это рвется наружу сильнее,
чем сам Бог хлопает в ладоши
при виде облака-мухи, —
или как кто-то из белокрылых
рассказывает ему очередной стишок.
Бог смеется так громко,
что кошки просыпаются
и урчат ему в такт,
и танцуют, танцуют усами в воздухе.
вы слышите,
слышите?
мое сердце стучит,
как бегущая электричка по рельсам.
клянусь,
я любила Вас,
как пионеры — советскую власть.
хотите любовную революцию?
я устрою! только простите —
простите мне все мои «люблю» — не для Вас.
хотите: я — под пулю,
и под трибунал, и на казнь?
ради Вас, я клянусь,
ради Вас.
Вы — вокзал,
на который я непременно возвращаюсь —
уставшая,
сбитая с толку,
измученная долгой дорогой,
мокрыми поцелуями в щеку.
простите меня за тепло чужих рук
на моей талии,
но Ваша любовь таяла —
Вы помните? помните:
как я осталась одна со своими стихами —
и никого рядом,
и будто ребенка бросили?
забыли. но я знаю:
у Вас хорошая память на всякие мелочи.
что? я не слышу... говорите:
«это было глобально, всемирно...
у этой боли были широкие плечи»?
знаете... я больше не плачу,
как раньше. у раны есть свойство
сужать свои горизонты,
сокращать географию места.
но я пытаюсь, правда пытаюсь
склеить все заново.
видите?
я поднимаю руки — сдаюсь.
ради Вас — хоть к дикому зверю в клетку.
опускаю руки по швам. и честно —
от всего своего проклятого сердца:
— стреляйте! эту свинцовую пулю в лоб
рада принять от Вас!
(с) doberman.