цикл Д У Ш Е Т В О Р Е Н И Я
из эпицикла Душетворения
Д у ш е т в о р е н и е
Ветер моих стихотворений –
странствия души.
Всё начиналось с детства,
оказавшегося высоким чувством.
Всё началось с грусти, страха небытия
и размышлений.
Дом на улице Южной
стал маленьким,
когда я вернулся –
после школы,
первого вдохновенья и первого стихотворения,
первой любви и её пожарища.
Я не откладывал жизни –
день вмещал прошлое и мечты.
Я не терял
самых простых чувств и ощущений
и не выдумывал страданий –
страдал, а Бог миловал.
Мир был прекрасен,
небытие жестоко.
Счастье, что были родные
и родственные души,
что я мерял шагами пространство,
а время было наукой.
Счастье, что любимая женщина
подарила мне дочь.
Счастье, что я ценил
не только утраченное,
но больше – что дано и даровано.
Счастье,
что душа моя
вошла в душетворение.
+++
+++
Электричка на десять-десять
полупустой перрон,
закапанный голубями –
всё это август,
императорский месяц,
когда ласкаешь взглядом небо
и любишь просто время,
владеешь собственным языком
и недорогим
неавтоматическим пером,
но не владеешь ни долларами, ни рублями.
Когда не ждёшь дождя,
и тень от солнца
сполна заливает лавку –
точку зрения: нет воды,
а есть
за геометрией рельс,
цистерн и вагонов деревня,
с которой, разумеется, не знаком,
как с той женщиной.
Стой в сером весь, как слон-царь,
И, водку пия, повторяй «сла-дко!»
Назови всё это отпуском,
отвязкой или отдыхом,
перед зимой согреясь,
как прохлада деревьев,
никогда не превратящихся в уголь
с его чёрным алмазным признаком,
щетиной движения харкая –
это осень всю зиму спала,
всю весну тосковала попусту,
а лето – обман зрения,
превращает
зелень в золотую труху –
старуху-осень
на голубом небе-глобусе.
+++
+++
О том, что накануне вечера
звездою глянула в июле, -
- во всяком случае, -
одна из Юлий,
тогда как я – всего-навсего –
один из Цезарей, -
сказала глазами,
полными поэзии.
И в том, что ждать, как будто, неоткуда,
есть умиранье неожиданности,
усталость совершенья чуда
среди обыденности жизни.
С мечтой в созвучии звезда.
Есть угасанье непонятности,
которая сродни мечтательности,
непонятости, иногда – невнятности,
когда рукой небрежно сброшены
тетрадки рукописей со стола,
и неба изразцы в июле
эмалью, глазурью, синим штемпелем,
и звёзды на пруду накрошены,
вечерняя заря, когда не смотришь на неё, тускла,
пиши стихи, одна из Юлий…
И сны в тебе мучительны,
и жизнь других ещё не прожита,
и я, как рукопись с опечатками,
с которой когда-то встретились мы,
всё положительно до тошноты,
но неужели всё наскучить может
– спросил, как комнатный нравоучитель…
Но нет в душе стихотворений,
когда душа полна поэзии.
И это – однозначно – ты,
и всё самое на свете важное
твоим брильянтом нацарапано
на дне стеклянной пепельницы.
+++
П е ч а л ь
Варил обыкновенный кофе
в серебряной чашке.
Был август похож на сентябрь,
как все капли сегодняшнего дождя.
Был неподвижен огромный развесистый тополь,
как храм, за моим окном.
Отсутствие прямых линий
свидетельствовала
о собственной воле к Богу
деревьев и, может быть, даже
растущих в душе людей.
К нам небо спускается
не только каплями влаги
и низкими облаками,
не только ветром,
шатающим зелёные храмы,
но чем-то неповторимым,
когда становится ясно,
что душа – не пленница тела,
она всегда свободна,
но только когда живая.
Она не птица и не ветер,
не взгляд, срезанный окоёмом,
а лицо, когда грязь
перестаёт быть грязью.
И, главное, способность
говорить молча
и чувствовать не гримасой,
а внутренней стороной лица.
А главное – в этом мире,
где все платят кровавый ясак пустоте,
спиной прислониться к дереву
и вверх протянуть руки,
и место хотя б небольшое
отнять у пустоты.
Но, главное, - не жалеть
Жалости, если добра душа,
а жалость должна быть достойной,
без жадности униженья,
кто знает,
нам превосходство даёт
спокойствие и достоинство,
а не количество нами обманутых и поломанных
вещей и людей.
Стрелка часов велит солнцу
взбираться за тучами выше,
но за окном темнеет
тяжёлый дождливый день.
Это и есть превосходство
горы перед пропастью,
но присутствие Духа
подсказывает:
не мне назначено
сегодня идти на крест.
Мой путь – обочина столбовой дороги,
ведущей на край пропасти,
к подножию светлой горы
и рядом шагает и бьётся
миллиард сердец.
Но тем, кто идёт посредине,
труднее свернуть перед пропастью
и выбрать свою тропу.
Совсем другому назначено
встать на перекрёстке
и, руки раскинув,
к пропасти не допустить миллиард.
+++
С л о в а
Слова, цветные аккорды,
цветы, трава и деревья,
ручьи, заборы, столбы,
пыль и чистый ветер.
Из слов не построишь дом,
но те, кто говорит:
«Это только слова», -
не знают слов.
Тополь и небо во мне
без слов,
окно, стопка бумаг и книг,
клубок кота –
и только тогда
появляется слово «тополь»,
и значит оно не только
трепет листьев у самого неба,
слово «тополь» означает осень,
грусть и нежность,
а слово «сентябрь» - аккорд,
а от слова «август»
остался свечной огарок,
и из слова «слабость» и «боль»
вырастает роман о жизни
без мягких знаков.
+++
А в г у с т
Август – полосатый арбуз –
к сентябрю дожди бережёт.
Жарко будет – соль руки вылижу, -
цветы сорву,
соберу и брошу тебе.
Утром чаще виден Эльбрус,
но в муть опущен Главный хребет.
В чаше предгорий солнце сушит траву,
перед глазами листву на деревьях жжёт.
То, что август – агент весны,
засланный в осень – очевидно, -
дни его сочтены и тесны,
но обгоняют жизнь, - обидно.
Август – самый смирный жеребец
в табуне,
красный перец и молот рынка.
Мне достанется то, что не досталось в борьбе
тебе, забегающая передо мной балеринка.
Задыхается – да разве это жара? –
Пятигорск. На горизонте Эльбрус верблюд
ослепительно белый лимузин,
выталкивающий дым из гаража –
люблю людей означает: один
я одиночество люблю.
+++
+++
О, обалденная осень,
обнажённая грусть,
пересыпанная стихами
и чувствами, -
наступай немедленно!
Ночь начнёт холода
чёрный юмор –
не Чёрное море,
за облаками – белыми яблоками
с выездом звёзд –
двадцать девятое,
тридцатое
и тридцать первое царство,
далее – герцогство Сентября.
+++
В о з р а с т а п р о с т о е ч и с л о
Возраста чистое пёрышко,
падая с ускорением-свистом,
возрастает свинцовым весом –
- числом в пропасти холода.
Скорость смотрим в страхе –
не замечаем старения.
Но в случайные дни,
когда мы одни, и ничего не случается,
чувствуем,
как стареем стремительно.
За минуты
сморщились десятилетия,
возвращая ощущение возраста.
+++
П р о б а п е р а
Проба пера и сил.
Ветер пространств упрямо
спорит с топором-временем.
Парад извинений впереди,
Прощай, праздник-меняла, -
порох прятать сухим
в порах пруда пора –
как прах в порядках прозы.
Прочная пряжа пара в пропасти.
Выпросить пирог и выбросить,
простить пир,
но прежде отпереть противоположное,
как правильное.
Прут и порка,
прядь определений справа, слева,
сперва, потом и после.
Поле наполовину вспашет плуг дождя.
Плачет пламя на плоскости плит.
Плащ пелены пламенеет и пляшет
в полостях платья-плеска.
Плохая, очень плохая оплата –
пыль, оплеуха, плеть, плен и плаха.
Плавает плот, и пол в плесени –
гладко и гадко.
Пьесу плести и петь песню.
Но бесполезна поэзия.
+++
+++
Поэзия, конечно, не права,
когда она дремала и спала
так царственно
и так по-детски мило.
+++
+++
Поэт в России – больше, чем поэт.
Товарищ – меньше, чем товарищ.
+++
+++
Я твою открытую ладонь
чту своей открытою ладонью.
Ты одна. Никто не прочитал
жизнь твою, никто тебя не понял.
Этих линий чистое тепло –
летних ливней. И дождю слепому
протянула ты незащищённость
нежных пальцев.
На щите - была ты без щита
в этом всем ветрам открытом доме –
без меча. И без меня светло
ветр коснётся листьев обречённых,
облегчённых; светом их заполнит,
нас коснётся, чтобы всё запомнить.
+++
О с е н ь г р а д
Светлане Гаделия
Я поэт другого побережья.
Я поэт сокровищ Монте-Кристо –
- все мои банкноты рыжих листьев
я меняю на капли дождевые,
потому что капли эти реже.
Если разрывает парус ветер,
а бригантина
покидает порт – рыдает скрипка,
у невест моих печальны лица,
облака спускаются так низко –
у земли касаются ветвей –
от дождя отяжелевших веток.
В городке промокшего асфальта,
в зеркалах холодных тротуаров
отпечатки листьев тополиных,
как следы лисиц у магазинов,
и ряды печаток листьев клёна
вместо звёзд прямых из Сан-Франциско.
Осеньград в своих районах спальных,
и сокровищ пёстрые товары
ветер нищий бросит мне под ноги –
я не старый, просто я влюблён,
я влюблён отчаянно-печально, -
Робин Гуд – и, всё же, Робинзон,
Дон Кихот, но, может, Росинант,
двадцать лет уже не лейтенант,
но стою посреди дороги,
и деревья движутся живые.
Не меняю гронки винограда
на чудес обманчивые крылья –
Монте-Кристо – это полуостров,
где нога поэта не ступала,
где его за это не любили,
где нет тюрем, сумм и даже платы,
где не пляшут танго каннибалы,
где ни баксов нет, ни ресторанов,
ни политиков, которые обрыдли,
где пройти на берег очень просто,
где, уткнувшись носом, дремлют лодки,
где, столкнувшись с ней, мы растерялись,
где её измена не преграда
ни для ран души, ни океану.
Где в конце концов своих скитаний
возвращаюсь всё-таки к невесте,
алых парусов не взяв обрывков –
всё равно, ведь мне давно известно,
что она не стала Пенелопой,
не проплакав глаз над чистыми листами
ненаписанных поэм моих и писем,
что она и ткать не торопилась,
и ночами ткань не распускала.
Нет, я не победил Циклопа –
столько лет меня сопровождал
месяц без Луны единоглазой –
сколько лет меня друзья прождали,
сколько рассказали детям сказок!
Я вернулся без искушенья мести,
на рассвете палубу покинул –
вот летят ватагой в школу дети,
а один у волн остановился;
это только пьяный ветер марта
нас влечёт без парусов и крыльев:
что же, всё же, там, за горизонтом?
То, что мы любили и забыли.
+++