро лечил мебель. Иногда Пётр доверял мне несложные задания, и я их с удовольствием выполнял.
Как уже я сказал, Фёдор во время спектаклей и концертов на сцене выполнял и обязанности сценического рабочего. В частности, опускал и поднимал нужные задники, раздвигал и задвигал огромный тяжеленный сценический занавес. Мне очень нравилось закулисье, и я ему активно помогал в этих его обязанностях.
Ева поставила вопрос так, что мы члены драмколлектива имели свободный доступ буквально на все мероприятия. Такой льготы не было у других членов клубной самодеятельности. А в клубе работали и другие коллективы. Например, там был прекрасный танцевальный коллектив и, почти профессионально играющий, духовой оркестр. Но об этом я распространятся не буду – внутренние порядки, царящие в нашем клубе, я достаточно полно описал в новелле «Скелет из моего шкафа» (http://www.stihi.ru/2016/05/07/5435 )
Смотреть все постановки мы могли с нашей небольшой лоджии. Но там бывало иногда тесно, да и смотреть с высоты и сбоку спектакли и концерты мне было неинтересно. Мне нравилось смотреть из-за кулис. Нравилось наблюдать за актёрами и видеть их как бы с двух направлений и в двух обличьях; для зрителя и для закулисья.
Я любил бывать в клубе и будь моя воля, так я бы пропадал там круглые сутки. В связи с не загрузкой по ролям, мне было скучновато в студийных пределах. Ева заметила это и предложила мне быть помощником режиссёра. То есть, её помощником. Со временим, на наших спектаклях, я стал отвечать за многое; шум за сценой, звуки грома, телефонные звонки, ответственность за реквизит и даже своевременный выход актёров по ходу действия спектакля на сцену – были в пределах моей ответственности. Мне это чрезвычайно нравилось и ещё больше привязало меня к клубу.
Колька не составлял мне конкуренции в этом, т.к. его вовсе не привлекали мои обязанности. Он весь был во власти сценического действа.
Правда, у нас разгорелось соперничество за участие в премьере спектакля, где мы играли с ним одну роль на двоих. Чисто мальчишеское соперничество. Но оно, видимо, не было сильным, ибо сейчас я даже не помню, кто выиграл это состязание и, кто из нас выступал непосредственно на премьере в роли Сени.
Помню только, что моя мудрая мать, конечно же, приглашенная на премьеру, весьма сдержанно восприняла мою первую роль. Из всего, что она мне сказала, я запомнил её замечание:
- Митюша! А кто это тебя учил так набирать винегрет из общей тарелки в свою – сгребанием?! Мне было стыдно за такое твоё поведение за столом…
…Теперь, по прошествии всей моей жизни, я по-другому понимаю мудрую реакцию своей мамы на все мои «звёздные» ситуации в жизни. Она-то радовалась всем сердцем. Но скрывала это, оберегая меня от возможных жизненных разочарований. Так было и с моими первыми стихами. Так было и с моей первой в жизни сценической ролью.
И только, когда я перевалил за сорокалетний рубеж и мои песни чествовал весь зал стоя, мама позволила себе расслабиться – всплакнула и сказала:
- Я горжусь тобой, сынок!
Правда, по своему опасливому обычаю не испортить сына лишней похвалой, заметила, утерев слёзы:
- Правда, я бы ещё больше гордилась, если бы эта твоя слава была трудовая, а не песенная…
…Память с годами изменяет мне, и я уже не помню, может моего друга Кольку Ева где-то ещё ввела на какие-то роли, но он был весь во власти Мельпомены. Её верным жрецом и почитателем.
Помню только, что он постоянно «вырабатывал в себе сценическое мастерство». Пока я занимался по дому своими обязанностями, или учил уроки, он, ожидая пока я освобожусь, постоянно меня отвлекал:
- Матвей! «Застрели» меня! Я, чтоб отвязаться, направлял на него воображаемый пистолет и имитировал выстрел – «пах»! А Колька, грохался «убитый» на пол, отрабатывая разные варианты; то переломившись помолам и со стоном сползая к ногам на пол. То падал навзничь, отрабатывая своё умение безболезненного эффектного падения, которое ему преподали в студии.
Помню, как он сидит на кухне рядом с моей мамой, чистящей картошку. Перед ним на столе наше маленькое зеркальце и разрезанная головка лука. Коля на разные тона повторяет драматические слова:
- У меня умерла мама! У меня умерла мама… У меня умерла мама?!
И пытается выдавить из себя слезинки…
Моя мама реагировала:
- Тю на тебя, Коля! Ещё беду накличешь!
Коля пояснял:
- Антонина Ивановна! Надо вырабатывать условный рефлекс. На сцену же не понесёшь лук, если надо заплакать по роли!
Мать логически возражала:
- Так вырабатывай рефлекс другой фразой! Допустим: «У меня умерла любимая собака!» …
Наверное, у Николая, всё-таки, от рождения был талант актёра…
Помню, как однажды Колька убедил меня в этом…
…Мы с ним прогуливались по владивостоксому «Бродвею» - набережной. Был тихий летний вечер. И много народа гуляло там. Колька, как всегда «изображал». То хромого, то горбатого, то слепого. Наконец мне это так надоело, что я его резко прервал:
- Хватит, Колька! Надоело! Тоже мне артист с погорелого театра! Что ты меня издёргал: «Матвей, смотри!». Ты вот оторви что-то такое, чтобы вот вся улица на тебя посмотрела и поверила тебе! Вот это будет артистизм! А то кривляешься, аж противно!
Кольку это урезонило. И он перестал ко мне приставать и как-то молча и понуро поплёлся рядом. Видимо, я его сильно ударил своими словами. Искоса посматривая на друга, я даже пожалел, что был с ним так резок. В конце концов, Колька был славным парнем и моим другом. Кроме того, в раннем детстве у него признавали порок сердца. А я знал по себе что это такое. Это знание нас сближало.
Да я ещё как-то однажды увидел, ожидая его, как Колька, казалось бы, из ничего, на какое-то резкое замечание его мамы вдруг весь побелел и буквально стёк по креслу на пол.
Тогда все забегали, его перенесли на кровать, вызвали «скорую» и Кольке что-то вкололи…
Наши планы пришлось отложить. Колька задремал после укола. И я подумал, глядя на его бледное лицо, что мой друг не такой уж и здоровый, как кажется. Провожая меня, его мать тогда сказала про его порок сердца…
…Я уже собирался пожалеть друга, как Колька мне предложил:
- Давай воды выпьем…
Мы подошли к тележке, торговавшей газированной водой. Тогда такие тележки стояли повсюду. К ним подводили шлангом воду и газ, которым газировал воду продавец, здесь же вручную вращая рукоятку в специальном резервуаре. Тут же мылись стаканы, и вода грязным ручейком стекала на крышку рядом расположенного канализационного колодца.
Я, глядя на карусель разноцветных колб с сиропами всех мастей, примирительно спросил Кольку:
- Тебе с каким сиропом?
Колька каким-то тусклым голосом тихо ответил:
- Без сиропа… Просто воды…
Я повернулся к продавцу, принял от неё стакан воды, искрящейся пузырьками газа и протянул было Кольке, но тут увидел, как мой друг побелел как мел и стал медленно оседать на пыльный тротуар. Я онемел на секунду, глядя, как Колька, нелепо подломив ногу, лёг комком у крышки люка, и его рука безвольно откинувшись, упала рукавом его нового шикарного пиджака прямо в грязную лужицу.
Мгновенно набежала толпа. Кто-то уже расстёгивал ворот шелковой белой рубашки Николая, кто-то убрал его руку подальше от стекающего ручейка воды, кто-то уже приподымал его голову и подкладывал что-то ему под голову, безвольно мотающуюся на шее.
Встревоженный гомон людей вокруг прорезал чей-то всполошенный голос:
- Тут парню плохо! Потерял сознание… Кто-нибудь, вызовите «Скорую»! Врача! Врача!
К Кольке уже протискивался сквозь толпу какой-то мужчина:
- Пропустите! Я – врач!
Чей-то голос выкрикнул: «Скорую вызвали! Сейчас приедет!»
Я был словно парализован случившимся. Внезапно я увидел, как мой, «потерявший» сознание друг стал подниматься и, отряхивая со своего шикарного пиджака пыль и мусор, улыбаясь сказал мне, как будто не было толпы кругом:
- Ну, что!? С погорелого я театра? Что? Улица поверила?
И как ни в чём не бывало, пошёл сквозь толпу вдоль улицы…
…Я тогда сильно озлобился на Кольку! И за свой испуг. И за его дурацкий розыгрыш. И за свою растерянность…
Но как-то параллельно со своей сердитостью на друга, понял, что мой друг Колька, будет-таки, артистом! Скорее всего, он уже артист! ...
Драмколлектив сыграл в нашей жизни большую роль. Ева очень часто нам выдавала «контрамарки» в свой профессиональный театр. Эти частые присутствия в театральной среде предоставили нам возможность узнать и полюбить ТЕАТР изнутри. От запаха кулис, до гула и гомона заполняемого зала. Мир декораций, искренних и наигранных страстей, мир настоящего и бутафории, мир крепкой дружбы и столь же крепкой неприязни, если не сказать, ненависти.
Это был мир настоящего, не бутафорского, Добра и столь же настоящего Зла.
Актёры – очень чуткий, нервический народ. Они, как правило, вспыльчивы и легко обидчивы. Они в чём-то так и остаются до самой старости заигравшимися детьми. Они на всю жизнь зомбированы похвалой. Она им нужна, как влага растению.
Это особый мир. И особая людская каста. Её представители всю жизнь обречены ИГРАТЬ. Даже в быту. Даже когда они этого не хотят. Они обречены постоянно видеть себя со стороны. Постоянно следить за своей этой жизненной игрой и её корректировать.
Может быть потому, что я долго и, по-детски впитывающе, наблюдал этот мир и его обитателей, я никогда не мечтал и не планировал быть полноправным гражданином этого мира…
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
Стал разыскивать друга своего отрочества и юности Николая Николаевича Денисенко.
Долго искал. И нашёл только вот такой послужной список Николая:
Денисенко Николай Николаевич:
В 1961 году окончил студию при театре им. Горького во Владивостоке.
В 1964 году актер Сызранского театра драмы.
В 1971 году актер Брянского театра.
В 1986 году актер Шадринского театра.
Писал в Сызранский и Брянский театр, но оттуда не ответили…
Написал в Шадринский театр и получил оттуда от добрых людей ответы:
Ответ из Шадринского театра:
«Воскресенье, 12 февраля 2017, 19:50 +03:00
Здравствуйте, Матвей Игоревич!
Николай Денисенко работал в Шадринском театре до 1995 года и был уволен.
Остался в Шадринске, театр помог ему оформить пенсию (у артистов льготная пенсия-55 лет)
В театре друзей у него не было, семьи не было. Последнее, что мы в коллективе знали о Коле Денисенко,- попал в больницу в Курган и его якобы забрала сестра.
Вот и всё, что мы можем Вам рассказать.
На письмо отвечала зав. труппой театра
Баранова Тамара Михайловна,
работаю в Шадринском театре с 1976 года.
Узнал, что Николай снялся в нескольких фильмах.
В 1067 году в фильме «Железный поток» в большой роли,
И в 1991 году в фильме «Группа риска»
Друзья во Владивостоке мне смогли только разузнать, что Николай болел последние годы алкоголизмом сильно простыл и его в плохом состоянии увезла его сестра. К великому сожалению, моя память не сохранила её имени. А на фамилию, при том такую распространённую, надежда небольшая.
Посылал и в адресные столы, но ответа так и не добился. Слишком поздно стал я искать своего друга Кольку!
Были последние данные, что его сестра, якобы живёт в одном со мной городе, но как её запросить без имени и фамилии?!
Так я и не знаю, жив ли мой друг, Колька или нет его на этом свете.
Что же, встретимся на том…
Но я лишний раз подумал, что ранняя слава для ребёнка опасна!
Да и сама профессия актёра более рискованная, чем профессия минёра.
Вот только что тебя окружала любовь зрителей, поклонники, успех, большие и интересные роли, деньги, даже приглашение сниматься в фильмах!
И вдруг – бездонная пропасть, в которую всё ухнуло; и известность, и воспетый с малых лет окружающими талант, как и не было, и здоровье, и годы, и вот ты уже просто старый актёр. Без прошлых заслуг, которые никем не засчитываются.
И никому, кроме сестры не нужен…
Нет! Если бы мне пришлось выбирать заново между профессией минёра и актёра, я бы выбрал, не думая профессию минёра.
Питер.
45 524_22