продолжение повести
Когда наша заводила Надежда уехала домой, им в комнату подселили новую женщину.
И у меня появилась другая жиличка.
-Валентина,- коротко представилась она спокойным уверенным голосом.
С экстравагантно-молодёжной короткой стрижкой блондинистых крашеных волос, в модном, выражаясь молодёжным сленгом, « прикиде» для отдыха, она была женщиной без возраста. Иногда, в разговоре по телефону с сыном, когда появлялась озабоченность на лице, мне казалось, что она чуть старше меня. Но когда она, без удержу хохоча, говорила детским нежным голоском с каким-то знакомым мужчиной, она виделась мне уже тридцатипятилетней женщиной. И всё же взгляд её карих глаз был взглядом умудрённого, всё в этой жизни понимающего, человека.
Нам нужен был ещё один постоянный игрок, но, к нашему сожалению, Валентина карты не любила. Чувствовалось, что она была избирательна в людях, и наша разношёрстная компания её не совсем устраивала. Как человек открытый, мне не близки холодные люди, но я оценила её деликатность. Валентина не сетовала на частые посещения моих новых знакомых, что заскакивали ко мне.
В карты играли мы, по сложившейся традиции, в палате моих обретённых приятельниц.
Там, на месте Нади обосновалась Тамара – женщина семейная, из дальнего района области. Она постоянно жаловалась на своё самочувствие, но не на отсутствие аппетита. К счастью, Тамара была добрым, не жадным человеком. К месту и не к месту добавляла привычное своё «ё-пэ-рэ-сэ-тэ». Карты она любила, хотя и мухлевала, не желая оставаться в дураках. Кстати, она же и вела счёт игры, иногда безбожно путая его, но всегда в свою сторону. Мы посмеивались над её детским непосредственным желанием выйти сухой из воды, иногда шутили над этим, но всё же мы Тамару любили, быть может, за одну эту детскость. А узнав её окончательный диагноз, простили ей и её каждодневные сетования на боль, и жалели эту деревенскую матрону всем сердцем.
***
Игра в карты была лишь предлогом не только скоротать больничное тягучее время, но и поговорить обо всём на свете. В один из вечеров мы заговорили о войне.
В этот день у процедурного кабинета я разговорилась с одноруким мужчиной наших же лет. Мне нравятся рассказы нашего омского прозаика Сергея Прокопьева на тему афганской и чеченской войн. Вдруг и мне повезёт встретить такого героя и записать его рассказ. А тут вот он, рядом. Взглянув на его пустой рукав, я спросила:
- Афганистан?
- Нет, в мирное время в армии тоже случаются такие ЧП. Это было на военных учениях, безвозвратные потери которых могут составлять 1-1,5%. Я попал в этот процент.
Он помолчал, по- видимому, вспомнив тот роковой день, и продолжил:
- На военных учениях только противник бывает условным, а стреляют по - настоящему. Мне оторвало руку. Я помню лишь взрыв. Очнулся уже палате. Мне потом один из санитаров рассказал, что я родился в «рубашке», так как двоих других ребят убило на месте. Я потерял много крови. Рука, где расположены, помимо поверхностных, глубокие лучевые и локтевые вены, была оторвана по самое плечо. Когда меня доставили в военный госпиталь, я уже не подавал признаков жизни. Меня положили под лестницу больничного коридора, чтобы отвезти в морг за теми двумя ребятами. Санитар, укладывая меня на каталку, ударился головой об эту самую лестницу и случайно приткнулся к моей груди. Ему показалось, что он услышал еле слышный стук сердца. Крикнув доктора, который проходил мимо по коридору – это был замечательный хирург N, а не замотанный доктор приёмного отделения. Хирург быстро распорядился везти меня прямо в операционную. Четыре часа врачи бились за мою жизнь, дважды запускали моё ослабевшее сердце. Мне потом так и сказали, чтоб я говорил спасибо своему сердцу и сибирскому, крепкому организму. А я на всю оставшуюся жизнь благодарен и этому санитару, и этому, тогда молодому ещё, а ныне известному военному хирургу, и сержанту моего взвода, сделавшему мне перевязку там, на месте ЧП.
- Что Вы почувствовали, когда пришли в себя?
Он посмотрел на меня застывшими глазами и, наморщив лоб, не ответил. Его позвали в процедурный кабинет. Выйдя оттуда, он, опять пристально посмотрев на меня, неожиданно спросил:
- А что почувствовали бы вы в свои двадцать с небольшим, очнувшись на больничной койке и без руки?
- Ужас,- тихо ответила я.
- Вот и я. И ужас, и радость, что остался жив, и снова ужас «А что дальше? Как показаться своей девушке? А нужен ли я ей такой?» Даже были мысли уйти из жизни, начал собирать снотворные таблетки. Эти таблетки нашла медсестра, сообразила, что к чему, начальству не доложила. На мои оправдательные слова о том, что как, мол, жить теперь, она тихо сказала: «А ты попробуй. Девушка откажется от тебя, значит, была не твоею судьбой, а твоя тебя найдёт. Порушена твоя военная карьера, не стал генералом, лейтенантик, а ты вырасти сына – генерала. Тебя дома родители ждут, ты о них подумал? Ты подумал о врачах, которые тебе вернули жизнь, а ты так их отблагодаришь? У тебя правая рука осталась, даже переучиваться не надо – и есть, и писать можешь. Попробуй доказать себе и людям, что ты - настоящий мужик, а не размазня». И так мне стало стыдно услышать от этой пигалицы такие слова, что и сказать не могу…Я решил попробовать жить дальше.
Я пропускаю свою очередь на уколы и смотрю на этого подтянутого, ясноглазого, русоволосого, с пшеничными усами мужчину и неожиданно спрашиваю:
- Сын-то генералом стал?
- Почти, только гражданским. Он – генеральный директор. Стал им в тридцать семь лет.
- Мне почему-то кажется, что вашей женой стала та самая медсестра.
Он улыбается и, ничего не говоря, поднимается, собираясь уходить к себе в палату, но спохватившись, говорит:
- Ах, эта женская интуиция,- и, кивнув головой, направляется в свою палату.
***
Пересказав эту услышанную историю в своей компании, я и обозначила тему сегодняшних посиделок после очередной карточной игры. Ирина быстро откликнулась:
- Моя бабушка Агафья на оккупированной территории, в Смоленщине, жила. Два сына взрослые были, уже воевали, а тут в начале 1942 года нежданно-негаданно родился «поскрёбышек». Так когда рожала, рот тряпками затыкала, чтобы криком своим немца какого не привлечь. Но один возьми и зайди: «Мильке, яйке». А она вот тут с дитём лежит обессиленная. Немец всмотрелся. Подошёл к кровати, нагнулся над дитём, что-то по своему лопочет, «козу» по - нашему делает, умиляется, значит. А та ни жива, ни мертва лежит. Рыжеволосый немецкий детина достал из кармана початую плитку шоколада и ей сует. Тихо выходит из избы, забыв про «мильке» и « яйке». Та эту первую в своей жизни плитку шоколада всю жизнь помнила. « Нет, не все немцы зверьми были, не все» - говорила она, утирая скорые слезы…А ещё бабка Агафья рассказывала, что научилась из рогатки стрелять по воробьям, которых потом запекала в печи. И о своём «поксрёбыше» думала плохие мысли: « Хоть бы Бог прибрал». Молока не было, кое-как перебивалась на подножных кормах – травы, ягоды, грибы, картоха. Но мальчик выжил. Это был мой будущий отец.
Мы молчим, каждый перебирая в памяти воспоминание о войне по рассказам своих родственников, переживших то время. Наша тихоня Татьяна вдруг заговорила:
-Мой отец – фронтовик. Был контужен. О войне не любил рассказывать. Но иногда, в кругу самых близких друзей, после принятия « на грудь», (как папка любил выражаться), он мог поделиться воспоминаниями о фронтовой жизни. Почему-то нас, детей, при этом всегда отправляли на полати спать. Младшие и спали, а мы со старшим братом, делали только вид, что спим, а сами внимательно прислушивались к разговорам взрослых.
Отец рассказывал, что на войне было страшно не только на передовой, но и за линией фронта: бомбёжки, снайперы и другие неожиданности.
Он всю войну, до контузии в Германии, пропылил на своей «эмке». Подвозил на передовую снаряды, увозил в тыл раненых и другой солдатский люд по неотложным надобностям. В одну из таких поездок, с ним в кабине ехал раненый майор. Притомился, бедняга, тетешкая свою перевязанную левую руку. Морозец, а его рукав шинели распорот, зябко ему, в кабине-то чуть теплее, чем в кузове, где солдаты сидят. Прикорнул он к дверце, да и заснул, машина легонько потрясывает, качает сердечных солдатиков. Так, под его храп, пропылили они некоторое время. Уже скоро и военный госпиталь в деревеньке в километрах двух - трёх появится, а тут что-то постороннее вкралось отцу в голову, а что не поймёт? Мартовский снег поблёскивает, кое-где и проталины видны, солнышко вовсю наяривает, а неспокойно на душе. И вдруг, уже перед самой машиной, увидел он еле заметный лыжный след, резко уходящий в сторону, в поле, к недалёкому берёзовому колку. Откуда тут он? Резко притормозил, не доезжая метров четырёх до проталины, от которой след тот пошёл. От неожиданного толчка солдаты в кузове повалились друг на друга, заголосили, сердечные, раны свои разбередив. Майор тоже в лобовое стекло с размаха ударился. Со сна выхватил он пистолет и кричит на папку, что, мол, забыл, кого везёшь, водитель…такой-то. А он молчит, давая майору выкрикнуть внезапную боль, а потом спрашивает:
- Есть ли в кузове сапёры?
Один нашёлся. Помогли ему спуститься из кузова. Посмотрел он на проталину, на лыжню, что некоторое время шла по боку дороги, аккурат с отцовской стороны, а уже потом ушла в сторону, и предложил отъехать подальше от этого места. Оказалось, там была заложена противопехотная мина. Немцы тоже осваивали методы нашей партизанской войны. Вот так они с ребятами второй раз на свет и родились.
Тут и я вспоминаю рассказ односельчанина -ветерана Великой Отечественной:
- Это было летом, когда Иван Черемнов чудом уцелел. В самый последний момент, при бомбёжке, он под машину залёг, хотя этого делать не рекомендуется – в машину-то в первую очередь и летят снаряды. Но у дороги росли два огромных дуба, под кроной которых и оказалась их машина, а вокруг лишь редкий кустарник. В первое мгновение он и хотел в этот кустарник ухнуть, но как будто кто его за шиворот ухватил, да и под машину забросил. Только и успел Иван Бога вспомнить. Он, да ещё двое бойцов в живых остались. Остальные все в кустарнике изрешечены были.
- Про Бога почему-то многие в тайне вспоминали,- добавляет Ирина,- Мой дядюшка, пройдя всю войну, ни разу не был ранен. А всё потому, как он говорит, что крепко помнил, что шепнула ему перед отправкой на фронт его мать Агафья: «Коли где туго придётся, ты, Лёша, про себя говори: «Господи, спаси, сохрани и помилуй меня, грешного» и мысленно себя крестом осеняй». Хоть и был коммунистом Алексей, а это крепко помнил и исполнял. Уже в Польше, в одном доме увидел он фотокопию иконки Божьей Матери (поляки-католики сильно чтят Матку Боску). Пожилая пани, чем-то похожая на его мать Агафью, увидев его интерес к изображению, сняла со стены это фото и сказала: «Проше, пан». С этим фото в партбилете Алексей Егорович Ильин до Берлина дошёл невредимый.
Татьяна кивает головой, поддерживая разговор о Боге:
- Мой папа родом из Мордовии, было ему тридцать лет, когда Великая Отечественная началась. А до этого успел он в Финскую повоевать. Ему тоже мать наказывала помнить Бога. Она, бабка Фрося, каждый день вставала ни свет, ни заря на молитву за сына. Может, и поэтому отец жив и остался. И немец до наших краёв не дошёл. В конце 1941 года к бабке подселили блокадницу - ленинградку с двумя детьми. Была она интеллигентной, образованной женщиной. Бывало, проснётся до светла, но никогда не прервёт молитву бабы Фроси своим хождением, а тоже тайно перекрестит лобик и что-то про себя шепчет.
- И моя прабабушка Христина была очень набожна,- вспоминаю и я.- Она знала толк в травах – тем и лечила людей. Но ещё у неё был тайный, особый дар- дар предвидения. Об этом знали только родные. Когда началась война, моя тётя (тогда ещё просто Зиночка), была комсомольским вожаком на селе, прибежала в слезах к бабушке и спросила: «Победят ли фрицы в войне?» Баба Христя ушла в свой закуток за печью, где у неё в потайном месте библия была, помолилась и нескоро вышла: «Не бойся, внучка, немец в Москву не ступит, а вот мы в их главный город зайдём. Не сразу, но зайдём. Молиться только всем надо. И тебе. Хотя бы мысленно». Зиночка, как и остальные внуки Христины, когда слушали сводки с фронта в тяжёлом сорок первом и сорок втором годах, крепко верили в силу бабушкиного пророчества, что русский воин одолеет фрица. Страшно было, а верили, ведь их баба Христя никогда не обманывала.
- Война – страшное дело, чего уж и говорить, - раздумчиво говорит Юрий,- Но на войне страшно быть не только убитым, в атаке человек вместе со всеми даже и не думал «Убьют-не убьют». Страх приходил позже, когда среди убитых оказывался твой друг, бежавший в той атаке рядом. Но и оставшийся в живых, солдат боялся потерять ложку или остаться без котелка. Это – как личное оружие потерять. Если не будет их, чем будешь кашу есть, из чего напьёшься? А ещё он рассказывал, что самым угнетающим в войну для солдат было отсутствие еженедельной помывки в бане. Баня была большим счастьем: во-первых, это означало затишье на передовой, а во- вторых, давала возможность наконец-таки отмыться и побороться с насекомыми, в большом количестве заводившихся как в волосах на голове, так и на теле. Кожа у многих была в коростах от постоянных расчёсов, особенно в первые годы войны, когда больше отступать приходилось. Летом было проще помыться – тут тебе каждый ручей, речка ли или озерцо – природные ванны. А зимой над блиндажной буржуйкой развешивали свои шинельки по очереди, а вши с них так и падали на раскалённые её бока, только треск стоял…
Возбуждённая рассказом Юрия, Ирина, разволновавшись, говорит:
- И я от дяди-фронтовика тоже про вши слышала. Но он ещё упоминал, что особенно было тяжело девушкам на фронте. Из-за женской физиологии. Бывало, тащит она на себе окровавленного раненого, а у самой по ногам кровь течёт, конфузится, сердечная, а тащит. Дядюшка сам видел, как их медсестричка специально вымораживала себя при первой возможности в холодной воде, либо долго сидя на снегу, чтобы только месячных не было. Потому-то после войны многие из девчат, познавших фронтовые будни, остались бесплодными.
- Солдаты любили своих медсестёр, старались оберегать. Относились к ним по- братски, никаких там «хухры-мухры», - вспоминает опять Татьяна рассказы отца, - Бывало, влюблялись без памяти некоторые, но честь девушки берегли. Если что и случалось, так по обоюдному согласию. Но это редко было. Многие из солдат были до войны женаты, но отсутствие женщин переносили спокойно – не до этого. Но, вот, когда уже бои шли в Европе, в одном из взятых немецком городке, наши солдаты обнаружили публичный дом с красивой вывеской, где была нарисована женская грудь. Командование полка дало негласное разрешение своим бойцам на его посещение. В качестве, так сказать, премии. (Вот тут папка переходил совсем на шёпот, и нам с братом ничего не удалось расслышать) Его друзья - слушатели затихли, а потом дружно смеялись: « Так, говоришь, ничего хорошего, хоть и в шелках? Как ровно с деревом безголосым?». Папка, смущаясь от их смеха, отвечал: « А что хорошего? Ни поговорить, так сказать, ни поплакаться». И чуть громче добавляет, что вообще немки за банку тушенки и буханку хлеба, согласны были на что угодно. Оголодали по всему, бедняги, уж понятное дело… У нас, поди, такие случаи, тоже были на оккупированных территориях, но это скорее исключение из правил, никто добровольно не хотел получить клеймо «немецкой подстилки».
А немки и польки – женщины очень податливые на передок.
- Зато теперь на Западе раздувают истерию насчёт русского воина – насильника,- вставляет доселе молчавший Николай. Ему завтра уезжать домой.
Мы затихаем, осмысливая услышанную, не вычитанную из книг, правду о войне. Оказывается, мы даже и не задумывались особо, что память о ней жива в каждом из нас. Она в наших генах.
- Да, серьёзным разговором нашим вы и запомнитесь мне, друзья,- говорит он и дарит нам свои карты,- Чтоб не распалась наша компания, и чтоб было время и желание на серьёзные разговоры.