(из моего дневника)
Чтобы кисель не затянулся тонкой пленкой пенки и быстро остыл, его нужно аккуратно и терпеливо помешивать чайной ложечкой.
Так меня учила в детстве мама за завтраком по утрам.
В радиоприёмнике росла и зверела дикая орхидея оргазматического хора пионеров «Пионерской зорьки», а в моей душе леденел холодок предчувствия предстоящей мне на уроке химии трудно заживающей черепно-мозговой травмы от руки преподавателя - старушки-садистки, положившей на меня свой выцветший подслеповатый глаз.
Он смотрел на меня всякий раз, как только распахивались жабры классного журнала 8 В с моей неудобной и длинной фамилией по середке.
Как много причастий во мне начинает возникать при воспоминании утра перед школьной казнью. Они шипят своими польскими суффиксами, как змеи в траве, нисколько не сожалея о наших с ними общих славянских корнях.
А тем временем кисель продолжал киснуть и стыть в чашке на скатерти в клеточку. Я прилежно выслушивал мамины наставления и пожелания, сжимаясь в ожидании финала, как пружина, как шведы и Петр под Полтавой, как осатанелый зэк в предчувствии рывка. И, как только мама ненадолго отлучалась, пружина во мне расправлялась с такой несокрушимой и легендарной силой и почти с сексуальной яростью отвращения к содержимому чашки, что оно – содержимое – выплескивалось в раковину со скоростью, какую изучают на уроках физики, но мало, кто может ее описать. Ну, разве что свет! Свет утреннего солнца, с тоской поглядывающий на меня из окна кухни.
Мама возвращалась и заставала меня за тем, от чего в мои более поздние годы вызывало приливы нескончаемой нежности и почти оргазматические спазмы у большинства из моих женщин, когда они, видя мою ненапускную профессиональную домовитость и рвение в мытье посуды, раскрывали передо мной не только бездны своих подсознаний и страницы паспортов в необходимом месте, но и нечто такое…
К слову о напитке, всё тот же кисель, но уже армейского розлива, больше двух лет весьма навязчиво и грубо лишал меня не только возможности, но и самого желания проникать во всякого рода божественные и не очень божественные бездны мироздания, располагая меня к занятиям и размышлениям скорее философским, нежели к каким иным и более приятным.
Мама восторгалась миром по утрам примерно в такой последовательности. Во-первых, ее чадо снова питалось полезной (блин!!!) пищей.
Польза в рассуждениях как о долге, здоровье, ответственности, так и о мечтах ее о моем будущем, была синонимом числительного «во-первых».
Во-вторых, меня можно было называть человеком, знающим о том, что такое самостоятельность, уже не понаслышке, а по опыту.
Будто я кролик какой в вивисекции!
Опять же чашка скрипит от чистоты! Это – в-третьих.
Восторг моей идеальностью достигал апогея, когда мама находила в себе первоистоки и первопричину моего типа совершенства!
Я же делал совсем иной вывод. Мне было жалко ее и того, что между нами никогда уже не будет ничего общего. Рассуждения о пользе и вязкую муть киселя я давно променял на возбужденный взгляд из вспоротого утренним солнцем неба, чья сила не знает вины, а радость кратка и безгранична, как бы это ни показалось кому странным!
В одном я остался ей благодарен. Сама того не зная, она воспитала во мне стойкое отвращение к числительному «во-первых» и той грязи и нечистоплотности, какая неизменно сопутствует ему – липкая, как кисель, и старая, как гов..но мамонта.
***
Смолянская, имей совесть! Ну, хотя бы немножечко! Ну, хотя бы маленькую такую чуточку размером с крошечку нашей с тобой бессовестной повестушки.
Исповедь у тебя уже есть!
То, что я прочел, именно так и называется, как, впрочем, и вся настоящая русская литература. Не скрипи зубами, если я задел твои национальные чувства! Ты, владея русским слогом – и довольно изрядно, уже обеспечила себе право без стука открывать любые высоты и бездны, где мечется и тонет в вечной тоске «загадочная русская душа»!
Те отрывки, что мне удалось выпросить у тебя, исповедальны по сути своей. Я благодарен тебе за то, что написала ты их не в том состоянии, в каком мне отослала в прошлую пятницу. Поверь, я знаю, о чем пишу.
В них иверни (осколки) счастья и несчастья, отголоски и тени прожитых дней и людей. В них даже есть мое занудство, с каким я теперь восхищаюсь твоей неординарностью!
Сравнивать твою «исповедь» я ни с чем не стану, ибо я тоже патологически наблюдателен и неусидчив. Одно могу сказать – из этого обязательно выйдет толк, если твое безупречное самовыражение наделить неординарной сюжетной канвой. В первом твоем отрывке я нашел перевернутого с ног на голову Акутагаву Рюноскэ. Но мне это так понравилось! Варианты развития собственной судьбы, рассказанные одним человеком!!! У Акутагавы наоборот – несколько человек рассказывают о судьбе одного, но очччень по-разному. Твой образ мыслей и метод подачи мне интереснее. Метод – THE BEST!!!
Нужен сюжет. Это я отвечаю на твое робкое и риторическое «из этого можно было бы что-то сделать».
МОЖНО и НУЖНО!
...
Час ночи. За окном посапывает январский снег.
Люблю я, Женька, поскрипеть ночью гусиным перышком по пергаменту, не превращая его шероховатую чувственную египетскую гладь в никому не нужный пурпурный палимпсест!
Особенно тогда, когда ты, Смолянская, третий день «молчишь для меня» с таким остервенением, что мне даже слышно то, как похрапывает на расстоянии вытянутой Москвы в свете восходящих ночных фонарей твой более, чем странный, Кузнецов.
Избавляйся от «терний в попочке» и прочей «фигни». Они – для очень специфической, брутальной прозы. Тебя это ни к чему иному, как разве что к очередному витку твоей депрессии не приведет. А рядом с этой капризной и вульгарной дамой никакая литература не уживётся. Можно выматерить досаду, неудовлетворенность, мужскую инфантильность и женскую глупость, но боль – только осмыслить и выговорить. Мой «матерок» и твои «попочки» я предлагаю оставить для нашей с тобой переписки и стеба. Рассказ, повесть, роман, как ребенок, должны рождаться не ублюдками, а нежнейшими сонными сонюшками, как твоя дочь Соня!
Рождаться, как ты однажды, Женька! Рождаться, как твой котенок, наивно смотрящий из окна сумасшедшего Питера на железобетонно-сонную Европу!
Женька! Если я тебе не надоел, то я продолжу завтра. Твои хохлы меня так за день умотали, что мне уже стал мерещиться мой ротный старшина – усидчивый в своем непостоянстве и гордо реющий в сгущающихся тучах моего… А чего моего? – сам не понимаю уже.
Смолянская! Будешь молчать – я напьюсь чего-нить лучезарного и пойду Баркова девчонкам читать вслух!
Надеюсь, ты ещё помнишь тот мой "point-blank shot"?
Знаю, помнишь!
26 января 2009 года. Москва.