Я хочу вступиться за честь женщины. Словом и делом, ведением и неведением. И начну, пожалуй, с евангельской притчи о блудном сыне (Лк. 15:11–32). История о сыновьем раскаянии и бесконечной отцовской любви прерывается в минуту радости. И если бы кто решился дополнить её новыми терзаньями младшего сына в родительском доме, то такое продолжение показалось бы, по меньшей мере, невероятным. И уж вовсе неправдоподобным – разрушающим все границы добра и зла – если б отец вдруг начал расспрашивать сына о его блудной жизни.
Иная история. Уже немолодая дама после всяких приключений и злоключений выходит замуж и живёт в незапятнанном браке, деля с супругом и радость, и горе, и богатство, и бедность, находя возможность и силы для множества добрых дел. Что ж тут невероятного? Только то, что законный (тем паче церковный) брак есть черта, за которой должны умолкнуть все пересуды о её бурной молодости. Но где в них неправда? Неправдоподобна не бурная молодость, но само сплетение действительного с недействительным. Потому что не только прошлое человека влияет на его настоящее, но и настоящее влияет на прошлое: преображает, упраздняет, покрывает забвением; а личность у человека только одна. Иначе не было б ничего дурного и в недавней продаже картин молодого австрийского художника начала XX века, а с икон преподобной Марии Египетской на нас смотрела бы постаревшая грешница.
Я хочу сказать несколько слов в защиту Светлейшей Княгини Марии Романовской-Красинской (1872–1971), урожденной Матильды Кшесинской.
Совпадение имён неслучайно.
ПОСТСКРИПТУМ
По прошествии двух недель возвращаюсь к написанному, дабы сразу же согласиться: законность пожалования княжеского титула небесспорна, упоминание “молодого австрийского художника начала XX века” подпадает под Закон Годвина, а полное имя моей героини – Матильда Мария. Остаётся один вопрос: на чьей стороне находится автор этих строк в неутихающем споре по поводу фильма, который ещё не вышел в прокат?
Пользуясь своим правом на авторскую фантазию, я представил себе кино, в котором очень пожилая дама собирается на гастрольное выступление артистов советского балета. За утренним кофе она не без иронии обращается к сыну с вопросом, остался ли в России балет? Потом долго выбирает вечернее платье и вспоминает свой первый выход на сцену. И вот уже вечер, театр, и в молодой балерине, исполняющей тридцать два фуэте, она узнаёт себя. И, когда смолкает последний аккорд, с трудом, опираясь на палку, поднимается на сцену. Две балерины. Цветы. Овации. Сквозь ослепительный свет очень пожилая дама видит в зрительном зале всех, кто был ей дорог. Занавес.
Это не тот фильм о Матильде Кшесинской? Но другого мне, пожалуй, не надо.