Та зима оказалась длинней и нудней
стосерийных страстей мексиканских баллад.
Пьяный ветер весны из афганских степей
загулял по следам забулдыг-бедолаг.
К равноденствию еле успела капель
выжать пару слезинок, а возле крыльца
огромадный сугроб набухал и дубел,
отродясь не слыхав о весенних гонцах.
На дремучих дворах в ледовитой Москве
отрастали торосы, в которых стада
заднеприводных фурий ревели в тоске,
нежным брюхом елозя по надолбам льда.
А когда уж снегам с гор сбежать бы пора
на луга, потопленные в мутных ручьях,
мокрый снег навалился всей тушей, поправ
саму мысль о тепле и о первых грачах.
Как на грех, в государстве все шло накосяк.
К монументам родным зарастала тропа.
Голосили кассандры, как выпь на сносях,
и взаправду казалось, что дело - труба.
Но однажды какой-то отчаянный грач
долетел-таки, гаркнул, нахохливши грудь...
И подпрыгнула ртуть, как отменный циркач,
с гор окрестных, воистину, хлынула муть.
Малохольные реки пустились в разгул,
по ближайшим дворам учинив беспредел.
Южный ветер принес будоражащий гул
прораставшей травы. Весь синклит прилетел.
Фейерверком зеленым открылся парад
голых ног, лучших ног разомлевшей страны.
Приумолкли кассандры - настала пора
молчаливой, глухой огородной страды.
1994