В Магадане прошла, только что закончилась, буквально час с небольшим как – премьера спектакля «Дядя Ваня». Сказать, что это один из лучших спектаклей за последние несколько лет на нашей сцене, значит, ничего не сказать. И в то же время после этой фразы можно ставить точку и уходить в лес. Тот самый лес, который сажал Астров. Как в том анекдоте про хмурого мужика, который зашел в сельпо и попросил у веселой продавщицы в цветастом сарафане веревку и мыло. Что, спросила его курносая и со всеми выпирающими женскими прелестями, вешаться собрались? Нет, блин, вот щас помоюсь и в горы полезу! – отвечал ей хмурый и небритый, пахнущий остро потом неприятный мужичок. Это как выставленный вон пес из приснопамятного киевского мультика, из нашего советского детства. Который «Жил-был пес» называется. Ой, там на гори, ой там на крути… Все крутит и вертит нас. То лихоманка, язви ее душу! То тоски тугой печаль…
И пес, печально жуя свои слезы, текущие роллинг стоунзовской песней середины 1960-х – As tears go by, кто помнит такую песенку со старой советской пластинки? Пес, жуя сопли, запивая их горькой слезой, катящейся по мохнатой щеке, забрасывает веревку на осину иудиным броском. Чтобы услышать от волка его сакраментальное. Ты что, по деревьям лазать собрался?
Чеховский лес. Вишневый сад. Топор, безжалостный убийца, в чурбаке застрявший на авансцене. Тюк-тюк. Это даже не смешно. Ведь кто его, топор, повесит на стену, чтобы он выстрелил ружьем в конце пьесы? А ведь стреляет! Еще как стреляет! Этот суп из топора. Извечная российская тоска и погружение в прекрасный сон запоем.
Мы пьем эту жизнь, как рыба водку глушит. Динамитную водку.
Я смотрел эти пальцы и правил себя. И резал эти вены. И стрелялся навзничь. Ломая стекло, как шоколад в руке. Останавливая соленую кровь губами, закушенными обломками изгрызенных зубов. Искрошенных. В пыль. Дорожную пыль русского бездорожья…
В последний раз я смотрел «Дядю Ваню» в театре Гатри. Смешная рифма. Известный на весь мир театр. В Миннеаполисе. В постановке одного лондонского режиссера. Ровно четыре года назад. Перед тем, как вернуться в Магадан. В моей жизни было много чудных местечек на литеру «М» начинавшихся. Москва. Магадан. Миннеаполис. Мариуполь. жМеринка. гарМанда. Мандалай. Мехико. Маштаги. Магдебург. Мантуя. Манчестер. Медина. Мемфис. Милуоки. Мюнхен и Мичуринск. Можно сказать, что я врезан в эту букву, как шукшинские чудаки на букву М. Как распятый на левом столбе соединенного М-образного креста разбойник. Вот только благоразумен ли я?
В первом акте постановки в Гатри-театре я откровенно скучал. Ну, что могут американские актеры сыграть в чеховской пьесе? Это только русские могут поставить Гамлета и Короля Лира так, что не только в Стратфорде-на-Эйвоне все заплачут, но и сама престарелая королева Елизавета Вторая возьмет факел из музея пыток в своем Тауэре, подожжет его, чиркая трясущимися скрюченными пальцами зажигалку из кармана сына Чарльза вытащенную. И пойдет, сгорбясь и плача, поджигать театр «Глобус». А дряхлому мужу прикажет выбросить из склепа и несвятые мощи Виктории, и того самого кузена Ники, что сто лет назад отказал русским родственникам в убежище. На помойку! Вслед за абуладзевским «покаянием» с’ложным. С солженицынским пафосом и эсхилловским заламыванием рук Антигоны.
Я смотрел второй акт в Гатри-театре. И проникался русской тоской на английской мове. Ангельской? Быть может… быть может Бог и англичан простит. Когда-нибудь…
И отрет Господь всякую слезу с очей их, и смерти уже не будет…
And God shall wipe away all tears from their eyes; and there shall be no more death…
Когда-то я прочел этот стих на конверте пластинки «Айрон Мейден». 1983 г. Пластинка не ровная. Рваная, как рана на щеке у раба после знакомства с плеткой-девятихвосткой. Как спина у Спасителя после бичевания римскими немецко-фашистами в серой мышиной форме с орлом девятого легиона и свастикой в когтистых лапах.
До 1984 года, до удивительно четкой, как метроном и стремительной, как бросок кобры, как танковая атака Гудериана на Курской дуге, сломавшаяся девятым валом о русский волнорез пехоты, танков и артиллерии, до альбома «Powerslave» у «Железнодевы» я не любил ничего. Их музыка казалась напыщенной и высокомерной, как вся коварная, подлая и туманная Англия вместе взятая со своими колониальными владениями, до сих пор зависимыми от ее ужасной короны.
И только «Пауверслейв» - раб рабов, своей силы раб, бессильный перед смертью человек-червяк, мощь и величие духа потомков некогда христианского Альбиона, где царствовал Артур со своим славным рыцарством, внушили надежду на спасение и этого, погруженного во тьму беззакония, острова. Ведь если есть среди сонма грешников хоть один праведник… то Господь отрет всякую слезу!
В Магадане же сегодня я смотрел «Дядю Ваню» и мне хотелось плакать. Но сухи оставались безжалостные глаза, как и сердце окаменевшее навеки. И все же капля камень точит. Я смотрел еще и сквозь видоискатель. Паха с Тохой снимали в других точках. Я со своей. И когда снимаешь, то трудно еще отвлекаться на сцену. Всем вниманием, как рогом единорожьим упираешься в видоискатель. А он у меня еще свой, уперто-козерожий. Все отдаешь процессу съемки. И тем не менее, пробило. Просто прошибло. Тараном. В конце я просто вспомнил английский текст. Повторяя на все лады одну простую фразу. We will rest at last. And we will see our sky with diamonds.
Я и забыл уже, что сто лет назад, да что там сто? Еще лет сорок назад из английского не ушел «шелл». Вы шел оверкам! Шишел, мышел, взял и вы шел… We shall overcome…
Меня уже трясло от финального монолога Сони. «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую... (Вытирает ему платком слезы.) бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь... (Сквозь слезы.) Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди... Мы отдохнем... (Обнимает его.) Мы отдохнем!»
И я снова и снова вместе с ней повторял эту фразу на английском. We will rest at last. We will rest at last.
Вернулся домой. Захотелось перечитать Че(к)хова на английском – языке, который Бог простит в конце времен. За все простит. И за любовь, и за искреннее покаяние. И за битлов, и за дип-перплов, и за Диккенса с Гальфридом Монмутским. И рядом будет стоять святой король Артур и лить слезы за чудовищных своих потомков. Обеих Елизавет. И их рыцарей, Оскара и Элтона…
Погуглил. Первым выскочил этот перевод. Чей? Да Бог весть.
We shall find peace. We shall hear the angels, we shall see the sky sparkling with diamonds.
Что значит, мы найдем мир? Какой на хрен еще мир? С англосаксами? Видит Бог, я не англофоб в отместку за все то, что они нам сделали. За то, что я был вынужден полюбить их собачий язык с детства. За их безумие и за их «джяст бизнес, нафиг пёрсанэл». За их сильно-нежную музыку «Смоуки». За их Юру-хипа…
Продолжил гуглить. И выгуглил перевод Мариэн Фелл 1916 г. из нью-йоркского издания пьесы «Дядя Ваня». Вот это уже, да! Американский акцент мне роднее и ближе снобистского британского. Ненавижу оксфордский выговор больше лондонского кокни, который и не ненавистен мне вовсе. Пролетарии могут быть неприглядны, смешны и неказисты. Но это братья мои. Что в Африке, в Кении, откуда родом мой чернокожий дружок по конвейеру в «Дженерал Моторз» по имени Космос. Что в Англии, где Оливер Твист и Давид Копперфильд так страдали и мучались.
И вот он мэриэновский перевод:
We shall rest. We shall hear the angels. We shall see heaven all shining with diamonds. We shall see all evil and all our pain sink away in the great compassion that shall enfold the world. Our life will be as peaceful and tender and sweet as a caress. I have faith; I have faith. [She wipes away her tears with a handkerchief] My poor, poor Uncle Vanya, you are crying! [Weeping] You have never known what happiness was, but wait, Uncle Vanya, wait! We shall rest!
И самое главное, что я понял, еще до того, как закрылся занавес, и я выключил камеру. И пошел за кулисы обнимать своих дорогих друзей, своих коллег по театру, с которыми так много лет был вместе. Я понял, что век проклятый, век ХХ-й ушел. Внезапно кончился. Именно сегодня. В день премьеры «Дяди Вани» в Магадане. И более христианской пьесы нет у Чехова. Да и у всех наших драматургов. До сих пор я любил больше лишь свой «Вишневый сад». Потому что и ставил его вместе со всем нашим курсом много лет назад в институте. В Хабаровске.
И мой магаданский преподаватель режиссуры Виктор Иванович, бывший на премьере сегодня тоже вспомнил ту мою давнишнюю общую с сокурсниками работу и в антракте сказал, что эта постановка напомнила ему видеозапись того хабаровского «Вишневого сада», который я привез и показал ему после четвертого курса. А на пятом мы уже сыграли его так круто, и такая получилась сильная постановка, что нам предложили проехать с гастролями по всему Дальнему Востоку…
Жаль, что не могу найти ту видеокассету, куда-то задевалась.
Закончился ХХ век сегодня. И перед спектаклем Тоха, полазав в телефоне, сказал мне, что умер Михаил Задорнов. Хорошо, что он успел отречься от своих языческих заблуждений, покаяться и собороваться. Нам остается лишь молиться за его исстрадавшуюся, но раскаявшуюся душу…
Век ХХ-й кончился не 31 декабря 1999 г., как мы думали, смотря по телику отречение Ельцина. Я – мухожук. Я – мухожук…
Сразу после этого мы зааплодировали и выпили шампанского. А потом поехали на театральную площадь в Магадане. С Андрюхой Варфоломеевым, царствие ему, младшему меня на несколько лет, небесное! Вот уже 15 лет, как упокоился Андрюха. Мы с ним и в театре, и на ТВ вместе были. А в ту ночь, которую весь мир почему-то посчитал «миллениальной», мы с ним работали, он Петра Первого, я Менщикова, потом он Деда Мороза, а я Дракона. Год ведь наступал драконий. А после этого, в четыре утра, сняв, наконец, огромный остов сказочной рептилии, я взял такси и умчал ракетой на звезду…
И больше ничего не расскажу о том, как провел остаток новогодней ночи.
ХХ-й век закончился не тогда, и не годом позже, и не восьмого августа 2008 года. И не в сочинскую олимпиаду, и не в столетие Первой мировой, когда объединенная безумием она вновь запрыгала на граблях, где на ручке вырезаны имена магистров Тевтонского и Ливонского, королевича Владислава и выскочки Карла, корсиканского чудовища и богемского ефрейтора.
Нет, новый 21-й век после крови и слез, революций и войн, хиросимной нагасаки и рок-н-ролла на костях, Сонгми и падения берлинского неба с обрезанными крыльями на берлинскую же стену, именно сегодня. Через три дня после 100-летия нашей революции. Ведь сказано же было, разрушу храм сей и в три дни его воздвигну!
И «Вишневый сад» не до конца был вырублен. И Россия смертельно раненным зверем уползла в 90-х в свою медвежью берлогу, чтобы зализать раны, несовместимые с жизнью, говоря языком посконным полицейских дознавателей. Чтобы вновь воскреснуть. В силе, мощи и красоте.
Неделю назад в «Магаданской правде» вышла моя статья-анонс этой постановки «Дяди Вани» на основе беседы с режиссером-постановщиком Андреем Штейнером из Иркутска. А главный редактор поменял название, поставив свое, «Чехов и Пустота». Ведь говорили мы с Андреем Ивановичем о том, что дядя Ваня и его окружение – последнее предреволюционное поколение, опустошенное и безыдейное. Доживавшие в своем безгеройном времени несчастные и охреневшие. И все же, предназначенные на перегной, в гумус, вымирающие, как вид, как динозавры, хренушки вам! Не вымерли они. До конца. Не вымерли и мы в 1990-е. Не дождутся этого и наши сегодняшние заклятые партнеры! Хрен с большой и горькой редькой им от нас! От советской власти! И от Путина!
Я смотрел эти пальцы и правил себя, вспоминая, как мы 10 лет назад говорили о путях истории со Славой Бутусовым. И как недавно он высказался против пошлости учительской «Мутильды».
И ликовал. И хотя слезы не текли роллинг стоунзовской песней, словно бы глазницы мои опустели, как у сфинкса близ пирамид, но сердце мое бьется, бьется, бьется! Сегодня Новый год и новый век у нас! Магадан открыл новое тысячелетие, друзья! Спектаклем «Дядя Ваня»…
10. 11. 2017 г.