Зина родилась в Троицын день, её поздравляют сёстры, многочисленные родственники именно в этот день, а не как значится в свидетельстве о рождении. С утра она начинает хлопотать, хотя уже всё загодя приготовлено. На чуток приостанавливается у зеркала, смотрит, вздыхает, говорит:
- О, боже-боже, как же я ненавижу себя.
-Ты чего, Зина?
-Чего-чего, меня в детстве блохой дразнили, ни минутки на одном месте, всё скакала. Бывало, играем в прятки, всех уже найдут, а меня нет. Гуртом кричат-зовут, что бы выходила, а чего кричать, я тут, с ними рядом, за метёлочкой схоронилась.
Когда из лагеря меня в семью работать взяли, немка-хозяйка допытывалась, какими порошками я в России зубки чистила, всё восхищалась, говорила, что Мейсенский фарфор хужее. Мне же стыдно, так стыдно сказать, что у нас в деревне, сроду ни о каких порошках и не слыхивали.
Вот уже тридцать годков минуло с того последнего празднования дня рождения Зины, всё чаще и чаще вспоминаю побитою войной, будто первоцвет весенними заморозками, удивительную женщину, заронившую во мне любовь к слову.
На фотографии 1949 года трудно поверить, что за этой молодой женщиной почти девятилетний шлейф лагерей: Пять немецкого, три месяца в американской зоне и затем советского(репатриация).