1.
Я училась всему: понемногу, помногу? – впустую,
ибо время меня не грызёт, не тревожит, не лечит;
это, может, и к лучшему. Так, подъезжая к столице,
я смотрю на рябину и рыжие мхи у дороги,
колоски и шиповник. Других я названий не знаю.
Мне хватает и тех, что могу удержать на мгновенье —
как горячие угли, как снежные искры в ладонях! —
ведь случайное слово всегда будет проще и ближе,
чем плетенье словес. Безопасней не думать, не помнить,
не привязывать встречи к домам, а тоску — к переулкам,
и, в какой-нибудь книге знакомое выискав имя,
в тот же миг разучиться читать на родном языке.
2.
Pereat tristitia,
Pereant dolores!
О жизнь моя, как ты мне незнакома!
Зову тебя, горя и грохоча:
мне нужен щит для радостного звона,
но ради Бога, не давай меча!
Вступи со мной под гибнущие своды,
в девятый круг (туда доедет лифт),
где ждут семиотические коды
и на шкафах пылятся Дант и Свифт.
Как глупо приходить со старой мерой
и ею мерить новые пути:
ты прав был, Гераклит! Но я не верю,
что в эту реку дважды не войти.
3.
К передвиженью по карте
нужен особый талант;
верхняя полка плацкарта,
снова я твой арестант.
Едем, качаемся в дрёме,
тычемся в ком простыней,
чтобы услышать сквозь гомон
грёзу свободы своей.
Полка с Вселенной мне узки,
но, растирая виски,
жажду вкусить среднерусской
средневековой тоски!
Ой, то не вечер для юных,
чёрная шапка в снегу…
К чёрту колёса фортуньи,
слышать о них не могу!
Стуком их ровным и рьяным
полнятся наши края:
здравствуй, Кармина Бурана,
милая песня моя.
Так всё отныне и будет
во времена перемен:
путь в никуда ниоткуда —
и растворенье во тьме.
4.
Быть стихоплётом стыдно и смешно:
льёшь олово кипящее событий
себе в гортань, как чёрное вино;
слова сожгут нутро — тебе не скрыть их.
А по ночам отчаянно тошнит
чернилами, и кровью, и кусками
невысказанных слов: они как камни,
довольно неприглядные на вид.
Затем отливка в формы. Успокойся,
ты не поэт – так сотни жалких душ
вновь обретают простоту и вольность.
Пока не скажет кто-то из кликуш:
«Какая смелость и какая стройность!»
Но я ему скажу: «Какая чушь».
5.
в реке не страшно, там течёт вода,
офелии и рыбы плещут в бездне;
я столько лет карабкалась сюда,
что позабыла, для чего я лезу,
а в самом деле, Боже, для чего,
ты мне не говорил, а я не знаю,
плыву непотопляемым бревном
к калиточке потерянного рая.
а там закрыто. выключили свет.
мол, милая, и так уж много чести,
но я-то исполняла свой обет,
я думала, там будут Эвересты!
а это просто северный пейзаж
мне говорят: «вы этого хотели»
(таскаться, будто матушка Кураж,
нести пургу и торговать метелью?!)
тут нет трагедий, у меня есть дом,
там молоко и баночки из лаша:
в хранилище незначимых имён
так пошленько вершится повесть наша,
и я плыву – скорей бы уж, скорей! —
в реке не страшно, там не до балета,
и точно не до оперных ролей,
ведь всё равно выходит оперетта.
6.
Я пишу тебе письма на жёлтой шершавой бумаге,
словно ранний романтик (а может, и бартовский скриптор,
языку подчинённый), мечась меж двумя берегами.
Эта комната осенью схожа с заброшенной криптой.
Заходи в катакомбы — я буду радушный хозяин,
я тебе на стене нарисую ягнёнка и рыбу.
Это будет наш завтрак: духовное светлое пламя
да цветной фолиант, привезённый тобой из Магриба.
В эти ветхие дни я сажаю на нитку сюжеты,
словно яркие бусины (вроде обычай навахо).
Ты не верь им, не верь: я всего лишь цепляюсь за лето,
но зимы не боюсь, потому что не ведаю страха.
Ты ко мне не придёшь: неприход твой сродни ритуалу,
как работа, метро, сериал, остывающий ужин,
я зову твою тень, только зова безмолвного мало:
мне так нужен мой голос, но разве я голосу нужен?..
7.
О страсти верлибры писать не принято.
Здесь требуется что-то интеллектуальное, ироничное, брошенное вскользь,
эстетская издёвка над собой и своими попытками,
блеск лексикона, составленного из языков человеческих и ангельских.
Но я не Эзра Паунд, и из всех греческих слов я знаю только эти:
ANANKE
AGAPE
и мне их вполне достаточно.
Я бы хотела пойти грудью навстречу поезду,
как в романе какого-нибудь чёртового Золя
(это мой любимый писатель, но сейчас мы не о нём).
Я вечно встречаю грудью войну, волну, неприятные разговоры,
(у Вас глаза неопределённого цвета – вот что вынесла я из всех этих разговоров)
тьму, чуму, простуду — и не плачу, потому что так мне завещали Беовульф и Вёльсунги,
но когда начинает цвести сирень,
(я и тогда не плачу (когда же я перестану перебивать себя? (да никогда!)))
я набираю целый сноп, ставлю в вазу,
смотрю на доверчивые вялые цветочки
так же, как смотрю на Вас,
но они засыхают от моей неистребимой ненависти и нежности,
и тогда мне уже ничего не остаётся.