Говорят, девяностые – годы лихие,
Страшные, ужасные, безумные годы,
Сплошные кризисы, разбои и грабежи.
Тогда челночили, не слагали стихи и
Народ дурили, провозглашая свободу,
Но свобода и демократия – миражи.
Говорят, девяностые – дефолт и рынки,
Махинации с Эм-эм-эм-пирамидами,
Рэкетиры, развал страны и войны в Чечне…
А мои девяностые – это пружинка
Радужная, наклейки с разными видами.
России ещё мало лет и чуть больше мне.
По аулам в то время стелились погосты,
На чуждых землях мечтавших о доме отчем
Они привечали. Здесь каждый хозяин сам.
А моя основная печаль девяностых –
То, что не купили мне тогда тамагочи,
Весь класс их кормил и выгуливал по часам.
Танки на Красной Пресне и выстрелов громы,
Там всё бежало, крушилось, падало духом,
Как будто себе изменила сама тектоника.
Но крики расстрелянного Белого дома
Для меня глушили динамики Панасоника
Голосом «Иванушек» с «Тополиным пухом».
Люди шумели, валили бравой громадой,
За что-то боролись. За что? Да какая разница.
Время теперь у нас гласности и свободы.
А я боролась с сестрой за тюбик помады –
Как я мечтала, что вырасту и буду краситься
Ею, не зная, что выйдет она из моды.
Но у каждого времени свои вожаки,
Ценности, идеи, тянущие на баррикады,
Иногда на них сражаются очень мерзко.
Красными стали не армии, а пиджаки,
Автоматы строчат и очереди, и аркады.
Волги отхлынули – путь шестисотым мерсам.
А я не могу их с ненавистью вспоминать –
Годы лихие, как все патриоты в жгучей страде,
Вчерашние коммунисты и иже с ними.
За это меня не судите отец и мать –
Тогда вернули исконное имя моей стране,
Великое, славное, прекрасное имя.
Вернулись из-за границы умы и сердца,
А на прилавках раскинулась куча всячины
С таким загадочным словом «гаджеты».
И умные эти штуки, как зверь на ловца,
На наши понты набегали. Мы их клянчили,
Того, кому покупали, клеймя: «Гад же ты!».
Часто мелькало в газетах словечко «баррель»,
Ради него водружали ПРО, пускали ракеты,
А после вдруг отнесли к безвозмездным дарам.
А мне-то что? Была у меня кукла Барби,
И мы с девчонками заполняли анкеты
Не о том, что взрослые смотрят по вечерам.
Как осень теряет листья, а прутья – веник,
Теряла людей страна и волчицей выла,
Раскалывалась и рвалась на неравные части.
Повывозили на Запад мильярды денег,
А я тогда твёрдо узнала (дело было),
Что вовсе не в деньгах оно заключается – счастье.
Я не знаю, хорошо ли было иль худо.
А только тогда каждый день дарил мне чудо,
Неважно, какая компания сколько «отмыла».
Весь класс у нас на уроках жвачки жевал,
А Русский Дом Селенга всем счастья желал,
И, уверяю, у меня оно точно было.
Глаголет молва очевидцев тех лет: лживо
Было построено общество, подло, жестоко.
На костях людей и с цементом приватизации.
А я поняла в те годы ясно и живо,
Что надо любить и прощать, а не «око за око».
И хорошим как важно быть, а не просто казаться им.
И люди кругом с напряжёнными нервами,
И мысли их полны деньгами и недрами.
А как же друзья? Иллюзии я не питала.
Я знала, меня за идею не предадут,
А просто приценятся, сторгуются и продадут.
Именно так нам диктует век капитала.
Но время безжалостно, ворвавшись, открыло
Врата в современности лучший образчик.
Я детство перелопатила, перерыла,
Чтоб кое-что взять из этой обители зла.
Не знаю, чем плотно нагруженный ящик
Я с трепетом в век двадцать первый с собой ввезла.