Я не хочу никого любить.
Одиночество — это не болезнь и меня не нужно лечить пятничными встречами в баре с надоевшими за неделю коллегами, воскресным кофе с улибчивым баристой, он улыбается постоянно, если это профессиональное увечье, мне всё равно, я же говорю, без сахара, и общей постелью с тем, кого не зовёшь по имени.
Я лечусь тишиной в квартире, одной зубной щеткой в ванной и унылой стерильностью на кухне, где никто никогда не собирался уютными рождественскими вечерами.
Если бы мне нужно было, не задумываясь, перечислить все, что я не люблю, мне бы пришлось выложить, что я терпеть не могу суету и переполненные кинотеатры, вагоны метро и ореховую пасту, чужие жесты, которые я не могу идентифицировать, и прямой взгляд прямо в глаза, так что я просто ужасно теряюсь, когда ты заговариваешь со мной. Это не входит в твои обязанности, потому что мой крепкий черный чай уже оплачен, а это значит, что я могу укрыться от целого мира, усевшись спиной к залу кофейни.
С тобой определенно что-то не так, но я не могу сказать, что именно, потому что тебя просто много. Ты протягиваешь мне еще теплый бумажный пакет с шоколадными пончиками внутри, которые я обнаруживаю, когда ты уже машешь мне из-за барной стойки, пересчитывая сдачу следующего клиента.
Шоколадные пончики — это что-то вроде теплого одеяла для простуженной души, они сами по себе не способны принести никакого беспокойства, если только их не преподносит какой-нибудь незнакомый человек без особой на то причины. Я случайно касаюсь твоей руки, забирая пугающий презент, и запоминаю слегка шершавую кожу на тыльной стороне ладони. Случайно вглядываюсь в твое лицо и запоминаю разлетающиеся ветки морщинок возле глаз, лучистую улыбку и широкие скулы, выточенные как будто специально для прикосновений любящих рук. Запоминаю большой нелепый свитер и клетчатую рубашку под ним, простой и теплый запах нагретого на солнце песка. Запоминаю тебя так, чтобы можно было мгновенно воспроизвести в памяти до малейшей детали.
Стоит ли говорить, что один нелепый человек, напяливший широкую улыбку и глупый свитер, смог к чертям перевернуть весь мой мир за один лишь вечер? Стоит ли говорить, что ты просто берешь меня за руку и тянешь к выходу, а я бросаю книгу на половине предложения и действительно верю в то, что ее не стоит дочитывать, если ты так говоришь?
Ладно, это же очевидно. Ты просто спрашиваешь мой адрес и приходишь однажды глубокой ночью с двумя бумажными стаканчиками кофе в руках и зовешь поглядеть на звезды. Ты просто тратишь все желтеющие газеты, сооружая тысячу бумажных журавликов, и расставляя их по всей квартире, а я сижу на полу и смеюсь, потому что ничего другого мне не остается.
Несмотря на огромный багаж книжных романтических историй, я совсем в этом не разбираюсь, но одно могу сказать точно. Между людьми не бегают икры, между людьми не возникают электрические провода, шипя от перенапряжения. Между людьми растекается тугой кисель нежности, закладывающий уши. От первого прикосновения твоих пальцев в горле образовывается жесткий комок, и я закашливаюсь, потому что забываю вдохнуть.
Если бы влюбленность можно было запомнить во всех малейших деталях и крутить в голове, как какой-нибудь любимый маменькин фильм начала пятидесятых, люди бы перестали вытряхивать последние деньги из карманов, чтобы скурить крэк, они бы перестали напиваться в хлам и засыпать в куче использованных шприцов. Люди бы лежали в своей постели, крепче завернувшись в одеяло, чтобы не слышать никаких посторонних звуков, и вспоминали, вспоминали, вспоминали, пока не сойдут с ума.
Это было так просто. Любить кого-то. Я не шучу, в этом деле нет никаких сложностей. Иногда мне казалось, что я сползаю с кровати по утрам только для того, чтобы любить все, что связано с тобой. Подгоревшую яичницу, петляющие следы босых ног на кафеле, распахнутые в грозу окна, привычку смеяться, запрокидывая голову, разбросанные на полу вещи, звонки посреди ночи, просьбу всегда-всегда держаться за руки, темную безразмерную одежду, подстриженные коротко ногти, невымытую посуду, стойкий запах грейпфрута и след от ножа между большим и указательным пальцем.
Мне оставалось просто любить тебя утром, когда в лицо летели подушки, а сонное тело крепче заворачивалось в одеяло. Любить днем, когда тебе после учебы хотелось только завалиться в постель, кутаясь в плед и распахивая окна нараспашку, утверждая, что сны, которые снятся днем, — волшебные сны. Любить вечером, когда ты опять усаживаешься у меня в ногах и просишь читать вслух, укладывая голову на моих коленях. Любить ночью, когда ты выплевываешь горячие, обжигающие десны поцелуи.
Наверное, потом у нас вышел срок годности. Наша общая вселенная раскололась на мириады осколков прямо внутри меня, потому что утром тебя не было в постели, твои вещи не валялись на полу, в ванной не было влажных следов ног. Больше ничего не было.
Все просто. И я отчетливо помню открытые окна ноябрьским утром, когда единственное, чего мне до одури хотелось, — это вывести твой запах, но руки сами собой гладили простыни, застывали возле твоей кружки и проводили пальцами по наволочке, как будто собирая тебя в ладонь.
Исчезнувшее «ты» пахнет горячим раскаленным боком старого велика, брошенного на солнцепеке, пахнет машинным маслом, перцем чили и свежими царапинами. Оно пахнет, как дымное виски и первая затяжка, как древесные рамы по весне и облепиха в чае. Никакие седативные не успокаивают лучше, никакое снотворное не убаюкает так быстро, как этот запах.
Я больше никого не хочу любить и засыпаю около входной двери.