28 СЕНТЯБРЯ 2017 ГОДА ИСПОЛНИЛОСЬ 135 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ
ГЕНЕРАЛА ОТ ИНФАНТЕРИИ АЛЕКСАНДРА ПАВЛОВИЧА КУТЕПОВА,
ПОДЛИННОГО ГЕРОЯ РОССИИ, ЛЕГЕНДАРНОГО БЕЛОГО ВОИНА.
Гневное слово – удар палаша,
Каждого – наповал.
Волей железной Кутеп–паша
Белую рать сковал.
Где отступившим предложен был
Голый клочок земли,
Смутной толпой не уйдя в распыл,
Русские честь спасли.
Галлиполийцы! Суровый крест
Впаян свинцом в судьбу:
Кто пошатнулся и сник – арест,
Каждого – на Губу.
Здесь дисциплина, а не режим,
Роты томит муштрой.
Тот, кто для Армии стал чужим,
Может покинуть строй.
Горного кряжа далёкий склон
Виден в полдневный час.
Строго обводят ряды колонн
Чёрные угли глаз.
Галлиполийцы! Пока душа
Русской стезе верна,
С вами Господь и Кутеп–паша!
Маршем сквозь времена
В новый Весенний поход идти
Вам от турецких скал,
Чтобы с земли навсегда смести
Красной чумы оскал.
Если же выпадет на штыках
Гибель принять в бою
Русские дети в других веках
Песни о вас споют.
...Синие волны, песок, жара,
Чаек крикливый спор.
Мрачно французские крейсера
Спят, сторожа Босфор.
_________________
* Иллюстрация –
генерал Александр Павлович Кутепов,
автор портрета – Дмитрий Трофимов.
Иван Лукаш "Голое поле. 1921 год" (фрагменты из книги):
"...Для русского лагеря отвели место на земле какого то турецкого полковника, по долине, у гор, где в большую войну стоял английский лагерь. Англичане звали свою стоянку "Долиной роз и смерти", потому что по расселинам, над долинной речкой, ползли гибкие заросли алого шиповника и потому, что много умирало английских стрелков от укусов змей и москитной лихорадки.
Дымила серым дымом долина. Огляделся Кутепов и сильно ударил коня шпорами в бок, и повернул обратно в Галлиполи.
Там, у мола, где пушечным грохотом прокатывался прибой, с ночи стояли выгруженные на берег войска. Подстелив шинели в грязь, лежали тифозные. Солдаты устали, солдаты спали, накрывшись с головой мокрыми шинелями. Там юнкера, топая захолодавшими ногами, пели. Пели потому, что замёрзли, потому, что хотелось выть от голода и уже трудно было сжимать красные и мокрые, скорченные холодом пальцы. Ветер и дождь несли смутный вой.
– Мама, мама, что мы будем делать
Когда настанут зимни холода ...
Песенка о маме была первой русской песней, какую услышал осенний Галлиполи.
– Когда я повернул коня и поскакал назад, – я понял что делать – рассказывал генерал о первых днях Галлиполи своим близким.
На молу, где бежал стадами белых волков прибой, на холодном дожде, вповалку, промокшие до нитки, топтались женщины, дети, солдаты. Это была измученная толпа, голодные, нищие, вываленные из чёрного нутра транспортов, стонущая на ледяном дожде, поднятая ветром человеческая пыль...
Оборванные погоны, сырые шинели на голову мешком. На молу никто не знал какая часть, какой полк. На молу – всё смешалось.
И под дождем мокли, дымились и никли свернутые знамёна.
Кутепов вошёл в толпу. Кто–то не отдал честь. Резко окрикнул Кутепов:
– Честь! Вы беженец, или солдат?
Кутепов понял, что без дисциплины не будет и армии, а в дисциплине нет ничего мелкого и неважного, а в дисциплине всё важное и всё главное, – даже и не поднятая к козырьку рука и непришитый погонь. Знал Кутепов от каких пустяков, от каких мелочей начался великий развал величайшей армии...
И в первые же дни приказал Кутепов кого–то арестовать и посадить на гауптвахту. Он, вероятно, так думал: армию ждет Россия, а чтобы сохранить армию, надобно сохранить дисциплину. Он, вероятно, думал, что так надобно России.
И отсюда, от мола, где всё смешалось и поникали знамена, пошла история знаменитой галлиполийской гауптвахты, или Губы – в просторечии...
Кутепов решительный, железного закала генерал. Когда был он ещё мальчишкой–гимназистом, он на особую стать воспитывал волю: заставлял будить себя ночью, одевал мундир и маршировал, маршировал, борясь со сном. Человек он добрый и простой, у него сощуренная, ласковая усмешка, заразителен его смех и широкое, загорелое его купецкое лицо похоже на окладистый лик стольника московитского. Кутепов – человек простых вкусов и простых ощущений. Весь он широк, низок и приземист. И когда он стоит, он точно врастает в землю. Вся его сила в ногах и весь он похож на того вросшего в болотную петербургскую гать бронзового битюга, что сторожит с бородатым понурым царём Санкт-Петербург...
Началась история Губы. Губа – крепкий рычаг армейской жизни, Губа – основной тон воинской лямки и воинского будня...
...Осенью бывали кражи, были и грабежи, а по вечерам, на огни кафе, выходили из темноты бледные русские солдаты за милостыней. И был такой случай: в греческий трактир, где выли кошачьи песни загулявшие фелюжники, пришел за милостыней солдат, а фелюжники затеяли шутку: налили стакан водки, наложили горку медных лепт. – Вот, русский, бери вино и деньги, только стань на колени.
Солдат пришел с осеннего дождя. В те дни вшивые, оборванные и голодные русские бродяги, вываленные на берег с кораблей, – забирались в тёплые кафе, к огню, и брали одну чашечку густого горьковатого кофе на десятерых, лишь бы набраться тепла, лишь бы отогреться. В те дни грохотало море и холодный дождь прихлёстывал к земле спящих вповалку. В те дни стояла у всех на душе студеная, черная ночь.
Русский нищий потоптался, наследил опорками, и стал вдруг опускаться на колена. И вот тогда какая–то ресторанная барышня, офицерская жена, ахнула, заломив руки, смахнула со стола рюмки и горку зазвеневших лепт и кинулась к солдату.
– Не смей. Не становись на колени... Ты – русский.
И было, вероятно, что–нибудь страшное в её крике, потому что нищий бежал, а черноусые, заросшие волосом, цепкие, как обезьяны, фелюжники молча поднялись и ушли.
Зовут эту офицерскую жену Викой. У ней стриженые белокурые волосы, пепельная родинка на круглом подбородке и ясные и весёлые ямочки, когда она улыбается. В прошлом году она кончила гимназию в Симферополе. Её Коля заболел туберкулезом и вот теперь надо работать.
– Ну что же, как–нибудь, как–нибудь. Все терпят, – говорит она и мгновенно краснеет, перебирая худенькими загорелыми пальцами звонкие стаканы.
Было это в декабре. Когда студёная ночь шла у всех в душе. Когда люди бредили опрокинутыми орудийными передками, взорванными броневыми машинами, кровью и дождём и угольными ямами кораблей, где несмываемая чёрная пыль забирается в каждую бороздку кожи.
Было это в декабре ...А теперь нет в Галлиполи русских нищих. Теперь цепкие греки почтительно кланяются, и турки медленно приветствуют русских, прикладывая два пальца к фескам.
...Ни русских бродяг, ни русских нищих нет больше в Галлиполи. Есть теперь обедневший русский господин, до щепетильности чисто одетый, большой, сильный, добрый, но очень обедневший, до того, что приходится загонять ему иногда обручальные кольца, пару сапог, колоду карт, американскую рубаху и облезлый мех, вывезенный еще из Москвы. Не без Кутеповской Губы обратился русский бродяга в русского господина.
Сам Кутепов, получающий как и все по две лиры, как говорят, загнал пару хороших сапог, женины платья и подаренную полком бекешу, а генеральские штаны заметно потёрты, но щепетильно чисты.
Он говорил редко, а если говорил – были просты и чисты его слова, как биение сильного сердца. Он говорил: "Мы русские, мы её последние солдаты и нас ожидает Россия". И в его простых и ровных словах простого, русского с головы до пят, человека каждый слышал биение своего сердца.
Говорил редко, но чего только не делал этот литой солдат. Приказом его суда полковники за пьянство разжаловались в рядовые, назначалось по 15 суток аресту за непришитую пуговицу, за рваную штанину. Для него были равны и офицер, и солдат, и он безжалостно, не взирая на лица, смывал всякую грязь, всякий нагар с солдатской чести. Это он навалил на усталых людей глухую лямку строевых занятий, муштры, шагистики, козырянья. Это он взнуздал Галлиполи железным мундштуком железной дисциплины...
Кто хотел уходить – тех не задерживал. Французы сгоняли людей в Бразилию, громадный прокоптелый "Решид–Паша" много раз тёр свой высокий борт у галлиполийского мола и густым, сиплым гудком звал русских домой, обратно, на родину.
И уходили. А генерал взял и выдумал ещё такой странный приказ. Все желающие могут уйти из армии, за трое суток заявив об уходе. Но если останешься после приказа – конец. Ты солдат и будет твой уход как предательство, как бегство из линии огня.
Галлиполи ходило ходуном под Кутеповским мундштуком.
В дни приказа о свободном уходе из армии были и такие, кто думал, что вся армия разбежится от странных приказов. Говорили: "Кому же достанет охоты пухнуть от фасоли и жрать чуть ли не скорпионов?"
Кутепов только щурил глаза, усмехаясь.
– Ничего. Так надо. Посмотрим
И ушли в беженцы из 30 тысяч только три. Победила его стальная вера в стального солдата.
А Кутеповские приказы сыпались на оставшихся. Жёсткие, солдатские. Выпил человек лишнее, нашумел – Губа на 20, на 30 суток. Молодой солдат стянул на часах из американских ящиков банку сгущенного молока – военная тюрьма.
Все знают Губу. Всех тянула Губа, даже музыкантов, что слишком медлили на параде с тактами полкового марша. Армия тянулась на генеральский блок, армия подтягивалась и незаметно шагнула через Губу, через внешнюю дисциплину, через угрозу военным наказанием.
Русских нищих, русских воров и грабителей в Галлиполи нет. За девять месяцев галлиполийского сидения был всего один грабеж, да две кражи. Старый русский юрист, знаток законов и преступлений человеческих, Кузьмин–Караваев, когда был в Галлиполи, всё удивлялся, что за год армейской стоянки не было ни одного преступления против женской чести. Старый юрист говорил, что во всех армиях есть обязательный процент таких преступлений и что Русская Армия единственная, где нет солдата, обидевшего женщину... А старый турок, Мухмед–Али, – что торгует у порта жёлтым английским мылом и османскими папиросами, тёр передо мною друг о друга свои коричневые морщинистые пальцы с ободками серебряных перстней, и силился рассказать беззубым запалым ртом, как хороши русские кардаши.
– Я старый аскер. Когда ваш гранд дук князь Микола ходил Стамбул брать – я аскер был. Потом француз стоял. Англез стоял. Рус нет вор, рус нет кулак. Рус хорош, кардаш, рус, как мулла.
Круто тянул армию Кутепов, только исподволь, мало–помалу, опуская блок, когда начали его понимать, когда даже нетерпеливые, молодые поручики стали говорить, что без Кутепова расползлась бы армия в человеческую труху.
...Приезжала в лагери жена Врангеля. Худенькая, похожая на английскую мисс, очень весёлая и живая, со сверкающей белой улыбкой. Ехала она вагонетками. На узкоколейке, где есть в голом поле стоянки "Дрозды" и "Корниловцы", есть особые коменданты станций. Один из них, перед самым городом, когда вагонетки застопорились, рапортует начальнику движения:
– Имею честь доложить, что на вверенном мне участке никаких происш...
Баронесса легко спрыгивает с площадки и, смеясь, оглядывает молодого офицерика.
– Типун вам на язык. Как раз перед вашей станцией наш поезд потерпел крушение: вагонетка перевернулась.
Об этом случае рассказывают с радостной усмешкой, как влюблённые.
Армия любит Врангеля. Армия знает, что Врангель её одинокая стена перед всем миром.
А широкоплечий и крутой Кутеп–паша в самой армии. Это её нарезной винт, её крутой и крепкий цемент.
В Кутеп–пашу не влюблены, но Кутеп–пашу теперь понимают и крепко уважают. Понимают в Галлиполи, что Кутеп–паша не самодур и не палач, а верный, непреклонный русский солдат.
Он твёрдо сжимает свой железные перчатки. Когда он обдумает и отрежет: дело конченное.
У него скошенный, гневный лоб, сощуренные, пристальные глаза, и неловкая, но упругая походка. Это сильный человек, не знающий сомнений. Он не любит слов, потому, что считает слова ложью и потехой болтунов.
Он думает, вероятно, что рослый гвардеец в медвежьей шапке более нужен России, чем болтуны со скамей конвента.
Он шёл по крови. Он и в атаках под огнём шагал так же упруго и вперевалку. Он рубит в щепья. Виселиц не боится. Смертной казни во время войны он отменять не будет.
Он литой и решительный солдат, из тех литых солдат, что делают человеческую историю. За ним чудится зарево пожарищ, чёрные змеи штурмовых цепей и грохот канонады и гул колоколов....
Он всегда спокоен и всегда чуть насмешлив. И в насмешливости его много солдатской крутой соли.
Как–то французский представитель вдруг официально уведомил генерала Кутепова, чтобы он не беспокоился, если будут произведены примерные боевые манёвры французским войскам. Генерал официально ответил.
– Я не беспокоюсь, но необыкновенное совпадение: у меня тоже завтра манёвры в боевом снаряжении, не беспокойтесь и вы.
И на завтра галлиполийские юнкерские училища и технический полк вышли в занятия с винтовками и пулеметами. Кутепов на своём постоит. Это все знают.
В самые суровые дни Галлиполи, в дни бразильских посулов, в дни, когда гудок „Решид–Паши" манил к родным домом, в дни, когда чёрные дети прекрасной французской республики расклеивали приказы, чтобы русские солдаты не подчинялись своим командирам и в дни приказа о выходе всех желающих из армии – был покоен и чуть насмешлив Кутеп–паша.
Его короткие солдатские пальцы слегка вздрагивают и он, волнуясь, бледнеет, широко втягивая воздух раздутыми ноздрями; только тогда, когда проносят перед ним истрепанные свёрнутые русские знамена...".