Пролог
Нет, все-таки нельзя себя держать в узде излишне долго. Боже правый! Когда вам все же иноходь по нраву, не лучше ли без седока бежать?.. И побегу. Неужто обернуться на быт, на спад давления в душе? Неужто замереть на рубеже, с которого, быть может, не вернуться?
Мы сотни раз измучены собой, стервозным выясненьем отношений, отсутствием поступков и решений, наличьем старых истин и судьбой, измучены. Так стоит ли, друзья, себя еще неволить в стойле правил?.. Всё, вот вам всем – и крылья я расправил. Ну, уж теперь в обратный путь нельзя.
И я лечу в арбатские края. За чем-нибудь. За барахлом – причина, которой я б гордился как мужчина, когда б она хоть трогала меня. И благо – там и сям переучет, и далеко московский Дом Игрушки, а в ювелирном – вовсе побрякушки. И только книжный двери распахнет, а я зайду.
Я, в общем-то, люблю и запах книг, и легкое шуршанье страниц, имен знакомое мельканье – в одних названьях жажду утолю по чтению. Но всякий раз тревожно боюсь, что всё заметить невозможно в таком огромном скопище томов (беда всех Книжных Каторжных Домов). И трогаю, листаю, задеваю, как будто в самом деле понимаю хоть что-нибудь в корейском словаре – не больше в ноябре, чем в октябре. Неведомый ученый Бряк-Микитов в мой взгляд тревожный умудрится влезть – и неизвестно, для кого в том честь. Но вдруг… Всё – вдруг. Ах, как это избито!
Книжоночка, книжулечка – пустышка, тонюсенькая этакая книжка, бумажный черно-белый переплет. Её знаток, конечно, обойдет. Но этой сиротливостью своей она мне приглянулась: прямо к ней я через руки (хорошо не ноги) весь потянулся, подцепил… О, боги! Не что-нибудь, а «хроника в стихах». Уже смешно, тем более – сегодня. И автор – женщина. Страдания Господни! Смотри-ка ты, Ахматовский размах! Ну, Белла там, ну – кто еще? – Марина. Ну, Вероника. Пусть уж их! Но эта Лида – ни погон, ни чина! – и ведь туда же: по мужичьи – в стих. Ох, эти мне потуги к равноправью!.. Ну, ладно, Марья – та умом грешит. Так ведь стихи печать не спешит, хотя и пишет (чаще без заглавья).
Да, кстати, срочно – пара слов о Маше. А то всё я да книги, снова я. А, надобно признаться, повесть наша не обо мне, скорей, о ней. Тая, как жемчуг, эту истину до срока, я здесь проговорился ненароком. Так что ж поделать? Слушайте, друзья.
-1-
Итак… (Здесь не придумать краше того, как раньше Пушкин начинал. И это лучшее, что в детстве я узнал из лучшего романа. Дело ваше меня за перифразу упрекнуть, но надо ж как-то отправляться в путь. )
Итак: она звалась Мария. Было в ней не то, что шармом на манер французский мы называем, обедняя русский и без того маневренный язык, - в ней жил полет над свечкой мотылька, хотя она и не была легка. Она казалась разной каждый миг, при том была безумно постоянна в тревожных монологах покаянных. Сто раз в других знакомые черты в ее лице казались чем-то новым, но всякий раз оправою очковой она вас низвергала с высоты. И это сочетание всего, что, как ни ставь, в быту не совместимо плюс этот взгляд – на вас, сквозь вас и мимо – дошли-таки до сердца моего. И мне открылось: я еще не слеп, хотя могла и эта дрянь случиться. Мне приходилось слепоте учиться, чтоб с маслом есть свой пресноватый хлеб…
Короче, Маша – это некий гид в страну, где всё еще бытуют страхи за Николай Гаврилыча на плахе, за Трубецких, Волконских и других, не умещающихся в этот стих. Всё это было и в моей судьбе. И вот, друзья мои, когда б не Маша, я б жил спокойно в мирозданьи нашем. Но мы не выбираем встреч себе…
Уж как ей удалось перенести всё то, что многим обломало плечи, не то, что крылья, помыслы и речи – её секрет. Но Боже упаси вас без оглядки с ней играть в стихи, структурного анализа не зная! Здесь для бескрылых вахта неземная: того гляди, с размаху – в лопухи. К тому ж она и внешне хороша. И если вы на в полных идиотах, то разглядите некую породу. Но у породы были сторожа: великие и менее, живые, родные, близкие и некие другие, ушедшие в незримые края, где ждут и вас, и Машу, и меня. Такой, хоть и большой, но ясный круг, проходит сквозь который только друг. А, самое печальное, она хоть и старалась быть посередине, но – предостережение мужчине – едва ли с кем-нибудь была одна…
И в этом что-то есть от палача: как только вдруг пред нею наизнанку и залепечешь что-то сгоряча – глянь, Пушкин у нее из-за плеча, иль вовсе незнакомый вам Просянкин. То Лотман, то Ахматова. А то, откуда-то из чувственного плена, вдруг выплывет троянская Елена – но отчего во Фрунзе и в пальто?
И все они, кто б ни были, ваш непреложный путь пересекают и вас глазами Маши принимают, и – черт возьми! – как будто понимают. И Лермонтов, и Блок, и Бируни… И, слава Богу, все не соберутся. Но к ним поочередно провожать (а даме сердца надо угождать) вам Машеньку, потом домой вернуться. Одуматься, но поутру проснуться с одним желаньем все начать опять. И повторить все эти наважденья. И здесь, скажу я вам, одно спасенье: найти бойца и вахту передать…
Она своим уделом быть другой делилась щедро так, себя пугаясь, что трудно не понять: она – другая, и только в этом может быть собой…
-2-
… Но что ж я? Эко, братцы, занесло из Дома Книги!.. Надо возвращаться.
Придется с Машей на чуть-чуть расстаться, хоть мне, признаюсь, это нелегко…
И всё-таки я книжицу открыл. Как названа! Почти претенциозно. Но в этом обрамлении вискозном вдруг некто словом-клювиком забил – и ожил стих, и быт заговорил.
Сначала выплыло откуда-то «богиня». Потом назад – ого! – «филологиня». Но это ж безусловный плагиат: всё из того, что я дарил Марии. Ах, Лидочка! Но вы-то где парили и мой укроп стащили в свой салат?
Ах, нет же. Нет же… Истина витает, как видно, где угодно ей самой. (Ах, Лидочка! Как там у вас с сумой, которую наградой не считают?) Мы оба вместе с вами об одном, хотя, конечно, разные подходы, но всё равно под общим небосводом к одной звезде ослепшие идем в остервенелом мире по стране, по взорванному бытом поколенью, которое не знало о войне, но так и не достигло окрыленья. Идем, легко иронией звеня – вы смотритесь достойно, сексуально и шутите, но шутите печально (возможно, научились у меня).
При этом жили мы вполне поврозь и до сих пор об этом не жалели. Но, слава Богу, встретить довелось Вас, Ваша честь. На будущей неделе забудется, быть может, Ваш роман в стихах среди забот и драм семейных, призывов громких, чувств келейных забудется пленительный обман…Но в этот миг – да, как-то сразу, вдруг – я понял: мы вступили в общий круг, в союз, где было б всё трагично, когда б не взгляд ваш ироничный. Ваш «Круг общения» и мой пленен единственной Звездой. И вместе с вами мы сочтем, что Маша здесь вполне причем.
Ну, как я мог вас не купить, не притащить роман в общагу!...
Ах, да расходую бумагу – опять придется отступить…
-3-
Увы! дневной аспирантуры она была тогда раба и хоть была совсем не дура и о наличии горба невидимого знала точно, но всё лепила из себя средь отношений пустосклочных какую-то почти богиню, спасающую всех и вся. Монахиня-филологиня, а кто, скажи, спасет тебя?!
Я этих трат не понимал, но с вожделением внимал ее всегда тревожной речи и – мысленно, конечно – плечи в своих объятьях согревал. Как это подходило ей!
Но был в кругу ее друзей, один, кого назвала «братом». Ему пришлось не раз с досадой об этой роли пожалеть, когда друзья ее бросали. (Увы! они себя спасали, чтобы пожить еще успеть, поскольку Машенькин псалом в них тоже совершал надлом).
Ему Мария доверяла весь бред истерзанной души, к нему взывала: «Разреши клубок проблем». (А их немало). И он с бесчувствием вандала пытался что-то объяснять, в надежде Машеньку понять.
Он стоек был определенно, когда Марию выручал: в минуты взлетов окрыленных с земли ей руку подавал. Он среди всех ее верзил Марию больше всех любил: беспрекословно принимал ее бунтарскую натуру, все выверты её души. Она б сказала: «Не дыши» - и он бы задохнулся сдуру. Мария в этом волокла («уж не такая мы простушка») и за собой его вела, как мальчика ведут за ушко – не в наказанье за пустяк, не в назидание, а так, на всякий случай, для острастки, насилье сочетая с лаской. И это нравилось ему, но признаваться самому в сем поведении безвольном для Миши было слишком больно. Здесь я анализ опускаю.
Знакомьтесь: Миша Воропаев. Эстет, психолог, аспирант, употреблявший свой талант, на то, чтоб Машеньку беречь от ей самой ненужных встреч. Но как душевный врач (при том лишь для ее выздоровленья), когда предательства, сомненья косили Машу что по чем, когда уже лечиться нечем, он с новизной искал ей встречу. И в этот миг, мои друзья, на счастье подвернулся я.
Я понимал, что роль лекарства не слаще горького мытарства, когда ты нужен лишь за тем, чтобы казну пополнить чью-то… Но в ту блаженную минуту, я согласился без проблем. Ведь я и сам чего-то стою: играли досыта со мною, лечили мной, и я лечился и этим играм научился… Когда б одна была Мария, я б – может быть – не рисковал. Но рядом Миша страховал, тем более в его «фартире» о те поры я проживал и долг за это возвращал – хотя не самый лучший способ, но «у матросов нет вопросов»…
-4-
О, это иго общежитий, где больше сплетен, чем событий, я испытал его сполна и даже муть черпал со дна. Мне было страшно, как же дышит всем этим, нет не Маша, Миша и ухитряется – ей-ей! – блюсти себя, следя за ней.
Я согласился добровольно на наш безмолвный договор, и не понятно до сих пор, когда переиграл невольно. Но Марья так воспринимала мои стихи, потом меня, что мне уже казалось мало разыгранного нами дня…
Октябрь – эпоха листопада. Он и тягуч, и мокр, и хмур. Но лучше времени не надо для поэтических натур. А я октябрь не люблю, я чаще в октябре тоскую и быть непонятым рискую в том, что всё это лишь терплю. И, может, потому что сыро и даже мысли не сухи, набрасываюсь на стихи и сам себе творю кумира. В такие тягостные дни мне кстати Маша подвернулась. Она, конечно, встрепенулась (ну, в этом с нею мы сродни): и начала писать ответы в стихах на все мои стихи. …И кончилось для нас «хи-хи», и начались у нас секреты.
Наш поэтический рефрен прошел по дебрям общежития не всенародным, но событием. Во мраке одряхлевших стен он нечто предлагал взамен привычным дрязгам, пересудам, мытью костей, полов, посуды. И всё бы в целом ничего, но я не выдержал его. Когда, в какой из легких строк, как говорится, доигрался, в избытке чувств перестарался – весь опыт мне пошел не впрок. Теперь – спасите наши души! Короче, втрескался по уши.
Учитесь властвовать собой. Как это верно, Бог ты мой!
-5-
Я говорил себе сурово: «В узду ретивого коня». Но появлялась М. Чернова и в мокрый парк вела меня…
То Лунин был, который дворянин, который декабрист, который сдуру задушен был. То был октябрь, сплин, Москва - любовь, Москва – аспирантура. Я что к чему, как равно, что по чем судить не мог, лишь путал показанья: то мне в Москву за солнечным лучом, то я туда же за научным званьем.
И в маяте осенних камасутр я разучился думать поневоле и только ощущал дыханье утр у лунинской церквушки на приколе среди берез – осенних стриптизерш. А рядом та, которая другая – из края незагубленных озер, из омуля нетронутого края. Скупа на «да», щедра на «не хочу», открыта всем – дождю, ветрам и листьям. Но лишь не мне, не моему лучу, который был, казалось мне, осмыслен в своей лучистой ясной чистоте, в своем неповторимом оперенье…
А все, кто раньше у нее – не те. Они – ничто, простое невезенье…
Теперь свезло. Кому свезло? Мой грант давно был спущен на прогулки с Машей. Жена гордилась: муж был аспирант, не просто муж, но аспирант был даже. И оттого мне делалось горшей...
Когда мне Машка в пятый отказала, пытался засадить себя взашей за стол и написать пять фраз сначала: «Предмет, объект, гипотеза, зачем( ну, в смысле актуальность этих бредней), а также метод, коим я «проем» себе местечко с обувью в передней наукообразцового жилья пусть с небольшим, но званьем кандидата…».
А Машка, недобытая моя, отказывала мне холодным взглядом и так при этом, чтобы холод утр с меня не стер вчерашних наваждений и, как бы ни был я женат и мудр, не вышагнул за круг ее творений, где Лунин также был, как Пушкин и ЛермОнтов (это Машкина находка: «Кровей английских»). Ломтик ветчины и за углом аспирантуры водка – вот все, что оставалось мне потом, когда я в дверь ее стучался лбом.И хоть был неудачен мой проект, предмета не менял я и объект, поскольку был заведомо обманут своею же гипотезой сполна: в Москве любые спишутся романы, тем более, что осень не весна.
-6-
И таял грант, и мой «научный папа» меня хотел, поскольку был из тех. А я Марию даже не облапал, но был пред ней ответственен за всех, кого она когда-либо любила (еще немного – всех мне назовет), кто обманул и, называя «милой», предательски отвел на эшафот ее тогда еще живую душу… Теперь – увы… пустыня… камень… лед… «- Что замолчал? Ты струсил?» «- Я не трушу. И более – совсем наоборот…».
Я понимал: «включаем идиотов» - динамо крутим (ясно, кто из нас). И, наконец, в последнюю субботу я ей сказал: «Всё. До свиданья. Пас».
Мы, как обычно, к Лунину поперлись, вернее к церкви, где венчался он. Я был простужен и болело горло, и мне ни в чем не виделся резон.
С профессором мы объяснились резко – я был и смел и пошл на все сто. А он печален, как святые с фрески в до пят немодном вытертом пальто. Он мне сказал внушительно и точно: «Всё не о том. Вы просто – пустота». И я сошел с дистанции досрочно, не покидая первого листа, где было всё без изменений прочих: предмет – черта, объект – черта-прострел, гипотеза – обрывки многоточий. Короче, лист не тронут был и бел.
Одно крыло освободил от груза. Осталось левым помахать Москве, где из необретенного союза одна Мария бродит по листве…
Она взглянула на меня и мимо…Над шапочкой дурашливой ее сияли купола навроде нимба, тем подтверждая – это не мое. Потом вздохнула мнимо утомленно, вслед вздоху шепот с языка послав: «Какой дурак»…
В березовых колоннах ворон чернел горланящий состав. Маячил рядом дворник-алкоголик, ловил момент – за трешкой подскочить. Болело горло до сердечных колик, я сглатывал и корчился. Ткачи небесные затеяли по новой из пряжи облаков дожди тянуть…
Меня взяла под руку М. Чернова – и мы в обратный тронулись с ней путь.
Дверь не открылась. Не стекли одежды и на пол – шелк. Не общая кровать…
… Какие ж в этой жизни мы невежды! За что нам кандидатов раздавать?
-7-
Наутро – будто не было вчера, как будто ни о чем не говорили… И слава Богу! Все, старик, пора. Попели, поиграли, напылили.
И с наступающей недели я возвращаю Мише «нож»: ему привычней быть при деле, как Тиль он в эти дебри вхож…
В такой вот час, в такой вот миг мне подвернулась ваша книжка. О, Лида, я еще мальчишка, коль снова к женщине приник. Ура! – спасительный родник. Вы отрезвили мой поступок. Вы возвратили мне сюжет. И больше глупых нет уступок, и лишних откровений нет. Но мы друзья уже навеки, поскольку всё же человеки – и Воропаев М., и я, и Машенька – увы! – ничья…
Пора. Уж близится концовка, где главное бы не забыть: чтобы любить, нужна сноровка, в ответ не требуя, любить. Но это всё для филосОфов. А мы замкнем случайный круг: назло душевным катастрофам дай руку мне – до встречи, друг. Храни вас, Бог, тебя и Мишу. Того же пожелайте мне. Мы, слава Богу, не одне! Я ваши голоса расслышу в эфире времени, в быту. И в очищающем бреду я вспомню вас, тебя и Мишу и легче в дальний путь уйду.
Пусть будет вечным этот круг и никогда не разомкнется. И пусть найдется новый друг, взамен ушедшему найдется. Не от того, что просто нам менять друзей, как обстановку, но на ветру стоять неловко, оберегая свет свечи, живя по собственным часам, чтоб кто-то подошел в ночи, встал в общий круг, прижался к нам.
Спасибо вам, мои друзья. Спасибо вам за этот случай. За то, что с вами был я лучше и забывать уже нельзя.
1986-2016