За ночь снегом избушки укрыло до крыш,
как берлоги - от внешнего мира.
И лоснилась поверхность охотничьих лыж
от густого медвежьего жира.
Шла двумя параллельными к лесу лыжня
по едва затвердевшему насту,
да катались патроны в кармане, звеня -
как казалось, ненужным балластом.
Там, где чуть пробивался за соснами свет,
где темнели застывшие ёлки,
вырос прямо из снега, как сноп - силуэт,
сердце ёкнуло: вот они, волки!
Бликовала на солнце морозная даль.
Щелкнул, сдвинутый к красному "шнеллер".
И покрыл сединой воронёную сталь
снежный дым с задубевшей шинели.
Может зная: от пули не скрыться никак
в гладкой, словно тарелка, долине,
злобно щерился рослый бесстрашный вожак
в перекрестье сходящихся линий.
Только палец замёрзший не жал на курок...
Кто-то слева подначивал: "Целься!"
И сужался отчётливо волчий зрачок
в пятикратном прицеле от Цейса.
Волк ушёл восвояси, ушёл, не сбежал,
подытожив как будто: " В расчёте!"
А охотник, вернувшись, лицензию сдал
и надолго забыл об охоте.
Через год, снова снежная пала роса.
На полянке, у зимней заимки,
он увидел знакомые волчьи глаза -
без печали, тоски, без слезинки.
Но - такое у волка светилось в глазах,
(места не было в них укоризне),
что охотник впервые почувствовал страх
за чужие звериные жизни.
И когда, что-то всплыло из тёплых глубин,
в покаяние сроду не веря,
об сосновый "кругляк" он разбил карабин -
под патрон на таёжного зверя...
Позже, слыша, как тихо в промёрзшей трубе
стылый ветер играл свою фугу,
он молился всю ночь, благодарный судьбе,
в паутиной затянутый угол.
В первых числах апреля закапало с крыш,
затрещали соседки-сороки...
Спал мужчина и снилось: волчонок-малыш
лижет утром небритые щёки...
...Выли волки в морозную ночь, вдалеке,
но не трогала сердце тревога.
И катилась слеза за слезой по щеке,
собираясь в ладони у Бога...