ГОВОРЯЩАЯ ЛОШАДЬ
Тогда я работал в одном из приволжских городов.
Коллектив наш состоял большей частью из людей ещё вполне молодых. Руководители же наши, как водится, относились к более старшему поколению.
Был среди начальствующих и фронтовик: одни его запросто называли Семёнычем, другие – Дедом. Являлся он человеком добрейшей души - спокойным и обходительным. Дед Семёныч занимал скромную должность, но относился к работе с полной ответственностью, присущей людям того поколения.
Не знаю, недостаток это или просто такая черта характера, но Господь Бог начисто лишил его чувства юмора. Было бы вполне понятно, если речь шла о человеке злом и холодном. А тут…
В душу с расспросами мы, молодые, к нему не лезли; анекдоты и байки при нём старались не травить. Конечно же, не из боязни, а только из уважения к его возрасту, фронтовым заслугам и доброму отношению к нам.
Исключение составлял Серёга Дарюшинский – неисправимый хохмач и балагур. Шутки-прибаутки сыпались из него, словно из того самого рога. Часто он рассказывал невероятные истории, свидетелем, а то и участником которых был сам. При этом горазд был подтрунить над самим собой, представить себя вне самой лучшей позиции.
С первых дней, только он появился в нашем коллективе, его стали называть по фамилии. Правда, тогда же её упростили, убрав первую часть: он стал Шинским. Серёга не только не обиделся, но и сам стал представляться именно так.
Шли дни, недели и месяцы. И работа шла своим чередом, и дело спорилось, потому как в коллективе нашем была попросту семейная обстановка. Но всем нам тогда казалось, что Шинского Семёныч недолюбливает…
Вот наш дружный коллектив сплотился в очередной раз за общим столом - по случаю дня, который теперь называют Днём защитника Отечества. Первый же тост был отнесён в адрес Семёныча. Фронтовик и в этот день был неизменно скромен: на изрядно поношенном пиджаке – ни одного «живого» ордена и медали – лишь орденские планки. Как говорила наш сторож тётя Валя, не любит Семёныч «иконостасом» греметь. Чарку первую закрепили мы двумя-тремя последующими и отправились в курилку.
Шинский был верен себе и решил, что сегодня к месту будет байка про двух известных воинов. Он начал: «Подарил Петька Василию Ивановичу говорящую лошадь, и поехал тот вечерком на ней в гости к Фурманову, который жил в девятиэтажке…»
Анекдот – с большущей «бородой»! Пересказывать до конца его не буду – не о нём разговор.
Так вот, для кого-то тогда он был свежим; кто-то посмеялся для приличия, услыхав его в сотый раз. Семёныч же, услышав слова «говорящая лошадь», сначала как-то встрепенулся, вскинул голову. Потом плечи его опустились, весь он обмяк, замкнулся…
Он смотрел сквозь рассказчика, и казалось, что был в этот момент где-то далеко-далеко от нас всех. Пальцы его мяли так и неприкуренную «северину», табак сыпался ему на колени и пол…
Дед «вернулся» к нам, тихо сказал: «Я, Серёжа, хоть и младше Чапаева, и служить мне с ним не пришлось, но точно знаю – девятиэтажек в то время не было!» Встал со скамейки и первым вышел, так и не покурив.
Мы переглянулись, и Шинский цокнул языком: «Ну, Дед!...Ну, Семёныч!.. Высоток не было, а говорящие лошади, выходит, так прямо и бегали целыми табунами!..»
Наш Старик тогда ещё раз убедил нас в том, что с юмором он категорически не дружит…
Всё когда-то кончается. Закончился и этот последний зимний месяц. Наступила долгожданная весна. Пришёл май. В канун Дня Победы вновь мы собрались за общим столом. И снова: первый тост – за нашего фронтовика.
Сегодня к его орденским планкам добавилась одна-единственная медаль. Кто-то из нас, молодых, осторожно поинтересовался, почему только одна и именно эта? И Семёныч поведал нам такую вот историю.
Тогда они отступали… Точнее, выходили из окружения, потому что то и дело натыкались на противника. Голодные и измотанные, старались идти по ночам, днём – скрываться в лесу, где можно было найти хоть какое-то пропитание. Здесь же хоронили убитых и умерших от ран.
Здорово выручала единственная оставшаяся лошадёнка какой-то непонятной масти, с большими белесыми пятнами по худющим бокам. Тело, при её коротких ногах, казалось непомерно длинным. Все удивлялись, как такую нескладуху взяли на фронт?!. Но главное – она была немой! Никто ни разу не слышал, чтобы она ржала.
Это была Бабочка…
В самом начале отступления перешли реку. Сапёры «подняли мост на воздух». Приказано было дойти до высот, что в двадцати пяти километрах к востоку, окопаться и задержать немцев.
Только отошли от берега, как появился самолёт с крестами – немец! Он даже и не старался стрелять прицельно: в два захода «высыпал» запас патронов, сбросил несколько «лёгких» бомб и убрался восвояси.Но визитёр этот уложил-таки навсегда больше десяти человек. А одна из бомб, упавшая недалеко от парной запряжки, убила обеих лошадей.
То было только начало, и все это хорошо понимали. Не один раз успев хлебнуть лиха в те страшные военные дни отступления, бойцы знали тактику врага. И ждать он не заставил.
Да, немец не ошибся в координатах и совершенно точно навёл своих артиллеристов. Первые снаряды с воем пронеслись над головами и подняли комья земли в воздух метрах в двухстах по ходу движения. Потом стена разрывов пошла назад… вперёд… назад… Смертельные «гостинцы» ложились всё плотнее и плотнее.
Посреди этого ада, где метались ошалевшие люди, рвалась сталь и вставала на дыбы сама земля, не шелохнувшись, стояла запряжённая в небольшую телегу Бабочка. Она только отворачивала в сторону голову, если разрыв снаряда случался совсем близко. Сам Всевышний хранил её!..
Обстрел закончился. Посчитали потери. Были они велики… Стали переносить убитых в воронки от бомб – «заботливо» приготовленные для солдат владычицей-войной могилы.
Но нельзя было поверить своим глазам, это просто казалось чудом: телега Бабочки разломлена пополам, у изуродованного колеса – обезображенная половина человеческого тела… на самой лошадке – ни царапины! И это в то время, когда кругом – кровавое месиво: десятки убитых и покалеченных людей… стоны… крики… плач…
Для кого-то война закончилась, другим она ещё милостиво отмерила время для земной жизни… Для жизни без покоя, для жизни на этой самой войне.
Приладили оглобли к длинной четырёхколёсной арбе, оставшейся без лошадей; уложили обезноживших раненых и двинулись дальше.
Бедняга Бабочка что есть мочи тянула неподъёмный воз, опустив голову долу, взмахивая ей при каждом с трудом дающемся шаге. На взгорках люди помогали ей, подталкивая телегу, на спусках, напротив – придерживали махину, норовящую раздавить лошадёнку…
До высот, поросших редким лесом, шли часов шесть-семь. Здесь встретились с разрозненными малочисленными группами из других частей. Общее командование принял капитан-артиллерист. Взялись обустраивать рубеж обороны.
Тяжело раненых решено было отвезти в деревеньку, находившуюся километрах в десяти. Старшим был назначен Семёныч, с ним – два бойца и ездовой. Туда добрались благополучно. В амбаре был уже организован небольшой лазарет, куда и приняли вновь прибывших раненых. Попрощались.
Обратно показать дорогу «напрямки» вызвался местный деревенский мальчишка. И правда – путь оказался вдвое короче. По дороге, в ложбине, встретился мост через небольшую речушку; от него до места – рукой подать.
Бабочка ступила на старый подгнивший настил и… заартачилась, пытаясь дать задний ход. Ездовой слегка подбодрил её хлыстом: лошадь против воли сделала шаг вперёд, трухлявые доски затрещали. Бабочка проваливалась, подталкиваемая тяжёлой телегой. Вслед за треском гнилых досок раздался хруст костей лошадиных ног…
Бедная Бабочка! Она беспомощно лежала на боку, вывернув оглобли. Белые окровавленные кости торчали из рваных ран. Большие тёмные влажные глаза животного смотрели на людей и будто говорили: «Я же не хотела так!»
Ездовой отказался пристрелить мученицу. Заплакал, ушёл в сторону.
Это сделал старший.
Семёныч увидел собственное отражение в глазах Бабочки. И вдруг… она заржала! Заржала громко – в первый и последний раз. Что это было? Мольба о пощаде или просьба о скорейшем прекращении страданий? Предсмертная радость по явившемуся всё-таки голосу или прощальный крик?..
Эхо ржания затихло вместе с эхом выстрела…
После бойцы узнали, что мостик, оказывается, был заминирован отходящими ранее войсками.
А Бабочка, верой и правдой служившая людям при жизни, потом спасла бойцов своей плотью от голода…
Семёныч, заканчивая свой рассказ, добавил: «Немца мы на этих высотах задержали. С обеих сторон многие остались там навсегда… А это – моя первая боевая награда. Если бы не Бабочка, не было бы ни этой медали, ни других… Ни меня самого…
Голос моей спасительницы, Серёжа, я запомнил навсегда… Вот такая вот, ребятки, была неговорящая лошадь…»
Дед снял медаль, положил на свою широкую ладонь, перевернув кверху тыльной стороной: на потускневшей поверхности металлического кружочка был виден выцарапанный силуэт бабочки – обычной бабочки, с двумя крылышками.