Вода гудела душно, нараспев
по старым трубам выжившей хрущёвки
(и выжившей, конечно, из ума).
В окне, разинув глупый жёлтый зев,
цвёл львиный зев, задрав свои головки
туда, где не кончаются дома,
где ряд, и ряд, и сто ещё рядов
щербатых кирпичей под цвет погоды,
балкончики с исподним, то да сё –
пятиэтажный сборник старых вдов
и всякого приезжего народа
из разных городков и прочих сёл…
Ты помнишь, как завод давал гудок,
и по ступеням скатывались в утро
трудяги, бабки-мамки, малышня?
Галдеж, и рёв, и крик, и топот ног…
Плескались в небе пасмурном и мутном
вороны, заунывно гомоня.
Грозил туфлёй антихристам Хрущёв,
«Столичная» тревожилась в стакане,
и всё, что было, – было не зазря!..
Так что же, пой, пока жива ещё
вода в твоём заржавленном органе,
мой старый дом, пейзаж в осенней гамме,
мой славный пережиток Октября…