Табун последних единорогов так одинок,
из догоревших ворот заката мчит на восток.
Там самый быстрый - с бесовской статью - черней ночей,
чернее горя, быстрей разящих мишень ножей,
хрипит и стелется на пределе. Кровавый глаз
роняет в сизый ковыль рубин и прозрачный страз.
Он одержимый, непокоренный. Крученый рог
вспорол перину беззвездной ночи. И в пыль дорог
зря вытекает за каплей капля рассветный сок.
Под утро снится, что это слезы ожгли висок.
Ночь истончится, истает, станет бесцветным днем.
И до заката пасется черный в саду моём.
***
Зацвел багульник на старой вазе эпохи Мин.
В кустах драконы на задних лапах - пускают дым.
Свирепый воин в смешном уборе разит копьем.
Бледней фарфора в лощине дальней наш белый дом.
Почти невиден, всегда безмолвен - он погружен
тончайшей кистью, рукой изящной в смертельный сон.
Там, в золоченой в каменьях клетке, что у окна,
тоскует птаха, сидит нахохлясь, всегда одна.
Не слышен посвист, истлели трели – то соловей,
он без завода хранит молчанье так много дней.
Его пружина давно ослабла и ржавый ключ
скрывает ловко дракон - разлучник в разрывах туч.
Простые вещи, простое счастье. Непостижим,
зацвел багульник на старой вазе эпохи Мин.
***
Мелодия моя проста – рожок пастушеский.
Лишь попросил, я отдала
рукой послушною.
Сплету венок себе, мой принц, левкой душистый.
Свободно косы распущу волною быстрой.
И никакой твоей вины, что в эту встречу
меня к стремнине унесёт поток беспечный.
Меж валунов и бурунов по перекатам
к тебе доносится, мой принц, моё Bel Canto.
Ещё до смерти (помнишь ли?) о жизни пела я.
Прощай. Пиши, мой нежный принц.
Твоя Офелия.