Прошу прощения за длинноту. Это стихотворное переложение легенды, когда-то записанной А.М. Горьким.
Давно это было… И горы, и море
устали сказанья и были хранить,
лишь память народа, с забвением споря,
порой развернёт Ариаднину нить.
Давно это было; в причудливом виде
тех дней и ночей яркий отблеск ослаб…
В ту пору был ханом волшебной Тавриды
могучий и мудрый старик Эль Асваб.
Хозяин и замка и пленниц прекрасных,
владелец несметных сокровищ и благ,
он горд был, что дней его старости ясных
позором не смоет Толайк Алгалла:
был строен, горяч и красив сын Асваба,
как угли горели шальные глаза,
когда он сражался и страстно и храбро,
топя непокорных в крови и слезах.
А хан, охладевший к разгулу и битвам,
всех жён позабывший, ласкал лишь одну,
и образ её наполнял все молитвы,
и страсть опьяняла подобно вину,
и старое сердце играло и пело,
груди одряхлевшей дышалось вольней,
когда он ласкал обжигающе-смело
свою полонянку днепровских степей.
И юная дева-казачка любила
всей страстью, всем зноем орла своего,
хранившего ласку и нежную силу,
как будто бы старость боялась его.
Парили они в упоении счастья,
друг другу влюблено смотрели в глаза;
а над головами сгущалось ненастье,
и вскоре зловещая пала гроза.
В ту пору пришёл, опьянённый набегом,
с богатой добычей Толайк Алгалла.
Забывшись на миг мимолётным ночлегом,
на пир он явился; его привела
пьянящая слава и радость вассалов,
и гордость великого хана-отца,
и что-то ещё, что давно уж сковало
и мысли, и сердце, и сны молодца…
Ковры дорогие разложены тесно,
горою и вина и яства на них.
Любимому сыну почётное место
сам хан предоставил и встал. Пир затих,
внимая речам своего властелина.
Сказал Эль Асваб: «О, великий Аллах!
Будь славен навеки! Достойного сына
ты дал мне на радость. Скажи, Алгалла,
чего бы хотел ты? Клянусь моей честью,
исполню любое желанье твоё».
Ответ был ударом, чудовищной местью:
«Казачку твою. Подари мне её».
И замерло всё, и у старого хана
подёрнулись очи холодной тоской,
как будто открылась смертельная рана…
Собой овладев, он кивнул головой.
А пир продолжался, и сильные руки
не раз подымали бокалы с вином,
и пленным в глаза смертоносные луки
разящие стрелы пускали потом…
Но пир изнемог, словно праздник вчерашний…
Две тени шагали по тёплым камням
туда, где белела высокая башня,-
но холод уж крался к обоим сердцам.
И молвил отец: «Перед ней мы – мужчины,
оставь мне её, умоляю тебя;
как старость отца, так и молодость сына
она никогда не заметит любя.
Но мысль о разлуке с последней любовью
меня убивает». Молчал Алгалла…
И понял отец, что ни силой, ни болью,
растущей любви не подрезать крыла.
Знал это и сын, помрачневший от горя.
Вдруг глухо промолвил он: «Слушай, отец.
Убьём её, бросим в кипящее море
с высокой горы – и страданьям конец».
…И вот уж они на заветном пороге,
пред ними лежит, разметавшись во сне,
прекрасная дева, не зная тревоги.
И встали две мрачные тени над ней.
Лишь чудом Толайк в себе сдерживал силы
и тихо стонал от её красоты,
из глаз Эль Асваба слеза покатилась –
как жемчуг живой в серебро бороды.
И юная дева внезапно проснулась,
орлиные очи свои подняла,
увидела сына с отцом, встрепенулась,
«Иду…» – лишь промолвила. Всё поняла.
Был путь их опасным, крутым и тернистым,
и юная выбилась скоро из сил,
тогда старый хан словно юноша быстрый
на сильные руки её подхватил.
Понёс, а она отстраняла рукою
упругие ветви трепещущих древ.
Так шли по обрыву могучие трое;
и замерло море, прервав свой напев.
Казалось, обряд роковой совершался;
у времени стыла от ужаса кровь…
На что из них каждый отныне решался,
о, небо, во мраке холодном сокрой!
Идущий за ханом по самому краю
сын молвил отцу: «Пропусти. Я убить
могу тебя сзади». Ответ был: «Прощаю
тебя, ибо знаю, что значит любить».
У ног их бескрайнее море лежало;
и пленница робко прижалась к груди
любимого хана и тихо сказала:
«Орёл, поцелуй меня – и уходи».
И хан Эль Асваб в поцелуе прощальном
приник к её алым прекрасным устам,
высоко поднял над обрывом печальным –
и бросил любимую к тёмным волнам.
Ни крика, ни лёгкого шума паденья
не слышали оба за стуком сердец,
стояли они словно в оцепененьи
убийства. Сын первый промолвил: «Отец,
вернёмся, уж поздно». – «Туда, где так шумно?
Где больше меня не взволнует ничто?
Нет, сын мой, на свете нам жить неразумно,
когда нас не ждёт и не любит никто».
«Отец, возвратимся, ведь ты – царь Тавриды,
ты – мудрый правитель, народ тебя ждёт.
А славный гарем твой, награда Киприды?» –
«Нет, сын мой, уж смерти я слышу полёт».
И с ужасом сын убеждался, что жертва
настойчиво новую жертву манит,
ещё лишь мгновенье – и следом за первой
вторая с обрыва в пучину летит.
В отчаяньи сын поднял чёрные очи:
«Такую же твёрдость мне дай, о Аллах!»
И стал с этой страшной и памятной ночи
В Тавриде правителем хан Алгалла…
Давно это было. Прошедшие годы
устали сказанья и были хранить,
с забвением споря, лишь память народа
порой развернёт Ариаднину нить.