туманы, у пристани флот посудин,
двести три с половиной метра
скалистой натуры утёса;
опаловой масти маяк, пару сотен орудий
в глубине берегов сберёг
мой одиночка-друг,
мой бард русоволосый;
пьяную хвойными замками чащу таёжную,
домики разных высот, трамвая бессменный скрип;
пустоши хлябь бездорожную,
вместе с дрожью подкожною
бард сочинял для меня
с началом цветения лип;
умытые солнцем проспекты
им писались в мажорных аккордах,
осветимые ливнями летними
обессмертил он в стан переулки;
мой нетлением друг старомодный
заключал в альтерации фьорды,
чтобы я, в долгожданной прогулке,
извлекла из струнной шкатулки
его каждого знака моление –
отголосок минувшего гулкий;
ветры, песчаную насыпь пляжную,
океанский дух, выброшенных из вод растений
поселил он близ лютера,
где окна в цвета витражные
и песенность патронажная
не узнают своих истощений;
сопок горбатые спины, участливый лик площадей,
дальнозорких рельсов дощатые вереницы,
беспамятство всех дверей,
скупаемую марель,
и краеведческий музей
бард сочинял для меня
с новым приходом зарницы;
чтобы мне безоглядно стремиться
затесаться в его восьмых,
чтоб мне боле уже не влюбиться,
и обретя свой присяжный покой
на страницах его завершиться.