Сегодня утром накрываю на три персоны:
На себя, на мужа и на Тарковского.
Он сидит, взлохмаченный и в кальсонах, -
А вы его знали – таковского?
«Арсений Александрович, не стесняйтесь,
Возьмите вилку, Вы знаете, где лежит».
Он к руке моей медленно прикасается,
А после на всех раздает ножи.
Мы приступаем к завтраку, крошим хлеб
Над оранжевым глазом яичницы.
А мне так неудобно за бардак на столе,
Что перевожу разговор на личности.
Говорю: «Арсений, какие Вам снились сны?
Я видела сегодня нечто необычайное.
Сияние вод, головокруженье блесны,
Волны голубой головы качание.
То озеро было, нет, это была лагуна –
Голубая настолько, будто бабы забыли стирку,
Заболтались, заснули, просыпали синьку,
Общей массой больше чем два вагона.
И синька набухла, и растворилась,
И воду окрасила, как раскраску детскую,
А бабы горлопанили и голосили,
Что зря поистрачено средство…
Такой была чистой вода лазурная,
И небо – непритязательным.
Все мои беды казались вздорными,
Заботы необязательными.
И так мне плылось, а ведь я, Арсений,
Плавать-то – и не умею вовсе!
Так весело было, знаете, просто весело,
Как сбежать среди дня из офиса.
Но главное, кто-то со мною был,
Кто-то плыл параллельной октавой…
А проснувшись, я совершенно забыла,
Кто там со мною плавал».
И Арсений Александрович шевелит губами,
Будто сам вспоминает какой-то сон,
Может, он тоже когда-то и с кем-то плавал,
В воде голубой бултыхался он.
Но вместо ответа он вдруг поднимает руки,
Весь коченеет, и превращается в дерево,
Становится шумом, высокочастотным звуком,
Вселенной, Землей, Ватиканской империей.
И съеживаться начинает до размеров томика,
Истончается, стачивается, весь белеет…
Я молча встаю, освобождаю в серванте полку.
«Не трогай Тарковского, он болеет», -
Кидаю мужу рассеянно через комнату,
Муж еле кивает, и допивает чай.
Озеро тает, сознаньем привычно схлопнуто,
Опавшие листья в тарелке моей молчат.