Дочь бургомистра

Дарёна Хэйл
Воробушку.

Город серый, как будто умер, как будто вымер… Ни листочек не дрогнет над ровными мостовыми. Все попрятались, только крысы в ночи не спят: по подвалам, по чердакам, по канавам тоже, город вылизан ими, загажен, изрыт, исхожен, переполнен до точки, где стал походить на ад. Город мрачный, такой похмельный и похоронный, если дышит — то вместо вдохов выходят стоны. Скоро лопнет, уже трещит по потёртым швам. Я иду, выбивая пальцами ритм по стенам. Я не слышу его, но мне всё равно, наверно: я привыкла давно не жить, а существовать.

Дед был мастер — из лучших лучший, один на свете. Передать свой талант хотел бы, конечно, детям или внукам
хотя б, но как-то не задалось. Дочка стала простой портнихой, а
сын — торговцем (богу богово, остальное — заблудшим овцам), может, кто и пытался, но как-то всё вкривь и вкось. Дед был мастер из ничего создавать искусство… Утверждают, мол, свято место не будет пусто, но я что-то не вижу подобных ему нигде. Перед смертью он создал флейту — живое чудо: кто услышит, забудет, кто он и был откуда. Дед швырнул её в реку, доверив судьбу воде.

Это было, пожалуй, глупо. Не мне судить, но говорили и мать, и дядя, что вот, обидно, уж они-то б такую флейту, они-то уж! Впрочем, плакать-то было рано, обоим рано, дядя выгодно что-то продал, а что до мамы, городской бургомистр — теперь ей законный муж. Он решает, что только может как только может. Крысы больше всего покой городской тревожат: даже днём всё снуют, не выгнать, не извести. Нет управы на них и нет никакого слада, объявили уже вчера смельчакам награду: столько золота, сколько сможете унести,

только доброе дело сделайте, нас избавьте от крысиной чумы. Чужак в разноцветном платье, он пришёл на рассвете — и город ему был рад. Он достал из кармана флейту, зажал губами, потекли к нему крысы, как речки между домами, он увёл их — и ни одна не пришла назад. Но была моя мать мрачнее свинцовой тучи, говорила: по силам лучшему лишь из лучших сотворить чудо-флейту для столь необычных дел. И когда тот флейтист пришёл за своей наградой, то отец мой, нахмурясь, тихо сказал с досадой: уноси-ка ты ноги, парень, покуда цел.

И флейтист побежал, как раньше бежали крысы. Говорят, что мой дядя в котомке его порылся, только флейты он там, конечно же, не нашёл. Я ему не верю, мама сказала папе, а флейтист вернулся — с флейтой и в красной шляпе… И с тех пор ничего уже не было хорошо. Город замер, серый, город как будто вымер, только скорбь разлили в небе над мостовыми: оказалось, дети даже послушней крыс. Мама ходит тенью, взгляд в половицах пряча, дядя смотрит волком, папа, похоже, плачет. Я сижу на крыше, камни бросая вниз.

У меня был брат, он тоже ушёл с флейтистом. Город стал пустым и как будто стерильно чистым, ничего не сделать, время не отмотать. Крысолов ушёл — и дети бежали следом. Вот тебе и флейта. Вот и наследство деда. Вот что значит долг свой вовремя не отдать. Город стал холодный, мрачный и похоронный, только щерит зубы острые в ртах оконных. Я готова лопнуть, будто мешок, вдоль шва. Выбиваю пальцем ритм по покатой крыше. Я его не слышу — я ничего не слышу.
Я глуха с рожденья.
И потому жива.