С самой осознанной юности, когда я ещё не имел желания пристально вглядываться в окололитературные движения умов и инстинктивно избегал знакомств с литературоведческими трудами, то этим уберегал чистоту восприятия художественной литературы и непредвзятость отношения к произведениям любого автора, будь он трижды провозглашённым классиком.
Многие считают, будто они самостоятельно открыли для себя того или иного поэта, ничуть не подозревая, что стали жертвами жесточайшей пропаганды и решительного напора на неустойчивый душевный иммунитет. В некоторых случаях пропаганда может показаться игрой, сродни известному розыгрышу, когда некоторое число людей, предварительно уговорившись против одного, будто мимоходом, начинают обсуждать, к примеру, его новую зелёную рубаху, хотя рубаха непререкаемо красного цвета. Человек сначала удивляется, спорит, но серьёзность окружающих заставляет его начинать сомневаться в собственном восприятии цвета в данном случае, и при достаточном количестве заговорщиков он может быть серьёзно травмирован психически.
Водоворот, в котором оказывается читатель с самого детства, сообщает ему то вращение, которое обусловлено кругом предпочтений уважаемого общества.
Сейчас для меня всё больше открывается панорама, достойная кисти Рубо: широко известные в литературных кругах критики, на самом деле, точно такие же безрадостные неумёхи, как и ими возносимые авторы.
Бездари хвалят бездарей, за деньги или по дружбе - это уже не важно.
Когда-то я считал, что подобные рецензенты, нахваливая вирши разной степени безумности, наступают на горло собственным песням, вынужденные силой обстоятельств или в угоду высоко сидящим амбициям разрисовывать обёртки несъедобных продуктов. Нет, дорогие мои! Всё проще и ужасней. Бездари присвоили себе право вещать от имени литературы, что есть хорошо, а что есть плохо.
Нет, вы не думайте, будто они совершенно не отличат талантливое. На уровне инстинктов они его чуют, хотя понять никогда не смогут.
"Уникальность Переверзина в том, что он не хочет окликать эту самую свою уникальность. Он настолько слит с судьбой, настолько неотделим от обстоятельств своего самоосознания — с детства, юности, молодости, — что отдельно от этих обстоятельств себя не мыслит".
Сама по себе чудовищная словесная конструкция, с которой начинается рецензия Льва Аннинского на книгу стихов И.Переверзина "Дыхание любви", должная, по замыслу автора, настроить читателя на совершенно серьёзный, возможно, даже и на философский лад, сбивает с толку : почему Переверзин не хочет окликать свою уникальность? Я вам отвечу: потому что уникальность Переверзина уже накликал Аннинский в ущерб собственной уникальности.
Всерьёз встаёт вопрос: а каков, собственно, литературовед этот Аннинский? Что творится в его голове, если уже в начальных предложениях вдохновенно вещает о неотделимости от обстоятельств самоосознания Переверзина при его слиянии с судьбой. А по другому бывает? Так, чтобы человек жил отдельно от судьбы? Чтобы обстоятельства - отдельно, а человек - отдельно?
Когда я читал рецензии В.Бондаренко на опусы Прилепина, то тогда мне казалось: заплатили критику или ещё какие блага посулили - не может же хороший литературовед хвалить бездарщину.
Уникальность данной рецензии в отместку уникальности Переверзина в том, что по её прочтении незачем читать стихи самого И.Переверзина.Все приведённые критиком еле дышащие строки цитируемого автора до того тривиальны, скучны, в большинстве своём ещё и безпомощны совершенно, но до того желают прослыть чем-то неординарным, что даже нагромождения продуктов мыслительного процесса Аннинского не могут придавить рвущиеся из них самонадеянное графоманство.
Если находятся ещё писатели, способные верить вот таким критикам, то у меня возникает подозрение, что по своему уровню эти писатели не так уж далеки от Переверзина.
Кроме безпринципных одиночек, по просторам нашей литературы шатаются мародёрские банды всяческих литературных ведов: пушкиноведов, лермонтововедов, есениноведов и далее по списку, благо хватает у нас классиков, да и просто хороших словесников в прошлом.
Все эти люди с филологическими наклонностями когда-то давно поняли простую истину:если ты не способен творить литературу, то можешь её поиметь.
Вполне понятно, что количество известных достойных писателей всё-таки может зависеть от количества литературоведов и критиков, ибо, чем больше профессиональных знатоков поэзии, тем должно быть больше находимых ими писателей, а иначе, для чего день и ночь куёт кадры единственный в мире Литинститут? Хотя, если он завтра перестанет существовать, то мало кто заметит его отсутствие, кроме преподавателей.
Что есть сегодня критика в литературе? Десяток имён, известных своим неунывающим долгожительством, которое априори даёт им индульгенции на все рецензии, пусть и чудовищные по своей ангажированной некомпетентности.
Число менее известных можно высчитать, сложив филологические факультеты страны, умножив их на годы существования и ещё раз умножив на число выпускников каждого.
Думается, что цифра будет для бюджета невыносимая.
Глядя на их "творчество", любой поэт, любой прозаик самого низкого качества решает для себя (ежели не совсем дурак), что имеет несомненное право на истязание слова, так как перед его глазами уважаемые люди расхваливают такое, чего даже он откровенно бы стыдился. Получается, что никакой пользы, окромя вреда, от критиков литература не получает: радостно булькая, погружается в топь поголовного графоманства.
Мы не вправе ожидать от современного критика словесных изысков на уровне Белинского, но мы вправе ожидать искреннего профессионализма. Хотя, о чём это я? Критик сегодня - сродни депутату Думы, только от литературы, которого никто не выбирал, и которому нет дела до народа (писателей), а есть дело только до своего благосостояния. Ждать от него профессионализма даже где-то и неумно ещё по той простой причине, что его профессия, как и депутата, совсем не подразумевает профессионализма.
В литературу должны идти люди не по призванию, а по невозможности без неё жить. Призвание означает только то, что ты не хочешь строгать доски или рубить уголь.
Такое вот изысканное тунеядство.
От российских литературных критиков, как и от российских футболистов, общество уже не требует хоть какого-то результата, а заклинает их не выглядеть слишком позорно и неумело, на что и те, и другие внимания обращают мало.
Кто сможет доказать, что само слово "призвание" наполнено теперь изначальным смыслом, включающим талант и мастерство?
Аннинский в одной беседе признался, что после того, как услышал по радио статьи Белинского, то так был очарован стилем и красотой изложения, что решил пойти по стопам великого критика.
Нахлынуло, так сказать, призвание.
Критические статьи Белинского - по качеству и сути являются сами художественной литературой, которую читать полезнее и приятнее, нежели сочинения сегодняшних писателей. Не знаю ни одного грамотного человека, которому бы хотелось с упоением перечитывать рецензии наших высоколобых литературоведов, если он не отъявленный мазохист.
Нужна неунывающая усидчивость, чтобы высмотреть в симпатичном тебе авторе что-то такое, что можно с радостью предъявить на всеобщее обозрение.
Когда-то Вадим Кожинов вытащил на свет Николая Рубцова и сумел убедить некоторые круги в том, что это есть явление великого русского поэта на небосклоне поэзии. Ничего не имею против Рубцова как поэта, но только - не великого. Сильна ещё вера критическому слову, оформленному теми самыми белинскими, добролюбовыми и писаревыми, и успешно размытому нынешними пероманами.
Столько людей обнаружило в себе писательский зуд, что критиков на всех не хватает, и потому эти критики могут выбирать за подобающий гонорар - кому спеть осанну.Здесь малодушие вполне умещается в кошельке и не вызывает никаких угрызений совести.
Но игра, если она не затянулась на целую жизнь, даёт возможность вернуться к равновесию ума и чувств, а критический дальтонизм, мало того, что не осознаётся, так ещё и не лечится.
Можно представить человека, который цвет называет красным потому, что он действительно красный, и об этом ему говорят с рождения, но при этом видит это цвет синим. Уличить его в ложном восприятии на бытовом уровне невозможно, так как названия цветов прочно приклеены на положенных местах, по сути не имея с ними ничего общего. До самой смерти человек будет искренне считать синий цвет красным.
Но сомнения в компетентности многоуважаемых литературоведов базируются отнюдь не на играх и болезнях творческих личностей, а на простом недоумении: отчего человек, не написавший ни одного достойного стихотворения, не взбудораживший мир хоть небольшим, но впечатляющим рассказом, имеет в себе наглость учить других профессионализму там, где он совершенное ничтожество.
Недоумение подтверждается исключительным положением не раз упомянутого Белинского.
Теоретики от литературы усеивают свои статьи и лекции битым стеклом всевозможных "хиазмов" и "силлогизмов", буравят несчастных слушателей "архитектоникой" и ещё невесть чем, что должно придать научности, которая, в частности, для поэзии - сродни вредительству.
Они никогда не откроют слушателям давно известную тайну, что для поэзии нужны всего две вещи: чувство ритма и дружба слова. Учиться сочинять стихи - явно признавать, что ты безнадёжен для поэзии, да ещё при этом являешься кормом для людей, выбравших, как я заметил выше, изысканное тунеядство способом существования.
На эти размышления наводят не проплаченные рецензии одних на безпомощные произведения других, а многие, абсолютно не ангажированные, разборы творений разных авторов, с претензиями на учёность, из которых торчат дилетантские уши, проколотые филологическими серьгами.
В силу привычки читатель прислушивается ко мнению критиков, а когда, вдобавок, СМИ денно и нощно долбят об очередном замечательном писателе, тогда читатель, хотя бы из любопытства, засовывает голову в образовавшееся дупло, рискуя застрять там надолго.
Было бы неправдой сказать, что нет настоящих критиков. Они не могут присутствовать там, где решительно верховодит не мастерство и талант, а воинственный упоительный дилетантизм и хваткая безталанность.
В не таком далёком 2011 году по просьбе ответственного секретаря нашей писательской организации согласился я отрецензировать очередной поэтический ежегодник, собравший практически всех поэтов родного края. Не буду говорить, чего мне стоило только прочесть толстенную книгу, а ведь ещё по каждому автору пришлось выражать своё мнение. Изучил выстраданный труд секретарь и внёс свои коррективы: этого трогать нельзя - обидится, другой слишком маститый, да ещё лито своё имеет - тоже нельзя, третий - молод, и, как водится, обидится. В общем, никого не тронь - сплошь неприкасаемые. И, что самое интересное, многие авторы увешаны регалиями за достижения, не связанные хотя бы одной ниточкой с литературой вообще, но учёные степени и высокие должности по негласному уговору должны оказывать магическое влияние на отношение к их творчеству всех прочих, где всякое, даже самое мягкое, замечание по поводу их произведений считается недопустимым, сродни дурному тону. Так и осталась моя работа втуне.
Но для меня это беда небольшая, ибо не собирался и не собираюсь посвящать своё время разбору того, чему и названия-то не имеется в литературе, но для сегодняшнего критика в нашей литературе выбора практически нет: или глумление над непробиваемыми стихоплётами, или восхищение ими же, но со своим особым интересом. Между этих двух крайностей напрочь исчезли непредвзятость и честность. Глумление не требует гонораров (если, конечно, нет заказа со стороны), а восхищение, наоборот, обязано хорошо оплачиваться.
Вот здесь и происходит то, о чём я пытаюсь сказать: критик, презревший декларируемую любовь к слову и за мзду расхваливший то, что доброго слова не стоит, обязательно и безповоротно теряет всякое право на привилегию что-либо рецензировать вообще, так как веры в его честность, лично у меня, не останется. В том случае, когда все обвинения в меркантильности критика возмущённо им же отметаются, то явственно вырастают сомнения в его профпригодности. Примеров предостаточно: это и упомянутый Аннинский с Переверзиным, Куняев с Гуцериевым, Бондаренко с Прилепиным. Чего здесь больше: жадности или неумелости? Профессионал дорожит своим именем, а если не делает этого, то, значит, имени, на поверку, нет, а есть пропиаренный имидж, определённая емкость, заполненная филологическим мусором.
Русская поэзия задумчиво колышется на периферии, заболачиваясь от невозможности свободно растечься по просторам страны. Кто знает, сколько солнц погасло в российской глуши, не сумев прожечься лучами сквозь невыносимый мрак дилетантизма и алчности? Возможно ли пробить стены, возведённые заматеревшими литературоведами, которые предстают членами мелкотравчатых шаек, в которых никому нет никакого дела до литературы, а есть только напряжённое состояние больных нервов и умов.
Высокие государственные сцены, своим назначением имеющие цель представлять народу наиболее талантливых, забиты всяким сбродом, убеждающим себя, что он и есть та самая культура, без которой народ становится населением.
Самомнение критиков сегодня достигло высот, до которых не каждому писателю хватает наглости дотянуться. Кто страшнее для литературы: умствующий литературовед, не могущий разобраться со своими предпочтениями, или безумный графоман? Вступление их в связь между собой имеет далеко идущие разрушительные последствия, и не только для литературы. Взаимопроникающая эйфория рецензента и писателя требует хотя бы периодического повторения, для чего и нужны разные литобъединения и прочие сектантские сочленения. Писателя, равноудалённого ото всех союзов, редакций и группировок, ещё можно попытаться обнаружить, а критика с таким пространственным положением в нынешнем дне - не сыщешь. Оттого годами и десятилетиями уныло хвалят и радостно громят одних и тех же.
Мне невдомёк задаться вопросом появления и отвердевания на главных постах литературы филологически отсталой братии. Места отвоёваны и укреплены. Всякое место человека в жизни является ресурсом, исходя из которого можно диктовать свои правила людям, имеющим меньший ресурс, и стараться угодить обладателям более крупных накоплений. Как прийти к своему капиталу и чем поступиться - дело чести и чистоплотности каждого. О душевных мучениях в таких случаях говорить смешно.
Ни один миллиардер не признается даже себе, что он закоренелый мироед и душегуб, как ни один писатель не допустит лёгкого сомнения в своей даровитости. Что тогда говорить о критиках, выбравших дело, имеющее отношение к литературе, а зачастую - должное определять направление и нравственные ориентиры, но при этом лишённых самостоятельности и честного, грамотного подхода изначально?
Русской ли словесности служат люди, когда-то обозвавшие Мандельштама и Пастернака "великими русскими поэтами", или какой-то своей, русскоязычной? Не потому ли с 80-ых годов прошлого века не явились России значительные писатели, что те захудалые мандельштамы и пастернаки закончились, а русской литературе в праве голоса отказано?
Все эти критики, филологи, литературоведы, в большинстве своём, неплохие люди, может быть. Но могли же стать совсем хорошими, когда бы недоразумения не прикрывали призванием там, куда их никто не призывал.
Редко встретишь человека рабочей специальности, могущего с неистовым огнём в глазах сказать, что он выбрал работу каменщика, шахтёра и т.д. потому, что с детства ощущал в себе призвание, что не мог уснуть без кирпича под подушкой или отбойного молотка возле колыбели. Необходимость содержания себя и семьи зачастую не оставляет права выбора в реализации своих способностей. К тому же, нельзя просто так взять и войти в творческую среду людей, облепивших литературу, будь ты хоть Шекспиром в квадрате. Каждый сантиметр у корыта размечен и приватизирован, и человека, пришедшего по таланту, к трапезе не допустят вечно голодные призванные. Но талантливому нужно не корыто, наполненное подачками и грантами, а скромно сервированный стол, за которым можно с удовольствием общаться с равноценными собеседниками.
Русский народ, как и всякий другой, заслуживает знать и читать поэтов, близких ему по ментальности, родных ему по ощущению кровной связи с Отчизной. Весь институт критики ещё с тридцатых годов прошлого столетия методично возводился на базисе возвеличивания тех поэтов и писателей, чья принадлежность к русскому началу вызывает обоснованные сомнения. В недавние времена можно было прятаться за удобоваримое сочетание "советский поэт", в котором кипели все национальности. Сейчас такой возможности нет, а "российский" - как-то мелковато против "русского" в свете того, что великая классика нашей страны известна в мире как русская, а не российская. Оттого и расплодилось "русских" поэтов, что присоседиться к такой классике хотя бы так - уже большое достижение.
Я никогда не понимал, в чём, собственно, проблема: назвать того же Мандельштама "великим еврейским поэтом", писавшим на русском языке, или российским, на худой конец? Неужто его стихи для обожателей упадут в цене? Представляю себя замечательным русским писателем, живущим по воле рока в Германии, например. Зная хорошо немецкий язык, пишу всяческую прозу или поэзию, но мне не приходит в голову обозвать себя замечательным немецким писателем, а, скорее, наоборот, со злорадной настойчивостью вещаю изо всех углов о том, что я - русский. Да, живу в Германии, пишу на немецком, но писатель - русский. Вполне достойная позиция, не испорченная какой-то подспудной ущербностью, боязнью назвать всё именами собственными.
Может показаться так, будто я отвлёкся от сути описываемого предмета, коим является критика сегодня, но это будет поверхностным впечатлением. Вся конструкция сообщества критиков базируется на определённых, если так можно сказать, сваях, которые априори должны вызывать в обывателе уверенность в их незыблемости, и, значит, в устойчивости расположенного на них строения. Приходится вспомнить написанное выше, в котором я усомнился в праве критиков, за деньги или по дружбе, или исключительно из-за неспособности объективно оценивать произведения, представлять мне любые резоны в пользу того или иного автора. Вполне логичным является сомнение: а все ли сваи так надёжны, и не подкрашивают ли периодически их, чтобы скрылись многие изъяны, и зрительно не обнаружилась шаткость опоры? Несомненно, при большом количестве этих свай, мизерное число негодных может никак не влиять на устойчивость здания, но это заключение верно при том, когда негодные сваи не несут нагрузки или же дублируются здоровыми.
Обитель литературоведов расширяется, к ней пристраиваются комнаты, целые корпуса, и какого состояния сваи забиваются под новоделы - целиком на совести строителей.
Испытанное временем здание, созданное на классике, уже не может более выдерживать вавилонскую башню литературоведов, выросшую за пару веков на её макушке. Но призвание тоже хочет кушать, оттого и приходиться раздвигаться во все стороны, подсовывая по мере необходимости всякий попутный камень под брюхо очередному изысканию.
Достоевского, Толстого, Лермонтова и прочих титанов литературы не хватает на всех голодающих. Хотя наследие русских классиков внушительно, оно не способно дать достойное питание каждому из орды, взявшей в осаду литературу. Именно поэтому массово явились поэты и писатели, творчеством своим далёкие от совершенства, имеющие одно назначение - прокормить ненасытное призвание. Причём, не своё, а литературоведческое.
Блаженный серебряный век для критиков всех рангов, когда писатели и поэты валялись, во всех смыслах, прямо на дорогах, и их, немытых и страшных, тащили на всеобщее обозрение, для критиков никогда не заканчивался. Хотя, убери оттуда Есенина и Блока, и ещё пару приличных поэтов, и останется то, что серебряным веком назвать язык уже не повернётся. Но это не смущает, а, наоборот, подстёгивает к новым археологическим раскопкам - глядишь, что-нибудь да откопается.
Неунывающие поколения критиков отмывают прошлые безобразия и эксплуатируют вплоть до сегодняшнего дня.
Но эксплуатируют осторожно, с оглядкой на ветер, дующий сверху. Мода на поэтов не приходит сама по себе,а появляется только тогда, когда степень деградации общества колебается в ту или иную сторону, когда читающий народ начинает искать подтверждений или опровержений своим сомнениям в правдивости существования на земле. Помнится, в советское время, статья в центральной газете о хамском поведении на гастролях Пугачёвой смутила множество её слушателей и, может быть, нанесла ущерб тонким душам любителям музыки, но, как понимаем мы теперь, в поведении "примадонны" не было ничего сверхобычного, ничего из того, что противоречило бы устройству сегодняшних дел в искусстве, и в литературе в том числе.
Поэты типа Бродского не могли найти, - и не находили, - заслуженного места на книжных полках подавляющего числа книгоманов не потому, что плохо писали (хотя это тоже играло свою роль), а потому, что их творчество существовало в каких-то нишах, затянутых паутиной, куда живительный луч не решался зайти. Какая жизнь там кипела - знал только КГБ и кучка сумасшедших, каких в любом приличном обществе обязательно должно быть некоторое число.
Вообще, советское государство сделало, как мне кажется, самую страшную ошибку за время своего бытия, расплодив тысячи и тысячи тунеядцев. Служение литературе, где основным является призвание, стало очень доходным ремеслом, и привлекло сонм желающих, что, как водится, породило коррупцию и прочие непотребные вещи, уже к самой литературе имеющие весьма далёкое отношение.
Я абсолютно уверен в том, что писатель, критик не должны получать за свои произведения и рецензии хоть какие-нибудь деньги, в противном случае это их развращает и безо всякого на то их согласия ставит в зависимость от власть имущих, ставит их в зависимость от собственной зависти к более обласканному властью коллеге по цеху.
Знаете, сколько писателей и поэтов вдруг с ужасом осознают, что призвание их покинуло? Мудрые критики внезапно поймут, что их писанина не стоит и гроша, и пора заняться настоящим делом. Останутся те, кто не может не творить, и для кого любовь читателя явится самой лучшей наградой.
Не кажется странным, что во времена Пушкина, Достоевского, Толстого на просторы российской словесности не выплёскивались ежегодно толпы разнокалиберных филологов, искусствоведов, критиков, да и просто потенциальных писателей, а уровень той литературы и сейчас недосягаем? Объясняется это довольно просто тем,
что практически все корифеи приходили в большую литературу только по зову таланта, служа при этом на пользу Отечества на различных поприщах, а, когда призвание совсем начинало мешать исполнению служебных обязанностей, только тогда полностью переключались на творчество, да и то не все.
Врачи, учителя, инженеры, военные, дипломаты, госслужащие и т.п. - питательная среда для русской классической литературы. Не стоит забывать, что помещики и дворяне, и всякие разночинцы тоже вносили вклад в общую копилку страны.
Что можно сказать, зная биографии Цветаевой, Пастернака, Мандельштама,Ахматовой, Бродского и "имя им легион"? Эти люди не работали ни дня. Они чуть ли не с детства положили себя на алтарь литературы, не имея
ничего сказать людям, знающим жизнь. Всё их посильное творчество словно висит в тревожной пустоте, не способное дотянуться ни до неба, ни до земли, чтобы напитаться энергией небесного и земного. Мизантропия,
эгоизм и неуёмное тщеславие сожгли их таланты, если они имели место быть.
Ужасающего вида и звучания словарные механизмы Бродского, непробиваемая безграмотность Пастернака, воинственная гендерная неустроенность Ахматовой и Цветаевой, местечковые системные страдания Мандельштама - вот что предлагается литературоведами публике безоговорочно как вершина поэзии.
Но было время, когда те же филологи (или их отцы), так песочили эти вершины, столько находили убийственных эпитетов, чтобы смешать их с грязью, что только сегодняшние дифирамбы могут сравниться с ними по неистовству, отчасти.
Стесняюсь спросить: когда они говорили правду? Но не постесняюсь ответить: никогда.
Изначально ложный посыл в том, что мы, простые читатели, принуждаемся рассматривать творчество выше перечисленных авторов как несомненную часть великой русской литературы, как продолжение тех традиций, которые заложили и развили предыдущие поэты. Может, они продолжили и развили космические сомнения Лермонтова или разновекторный гуманизм Пушкина и Некрасова? Страдали от избытка любви к Родине, как Тютчев и Есенин? Помнится, Ильин высказал мысль о том, что не стать великим поэтом в отрыве от своей земли. Хочу поправить его в том смысле, что и просто хорошим поэтом не стать в таком случае.
Есть категория людей, с бессознательного возраста знающая, что ей необходимо быть внутри искусства, не важно, какого - музыкального, художественного или словесного. Важно проникнуть туда, а талант - дело второстепенное.
Очень ловкий ход - разбирать творчество некоторых поэтов, поставив их безапелляционно в ряд великих русских, и уже в этом контексте накручивать любые доказательства их несомненной принадлежности к этому ряду. Таким образом, осмысленные замечания по творчеству этих авторов, само собой, разбиваются о гранит водружённых пьедесталов. Естественно, закономерно, что объективная критика переключается на менее маститых,
оставляя для упомянутых поэтов общие рассуждения, подходящие в силу своей неопределённости практически творчеству любого автора, сочиняющего на русском языке не слишком дилетантские стихи.
С.С. Аверинцев: «Поэтический мир Пастернака предстаёт перед нами во всём богатстве ассоциаций, которые обновляют наше понимание знакомых предметов и явлений, во всей динамичности сменяющихся картин самобытности характера художника. Читателя, знакомого с русской поэзией XIX и начала XX века и открывшего книгу ранних стихотворений и поэм Пастернака, ждут смысловые трудности, не преодолев которые он не сможет приблизиться к пониманию этого поэта..."
Вот вам образчик пустопорожнего умствования, шаблона, могущего легко и безболезненно ложиться в канву любой рецензии. Замени фамилию Пастернака на более или менее знакомую читателю - и тот проглотит, не заметив разницы.
Гумилёв высказался в своё время : "Марина Цветаева внутренне талантлива, внутренне своеобразна..."
Есть ли такой человек на земле, который не своеобразен, внутренне не талантлив?
Современные критики, если и пытаются обнаружить литературные дарования, то делают это вяло и неохотно, так как им и без этого неплохо живётся среди гор статей на общие темы о путях и тенденциях современной литературы. Иногда всё же, застоявшись, внезапно накидываются на засветившегося, благодаря молодой активности, писателя в надежде, что вместе с ним въедут в широкую известность на белом коне. Но чутьё на таланты есть только у того, кто занимается своим делом, потому и сдуваются пузыри новооткрытых дарований, принося некоторую пользу себе отнюдь не на литературном поприще, а в плане эпизодического мелькания на других площадках, вплоть до политических.
Так произошло у Бондаренко с Прилепиным, Пустовой с Шаргуновым, с другими, менее знакомыми, персонажами.
Обычно, говоря о писателе, которого требуется похвалить, критики вполне сознательно отмечают его заслуги во владении словом.
Владение словом - замечательная несуразица. Можно владеть домом, состоянием, собакой, наконец, но владеть словом невозможно. Слово можно любить, и дружить с ним, или не любить. Чтобы стать владельцем слова, его надо подчинить, а при любой несвободе ждать чего-то выдающегося от слова, как и от человека, слишком самонадеянно.
У каждого слова есть свои предпочтения, не всякое слово согласится с другим словом соседствовать в одной строке. И даже тогда, когда стихотворение написано, будь оно гениальное или с точностью наоборот, автор не становится его хозяином, а остаётся другом или же, в плачевных случаях, соратником по несчастью.
Ругать плохие стихи нельзя. Насилие над словом, о котором частенько говорят, также невозможно, как и владение им. Не автор измывается над словом, а слова, не переча ему, выстраиваются в издевательские сочетания, дабы во всеуслышание объявить о том, что этот писатель совсем не писатель.
Мир перегружен профессиональными тунеядцами. Политологи, футболисты, эксперты, юристы, всяческие пресс-секретари и советники, замы заместителей вторых заместителей, депутаты (многих из которых логичнее отнести к разряду вредителей) и прочая, и прочая, для составления списка жалко времени. Заслуженное место среди них занимают так полюбившиеся мне литературоведы.
Да, немногие сразу умеют различить в литературе то, что нужно, отделить зёрна от плевел. Задача критика состоит не в навязывании своего мнения, а в спокойном, знающем разборе творчества людей, опусы которых могут быть интересны читателю. Вот только, умный сам разберётся со своими предпочтениями без подсказок, а недалёкому можно внушить, что угодно. На этого читателя, в принципе, сегодня и нацелены работники творческой организации, объединившей людей, обученных так затуманивать простое и ясное, могущее быть спокойно разъяснено десятком искренних русских слов, что бедному читателю оставляется одна возможность - шарить на ощупь, на свой страх и риск.
В строевом уставе советской армии определение фланга давалось разумно и конкретно: Фланг - это правая или левая оконечность строя. Как бы выглядело это определение, будь оно сочинено депутатами Думы, и будь оно сочинено литературоведами, - можно смоделировать.
Депутаты: "Флангом (в дальнейшем - Ф.) следует считать ту часть строя (см.главу 3.п.8 Строй), в которой военнослужащий не имеет соприкосновения с другим военнослужащим с левой или правой стороны. В том случае, если не имеется соприкосновения с другим военнослужащим указанного военнослужащего с правой стороны, считать Ф. правым, а в случае, когда соприкосновения военнослужащего с другим военнослужащим не имеется с левой стороны - считать Ф. левым, если вышеуказанные расположения военнослужащих не противоречат Конституции и Закону о положениях РФ."
Литературоведы: Флангом можно считать всё, что угодно, в зависимости от обстоятельств и угла зрения. Многое зависит от местоположения наблюдателя по отношению к своему внутреннему миру. Вдобавок, не стоит исключать возможной нестабильности людского материала, составляющего строй, отчего изменения конфигурации человеческой субстанции могут полностью опрокинуть все представления о пространственном нахождении флангов как для стороннего наблюдателя, так и для непосредственного участника вероятного непредсказуемого движения".
Это, конечно, модель словоблудия, но на подобную ей равняется уж очень много людей.