Жёлтого спектра цветение предпочитаю осенью другим чудесам. Из-под шляпки соломенной локон ретивый выбился погулять по лесам, и вот уже в солнечных прядей свечении до кармина сгорает листва, и потоки янтарных течений, в застывших озёр зеркалах отражаясь, зажигают сухие сердца. Мне кажется, в этом Её воплощении всего обнажённей золотая душа: и октябрь, и ветви худые как плечи, и нитями капли косого дождя на окне тому подтверждение.
В спальной комнате выключен свет, и холод сочится из всех отражений. Мой без ретуши бледный портрет курит трубку Её сновидений. Дребезжаньем стального листа, корчась свистом в бетонных кавернах, монотонное каргыраа аккомпанементом камлает ветер. Я смотрю, как густеет мгла.
Домен небесных расплав стынет фиолетовой скверной, вязью тенетной жар-птицы зажав бока. Пульсирует небо биением Её сердца, неестественно гнётся набок алая голова, из клюва открытого вместо песен хрипы – душит птицу тугая струна. Искалеченных судеб сжимается паутина вдовья: свои потеряв, увечат чужие крыла.
Им не жилось, не будет честной и наша доля – их души теперь живы в нас, проросли и колышутся тёмными всходами ядовитых и сорных трав, родовых и житейских травм уродствами зреют, дают плоды. Глупости, жадности, страха бесплотные в душах растут сады. Расслаблены щупальца спящих монстров, спрятан оскал до поры. Смотрит ночь на меня в окошко, разинув бездну грядущей тьмы.
Мы сотую встречаем годовщину начала бубонной чумы, словно не здесь это было, словно то были не мы. Больные, диагноз не знаем, не верим вообще, что больны, и язвы свои восхваляем, и жертвою предков горды, и литрами употребляем блокатор вины и ума: крысу царём величает только её блоха.
Смотрит тень на меня из угла, щерит взгляд свой недобрый в спину, ворот шинели задрав, трёхлинейку сжимает в руках:
- Война же была, война! Такая у ней цена!
- В затылке из наградного объявленная вина?!
- Ты не понимаешь – Война! Если б не мы, то нас!
- Вас и без войны потом, и с войной ещё пару раз…
- Ты просто не жил тогда – не чуял момента смысл.
- Вот я живу теперь, сейчас. Посмотри, вы за это дрались? Стоит этот мрак за окном в головах проломленных дыр? Видишь автомобиля стекло с надписью про «повторить»? Униженный видит в победе лишь возможность унизить других.
И сколько их теперь таких, какими были вы? Полно! Проклятьем заклеймённый люд как был, так есть – Ничто, и впредь останется ничем пока темно в душе, пока ты смотришь сквозь прицел в тот рот, что смел тебе сказать, что ты неправ. Когда взведён курок, на том конце ствола для вас не человек уже, а так – реципиент свинца.
Сто лет вращает колесо чумная стая крыс как злое тёмное пятно на сводах наших лиц, как пароксизм, как шестерённый маховик, в котором и младенец нежный, и сухой старик размолот будет в муку и крик.
Да, это тяжело: принять, что век пропал зазря, простить в себе убийц себя, понять, что солнце, восходя, не ищет жертв: любви не требуя взамен, даруют свет.
Край неба выхватил из тьмы теплеющий рассвет, и тени больше нет за мной, и страха больше нет.
Пусть век грядущий, долгий век, осенняя заря окрасит в жёлтый мягкий цвет, в богатство янтаря.