Прости…
Часть 1. Родной дом
Эшелон двинулся дальше. На перроне остались несколько человек в военной форме. Все они возвращались в родные края после большой битвы, но не все знали, что ждёт их дома: кого-то из-за быстрого перемещения фронтов не успела разыскать полевая почта, чтобы вручить последние письма; кому-то не сообщали на фронт дурных вестей, чтобы не отвлекать мысли от главной солдатской работы и, может, тем самым уберечь от нелепой смерти; а многие и вообще потеряли связь с близкими, которые в первые же месяцы войны оказались под оккупантами… Каждый день перед приходом поезда на перрон приходили женщины, старики, дети, но раз от раза их становилось всё меньше: одни дождались своих солдат, другие узнали, что встречать им уже некого, а надо искать могилу в чужой земле… Вот и сейчас некоторых фронтовиков встречали близкие – с цветами и со слезами. Один, покалеченный, на протезе – деревяшке, к которому ещё, видать, не сильно-то и привык, отошёл от толпы: наверное, хотел быть заметнее, надеясь, что и его тоже встретят. Но никто не спешил к нему с радостными объятиями. Повертев головой туда – сюда, инвалид поугрюмел, скинул с плеча вещмешок, поставил его на землю и стал сворачивать самокрутку. Даже издалека было видно, как дрожали его большие руки, как сыпался мимо газетного клочка табак…
Григорий, попрощавшись со спутниками, в первую очередь направился в маленький пристанционный буфет: хотелось горячей еды, а ещё он робко надеялся встретить там кого-нибудь из земляков, прибывших на станцию по своим делам. Фронтовику повезло: за одним из трёх небольших столиков дохлёбывал свой борщ парень, который оказался шофёром, ожидавшим, пока в мастерских подремонтируют его грузовичок.
- С утра на станции толкусь, - пожаловался Григорию парнишка. – Обещали к сегодняшнему дню ремонт закончить, вот я и нарисовался тут. А у этих … - бедолага махнул рукой, - у этих ни у шубы рукав! Теперича вот после обеда, ближе к вечеру велели наведаться… Да, у меня тут ещё попутчица одна есть, тоже с войны возвращается, медсестрой в госпитале была…
Шофёр оказался не из того колхоза, куда надо было Григорию, он мог подвезти только до своротка, оттуда пешком оставалось около трёх километров. Но что такое эти километры, когда пройдена вся Европа, когда вот он, родной дом!
Григорий заказал тарелку борща и оладьи, больше в буфете не потчевали ничем. Еда показалась вкусной, да и аппетит был отменным, так что не заметил Григорий, когда шофёр исчез из буфета. Оглянулся: за соседним столом расположилась женщина в военной форме и сбоку, нисколько не стесняясь, рассматривала его.
- Ну что, капитан, и ты отвоевался?
Голос у женщины низкий, грудной, приятный для слуха. Подумалось: «Это, наверно, и есть попутчица, про которую шофёр говорил». А женщина уже тут как тут – к Григорию подсела.
- Куда едешь, земляк? В наших местах я тебя до войны не видела!
- А вы что же, всех – всех тут до войны знали? – засмеялся Григорий и сразу же поймал себя на том, что уже и не помнит, когда смеялся вот так же раскрепощённо, как сейчас. И голос откуда-то другой прорезался – утробный, немного вкрадчивый. Таким голосом в молодости с девчатами заигрывал. Сам себя застеснялся вчерашний суровый боец. И тут же мысленно оправдался перед собой: «Хороша бабочка! А глаза-то какие – зелёные! Кажется, сроду таких не видывал…»
Явился шофёр.
- Ну что, пассажиры, поехали, что ли? Решайте, кто из вас в кабине поедет, а кому в кузове трястись; у меня там сено набросано – кости целы будут!
Григорию такой вопрос показался лишним: неужели он, мужик, заберётся в кабину, а «даму» отправит в кузов. Но женщина опередила с ответом:
- А давай, чтобы не обидно было, мы вдвоём и поедем в кузове! Разговор у нас один незаконченным остался, вот и договорим: вместе в дороге-то чуть ли не час будем!
Шофёр не удивился ничуть: фронтовИчки – народ, не избалованный удобствами.
- Ну, тогда давайте шустрее! Намаялся я тут за день.
Григорию показалось, что парень даже и рад, что попутчица не поедет с ним в кабине.
Сена в кузове оказалось много – хоть зарывайся в него. Григорий уселся поближе к кабине, с наслаждением вытянул ноги. Он бы и сапоги сейчас снял для полного удовольствия, но делать это в присутствии женщины стало неудобно. Вот на фронте разное бывало, а теперь, вдали от войны, всё по-другому начинает восприниматься. Даже недельной щетины сделалось стыдно, хотя в вагонной теснотище не до бритья было.
Попутчица подсела рядом.
- Вот ты, капитан, посмеялся там, в столовке, что я до войны не могла знать всех в этих местах… А мне вовсе и не надо было знать всех– такого кавалера, как ты, я бы обязательно запомнила… На всю бы жизнь запомнила…
- Вот это да! – опять засмеялся Григорий. – Занятная вы дама! А может, познакомимся?
Протянул руку:
- Овсянников. Григорий.
Женщина ответила крепким рукопожатием:
- Люба. Любовь, значит…
- Ага, ну вот и ладно!
Грузовик так трясло на дорожных ухабах, он так грохотал, что говорить приходилось громко и чуть ли не в ухо друг другу, почти соприкасаясь лицами. Григория это смущало, а женщине, как ему показалось, это обстоятельство даже очень нравилось.
- Ну и кто же ждёт дома такого сокола?
- Семья…Мать с отцом, жена с ребятами…
- Счастливый…А у меня вот только сестра осталась, будем пока что с ней вдвоём жить… Ни мужа у меня, ни ребёночка…
- Что же так? Красивая, фигуристая…
-Ага, разглядел всё-таки! А ты помоги мне ребёночка завести…
Григорий и предполагать не мог, что общение со спутницей может повернуть в такое русло. Онемел мужик, даже как будто испугался немного. А Люба – Любовь всё ближе подбирается, обняла за плечи, ловит его губы…
- Ты что, глупая, делаешь?! – Григорий ухватился за борт кузова и резко встал. – Я почти четыре года на войне без баб обходился, а уж тут как-нибудь пару часов потерплю, не помру!
В глазах у Любы нет обиды – смеётся:
- Так уж и без баб? И как они мимо такого добра молодца прошли!
Спохватился Григорий: соврал он Любе. Был и за ним грех. Как уже в Германию вошли, ночевали в одном богатом поместье. Хозяева-то драпанули от Красной Армии, а молоденькая девчонка – прислужница осталась: некуда ей было бежать, и господа с собой не взяли. Вот её-то Григорий и тискал, забредя без спроса в крохотную комнатёнку. Маленькая, худенькая, она пушинкой полетела на постель. Не плакала, когда Григорий срывал с неё одежду, а только испуганно таращилась на него большими синими глазами и тараторила: «Найн, найн, найн… Битте, битте…» А потом молча лежала придавленная его могучим телом, только слёзы неуёмно катились из-под сомкнутых ресниц. Когда утром уезжали из поместья, Григорий запрыгнул в кузов самым первым. Его сегодняшней попутчице ни к чему знать про этот срамной его поступок. Никому и никогда он о нём не расскажет…
- Ну что ты за мужик такой, Гриша? Что стоит тебе порадовать женщину вниманием? Я не привыкла уговаривать вашего брата - сами, как мухи на мёд, липли.
Люба – Любовь растянулась на соломе, заложив руки под голову. Григорий чувствовал, что и её волнует чистое синее небо, запах разнотравья с полей, близость родных мест. Это сближало их – женщину и мужчину. И вообще, Люба в его глазах была бы сейчас безоговорочно красива, если бы не раскинутые в стороны стройные ноги её в начищенных до блеска лёгких хромовых сапожках. «Ишь, разметалась, как мужик», - подумалось Григорию. Ему больше не хотелось смотреть в сторону Любы: какое-то холодное, отрезвляющее чувство, схожее с брезгливостью, червяком заползало в его душу. Но женщина этого не чувствовала.
- А я, как увидела тебя, Григорий, так сразу и подумала: «Вот от этого бы мужика парнишку родить – не от хлюпика какого-нибудь, чтоб ребёночек не вырос в сморчка корявого… Красивое да здоровое дитя и растить радостно, только от кого его рожать? Повыбила, покалечила война мужиков. А ты меня обидел, отказал во внимании… Унизил, можно сказать… Знаешь что: вдруг жизнь твоя пойдёт не так, как ждёшь – приезжай тогда ко мне хоть на ночь, хоть насовсем…Приму, ни о чём не пожалею, ничего не попрошу… Вон твой поворот… Фамилию мою запомни: Широкова, Любовь Широкова. А деревня – Погребное. Ты знаешь, где…
Шофёр притормозил – надо было прощаться. Григорий протянул Любе руку, не ожидая никакого подвоха. Но женщина резво подскочила с вороха сена и упругим вьюном оплела Григория, впилась своими губами в его губы. Каждая клеточка задрожала в Григории; заныла, взбудоражилась его мужская сущность, кровь залила лицо. Люба прекрасно понимала, что делает.
- Это, Гриша, тебе на долгую память, - сказала она, отстранившись. – Иди! К семье своей иди. Но и меня не забывай…
За колёсами грузовичка закудрявилась серая пыль. Григорий шагнул в сторону от дороги, в поле. Как он мечтал на войне об этой сладкой минуте! Больше нигде так не пахнет трава, нигде так не щебечет птичье племя… Возмужавший, посуровевший за годы войны, Григорий даже подумать не мог, что он ещё способен плакать. А он плакал… Нагнувшись, гладил руками траву, ласкал незатейливые полевые цветы и плакал… Плакал от счастья, что опять видит всё это, такое милое ему. Вот так бы взял и сгрёб в охапку всё: и это небо, и эти рощи, и эти поля: «Моё!» Спешить не хотелось: сердце требовало новых доказательств того, что вернулся он на родину. ..
За рощицей, скрывавшей дорогу к Нечаевке, родной деревне Григория, застучали тележные колёса. Вскоре обозначилась и сама повозка. Нешустро перебирая ногами, беспородная пегая лошадёнка везла объёмистую бочку с водой, перед которой на тележном передке восседал парнишка лет десяти - одиннадцати. Увидев сидящего на краю поля человека в форме, мальчонка попридержал вожжи - лошадь стала.
- Дяденька! – парнишка махал рукой, привлекая внимание Григория. – А вы куда идёте? Может, в Нечаевку?
Григорий привстал с травы.
- В Нечаевку, в неё самую! А ты куда с бочкой катишь?
- На покосы: воду везу метальщикам!
Григорий подошёл к повозке, протянул руку парнишке, поздоровался с ним по-взрослому. И почудилось ему в ребёнке что-то щемяще дорогое.
- А чей ты будешь-то, хлопчик, в Нечаевке?
- Николка я… Овсянников…
Как же сразу-то Григорий не узнал свою кровинку! Конечно, вытянулся – вон голенастый какой! Загорел не по-детски. Как мужик – крестьянин, который весь летний день проводит на солнце за всякими неотложными работами. А глаза Натальины – тёмная глубина в них, и улыбка её – немного смущённая, и ямочка на подбородке… Какие ещё доказательства нужны, что дома он, Григорий Овсянников, что кончилась треклятая война, что другая жизнь начинается – мирная, семейная, трудовая?!
Схватил Григорий парнишку в охапку, тот и пискнуть не успел, но мигом сообразил, что перед ним не чужой человек, что это отец его, который после победы над фашистами домой вернулся. Немного другой, старше, чем на фотокарточке, и не в пиджаке, а в военном…
- Папка! Родной! Ох, как мы тебя ждали! Мы ждали, ждали, ждали… А вот ты и пришёл к нам! А у нас тут немцы долго стояли, тогда сильно плохо нам жилось…И писем от тебя не получали… - Николка задыхался от счастья и от слёз. - Как фашистов прогнали, дедка Степан всё писал куда-то, писал, а ответов не приходило. Думали, что убили тебя, да «похоронки» - то не было… А потом, как пришло письмо твоё первое, бабка Нюра чуть от счастья не померла. Фершал Николай Иваныч сказал, что и от радости люди тоже помирают…
Григорий прижимал к себе ребёнка, чувствовал исходящее от его тела родное тепло, слышал громкий стук его маленького сердца и своего большого, взрослого и верил в этот миг, что от счастья тоже помереть можно.
На дороге замаячил верховой. Спохватился Николка:
-Это же бригадир наш едет! Воду-то на покосах ждут – вот попадёт мне от него!
Но подъехавший сразу понял, что к чему. По пустому левому рукаву его рубахи нетрудно было догадаться, что он тоже вдоволь нюхнул пороха. Григорий сразу узнал односельчанина Петра Волошина: вместе росли, вместе на войну уходили. Поздоровались, обнялись – крепко, от души: рады были увидеть друг друга живыми.
- Ну что, мужики, праздник у вас сегодня! Давай, Николка, по такому случаю конями меняться: сам развезу воду, а вы с отцом шагайте в деревню, там дед Степан все глаза проглядел на дорогу: считай, почти все, кто живыми на войне остались, по домам пришли, а тебя нет и нет… И тётка Нюра не ест, не спит… А потом, брат, не засиживайся без дела; видишь, какой я командир – с изъяном… Ты и поздоровее будешь, и образование у тебя всё же - техникум…
Ещё раз ударили по рукам: до встречи, мол, да и разошлись. Григорий привязал ручку чемодана к лямкам рюкзака, перекинул этот багаж через седло, и отправились они с Николкой в Нечаевку. Парнишка хотел знать про войну всё, сыпал вопросами так, что отец не успевал отвечать. Наконец Григорий спохватился: ему и самому о многом хотелось узнать у Николки. Жена Наталья была не шибко грамотной и стеснялась этого, писем не писала, а Дед Степан сообщал одно и то же: все близкие твои, дескать, живы и здоровы, чего и тебе желают. И вот теперь порасспросить бы Николку, да он всё на своё съезжает: про войну ему расскажи да расскажи. Стали подходить к деревне.
- Ну что, пап, к деду Степану пойдём?
- Да я бы домой сперва – сполоснуться с дороги не лишнее…
- А давай к деду лучше: мамки-то всё равно дома нету!
- Ну вот, мы ей подарок и сделаем: ужин сгоношим – пальчики оближет! Рада ведь будет мамка-то наша, а?
- Ну да, рада…наверно… - настроение Николкино переменилось, он притих, вопросов больше не задавал, по деревне шёл молча. Долго молчал и Григорий, подавленный увиденной разрухой.
- А где малая наша – Катюшка-то?
- Катюшка занятая, дома она сидит…
-Так уж весь день и сидит?
- Весь день …сидит… Мамка так велит…
Николка едва перебирал ногами, подходя к дому. «Устаёт мальчишка, - подумал Григорий, - работает за мужика...»
Возле дома и в ограде тихо. Даже собака нигде не гавкнула.
- А вы что же, Николка, собаку-то, знать, не держите? – спросил Григорий.
-А чего у нас караулить после войны? Собаку ещё и кормить надо, а не кормить жалко…
В тёмных сенцах приятно напахнуло прохладой. С сердечным трепетом отворил Григорий дверь в избу, вошёл. В углу комнаты, за большим столом, окружённым лавками, перед раскрытой книжкой сидела дочка его, которую запомнил он, прощаясь, круглолицей, с пухленькими ручонками и копной курчавых чёрных волос. За годы разлуки девочка изменилась и теперь очень походит на Николку – худенькая, с такими же тёмными глазами и ямочкой на подбородке.
- Катюша, дочка! – позвал Григорий.
Девочка с тревогой стала всматриваться в него. Неуверенно спросила:
- Папка?
Никитка радостно поддакнул:
- Папка, папка! Вернулся …живой…
Григорий подскочил к столу, схватил девочку, крепко обнял… И опять вспомнил рассказанное Николкой: от радости тоже умирают.
- Ну вот, мы теперь все дома, все вместе… Заживём!
- Не все: ещё мамы нет, - напомнила Катюшка.
- Придёт, придёт наша мамка! Мы ей ужин приготовим – ох и рада будет! А теперь пойдём до деда с бабушкой, порадуем их.
Катюшка нахмурилась:
- А я не могу пойти из избы, мне тут надо быть. Ванюшка с Васяткой проснутся – реветь будут. Мама велела с ними быть.
- Какие такие Ванюшка с Васяткой? – Григорий оторопел: он ничего сейчас не понимал.
- Да наши Ванюшка и Васятка! – стала пояснять Катюша. – Они хорошие, совсем не вредные, но ещё маленькие, одних дома не оставишь…
Григорий поставил девочку на пол, зачем-то глубоко вздохнул и шагнул в горницу. На сбитом из тонких жердинок топчане, на пухлом матрасе, набитом, скорее всего, травой, прикрытые лоскутным одеяльцем спали два мальчонки: щёки от сна да от тепла порозовели, белые курчавые волосёнки налипли на вспотевшие лица. Дети были маленькие, года по два…
Потом Григорий не мог вспомнить, как по берегу речки, по-за огородами добежал до родительского дома. Рванул ручку двери – у порога отец, совсем седой, сгорбившийся, поддерживает под руку мать. Как не распевшийся с утра петух, старик сипло, фальцетно выкрикнул:
- Гриша! Сынок! – и осел на порог.
Бабка Нюра, ещё толком не разглядев входящего, но услышав сыновье имя, заголосила, завыла, будто всё пережитое за войну снова, полным зарядом ударило в её сердце. Григорий подхватил мать, довёл её до старой деревянной кровати, стоявшей напротив русской печки, помог лечь и, примяв пару подушек, подложил их бугорком под голову матери…
А потом в избе стало тихо, только слышно было, как дед Степан, по-прежнему сидя на пороге, по-ребячьи шмыгает носом. Григорий не отходил от матери, не сводившей глаз с такого большого, такого серьёзного сына, отыскивая в нём черты прежнего, довоенного Гриши – Гришеньки, и всё не могла поверить, что вот он, живой и здоровый, сидит рядом и гладит её руки. Молчали, долго молчали. И все понимали, что вот – вот должен начаться тяжёлый разговор, которого не избежать, но никто не хотел заводить его первым.
В сенцах раздался стукоток, хлопнула дверь – на пороге запыхавшийся Николка:
- Ух, папка, ты вот где, ты здесь! Как мы с Катюшкой напугались – то! А чего бабуля на кровати лежит? Опять сильно порадовалась? А чего это вы все молчите?
Дед Степан, едва отошедший от волнения, махнул в сторону жены рукой:
- Да ничего она, внучок, ничего… Теперича уж не помрёт, теперича нам всем только жить да радоваться надо…
- Радоваться?! – вскинулся Григорий, не совладав с собой. – Всем надо радоваться, а мне прикажете как - больше всех? А? Больше всех? А и то: с войны пришёл живой. Раны, какие были, зажили! А что дома мне самую страшную рану нанесли – не в счёт, по-вашему? А, не в счёт?
Дед Степан кивнул внуку: выйди, дескать. Николка торкнулся было в сенную дверь, но вернулся:
- Не пойду никуда, я уже не маленький, понимаю, чего папка кричит!
Теперь Григорий повернулся к сыну:
- Уйди, Николка! Уйди на улицу! Мал ещё во взрослые дела встревать!
Николка не шелохнулся, но щёки его залились красным:
- Мал, думаешь, да? А когда ты воевал, я разве не был маленьким? Был, папка, был! А когда всё время думал, чем Катюшку накормить, я разве был большим? А когда мамку хворую пришлось выхаживать, кто возле неё сидел? А деду с бабушкой кто помогал? Да мало ли чего! Я, папка, уж давно привык думать, что я большой, что взрослый, а ты мне: «мал», «мал» да «выйди»? – глаза мальчишки блестели влагой, губы дрожали.
Ещё минуту назад Григорию хотелось хорошенько отшлёпать Николку: привык на фронте, чтобы команды исполнялись сразу и без пререканий. А теперь Григорий растерялся перед сыном.
- Выйди, внучок… выйди, милый… сейчас так надо… - тихо и ласково попросила бабушка Нюра. Николка глянул на неё и, ничего не сказав, ушёл.
- Ну, давай, сынок, начинай, казни нас тута всех, кого немцы недоказнили, – подал голос дед. – Вы воевали, под смертью всяку минуту ходили… А за что воевали? Чтобы нам потом хорошо жилось… Так, выходит, не шибко сладко нам под немцем-то было, раз воевали вы за нас – за стариков, баб да ребятишек? Или не так думаешь? - дед разволновался, стал размахивать руками. – Может, думаешь, мы туточки на перинах валялись, а немцы нам пуза мёдом да маслом мазали? Или замполиты не рассказывали вам на фронте, как фашисты лютуют? Сколь деревень-то выжгли, всех расстреливали: и стариков, и детей… Глебовну, соседку нашу, выгнали из дома, поубивали её детишек и мать – старуху, а после и саму Глебовну. Ребёнок трёхдневный из рук её выкатился, так его живого в яму столкнули и закопали вместе с расстрелянными. А народ заставляли смотреть на всё это. Каково?
- Да чего ты болтаешь, старый? Чего? – не стерпела бабка Нюра. – Смотри, не загрызи… разошёлся… Тут нам бы по-хорошему, по-душевному… побеседовать бы…
- Побеседовать?! – подскочил Григорий. – А потом что? - отворил окно, крикнул в улицу:
- Николка, принеси-ка сюда, к деду, мой рюкзак!
Николка тут как тут:
- А чемодан твой куда девать?
- Чемодан не надо: гостинцы в неё – вам, деду с бабушкой.
- А в рюкзаке что?
- Личное там: бельё, бритва… – так, всякое.
- А зачем тебе это «всякое»? – материнское сердце почуяло неладное.
- Уеду я, мама…
- Вон оно как выходит! Уедешь! – дед Степан петухом наступал на сына. – А и чего бы не уехать? И куда это тебя потянуло от дома, от детей? Может, кралю фронтовую себе завёл – ничто не мило больше?
Не хотелось Григорию оправдываться, хоть и жгло в груди – тЕрпи нет. А Николка всё не шёл. Наконец прибежала Катюшка.
- Ой, бабушка, что Ванюшка натворил! Попадёт мне от мамки, ой, попадёт!
- А где Николка-то? – Григорий не скрывал раздражения.
- Да ты чего, шалый, девчонку-то пытаешь? Там стрялось что-то, домой бегом бежать надо…
Видя, что Григорий вовсе не собирается никуда бежать, бабка Нюра толкнула в спину мужа:
- Давай, старый, скорей, кабы нового горя не случилось!
Дед Степан прытко нырнул за порог.
Катюшка ревела, а бабка Нюра добивалась от неё толку:
- Что вышло-то, какая такая беда стряслася там у вас?
- Ванюшка горох ел - ел, а одна горошина не прошла в живот, в горле застряла, он дышать не может…- девочка захлёбывалась слезами. - Николка его вверх ногами трясёт – трясёт, а она всё не выскакиват обратно…
- Видать, фершала звать надо, нешуточно дело… Да пока я до него добегу! Ой ты мнеченьки! – запричитала старуха. – Может, ты, Гриша, добежишь скорой ногой?
Григорий в недоумении уставился на мать:
- Я? С какой радости? Пусть бы его папашка бегал по фельдшерам!
- Нет у мальчишек папаши: сгинул он, как и наши солдатики погибали. Они-то хоть знали, за что, а этот без души шёл на войну, потому и лютовать не мог… Одни наступали, другие отступали – чьим снарядом его убило, то неведомо…
- Ну, мать, ты, поди, этого фашиста и в поминальник себе записала да за душу его молишься неотпетую? – скулы свело у Григория, тяжелым взлядом точит мать – старуху.
- Молюсь – не молюсь, а в землю мы его закопали…Похоронили, значится…Может, искать кто будет, родня какая…Трое детишек осталось у него… Напишем на родину, пусть знают… Документы его остались: из кармана вынули… у мёртвого …
- Да ты что, мать? Вас за такую писанину, знаешь, куда сошлют?! И что у вас с отцом в головах?
-Немец, сынок, немцу рознь… Вон у Анны Антоновны немец на постое был. Изгалялся над ней на глазах у двух её мальчишек. А как живот-то у ней обозначился, вывел всю её семью за деревню и из автомата … Анну-то последней убил, весь живот бабёнке пулями искромсало.
Терпение Григория кончилось: дошло, что не понять ему сейчас той правды, которую хотят объяснить ему мать, отец, дети… А жена?
Григорий ушёл на крыльцо, закурил… Следом появилась мать. Всё молча… На дороге замаячил дед Степан, в руке – рюкзак. Бабка Нюра кинулась к нему:
- И что там, всё ли ладно, старый?
Дед отмахнулся:
- Да ладно, ладно! Пока я доковылял, Николка из парнишки ту горошину вытряс…
Бабка Нюра кончиком платка смахнула слезу:
-Беда с этими ребятишками…
« Или здесь с ума все посходили, или я стал полоумным?» - подумалось Григорию. Он уже знал, что в Нечаевке не останется.
С рюкзаком за плечами шагал вчерашний фронтовик по пыльной дороге, шёл куда подальше от родного дома, вернуться в который мечтал долгие месяцы и в который вернулся всего пару часов назад
Часть 2. Женщина с зелёными глазами
Добраться до Погребного и отыскать Широкову Любовь труда не составило, и ещё засветло Григорий оказался у калитки её дома. Всё вокруг было ухоженным. И садик, и дощатый настил перед крыльцом, и сам дом, и забор вокруг него, даже собачья будка – всё несло на себе отпечаток той особой любви к порядку, которая украшает любое жилище, даже самое скромное. Собаки не было видно, и, несколько минут потоптавшись около забора, Григорий решился зайти в дом без приглашения, тем более что дверь в сени была приоткрыта. Толкнул калитку, с опаской сделал шаг, другой – собаки по-прежнему не видно. Смело направился к порогу. И тут откуда-то сбоку, а вовсе не из будки выскочила небольшая собачонка, смаху вцепилась в голенище сапога… Григорий невольно вскрикнул. Из дома в раскрытое окно послышалось:
- Стой! Стой смирно! Не шевелись!
Это был голос Любы.
Прибежав на помощь, женщина не без труда отогнала от Григория злобствующую собачонку, обсусолившую сапог. Увела гостя в дом.
- Ну, здравствуй, капитан, давно не виделись! Каким ветром к нам занесло?
Григорию не хотелось выглядеть перед этой красивой, уверенной в себе женщиной жалким, обиженным. Отшутился:
- А ветер был только попутный, всё к попутчице дул!
- Даже так! Ну, заходи, если ветром прибило, гостем будешь…
В тёмной юбке чуть ниже колен и в пёстрой кофточке – кимоно Люба показалась Григорию красивой той особой довоенной мягкой и милой красотой, которую на фронте женщины обычно теряли очень быстро. Идя в дом вслед за хозяйкой, Григорий почувствовал лёгкий запах духов, они дурманили голову. В доме никого не оказалось. Стол накрыт, в тарелках простая деревенская еда: огурцы да помидоры, зелёный лук, яйца вкрутую да сметана в плошке. Откуда-то доносился запах варёной картошки. От вида этой нехитрой снеди рот Григория наполнился слюной, он вспомнил, что, кроме столовского борща и оладий, ничего сегодня не ел. Люба, почувствовав состояние гостя, широким жестом пригласила: - Умывайся, капитан, да присаживайся к столу… Скоро сестра вернётся: гостей пошла приглашать – ужинать будем, а пока давай по чарочке…
За печкой, в углу, притаился рукомойник – точно такой же, какой был в доме у них с Натальей. До войны… Защемило сердце, тяжело забились на висках вены.
– Ну вот, товарищ капитан, и встретились ещё раз.
Люба, слегка отодвинув от стола табурет, дала Григорию понять, где ему сесть. Сама же устроилась напротив – у окна. Немного хмельного вмещается в манерную рюмку на ножке, но Григорий сразу же почувствовал, как разлилось оно по жилам, утишая усталость, снимая напряжение после непросто прожитого дня. Мясистая помидорина таяла во рту, напоминая что-то дорогое из прошлого.
- Ну что же, гость неожиданный, может, поведаешь, как у нас, в Погребном, оказался?
Говорит Люба как будто и ласково, но стушевался отчего-то Григорий. А отвечать надо. Видит Люба: неладно с гостем, мнётся.
- Знаешь что, товарищ капитан, говори как есть. Многое мы с тобой повидали – небось, поймём друг друга…
Если бы сейчас перед Григорием сидела та насмешливая, отчаянная Люба – Любовь, которая пыталась соблазнить его в кузове грузовика, то он навряд ли захотел бы раскрыть ей боль своей души. Но в этот миг перед ним была словно другая женщина: серьёзная, немного уставшая, с внимательными, пронзительно зелёными глазами, которые требовали правды. Этой женщины он уже не стыдился.
- Ну, если коротко, то скажу так: неладно у меня дома… Подарок мне жена передала от фрица, да ещё и двойной… Понимаешь, как увидел этих пацанят, чуть не задохнулся: я на фронте кровь проливал, а она тут перед фашистом… ноги расшеперивала… И отец с матерью молчали, понимаешь, до конца войны молчали, ничего не писали, только «всё хорошо» да «все живы – здоровы»… В гробу бы я видал такое здоровье!
Минуту – другую Люба молчала, только, сложив руки на груди и опустив глаза, слегка покачивалась из стороны в сторону, от чего табуретка под ней тихонько поскрипывала, будто несмело жаловалась на свою ветхость и тяжкий для неё груз человеческого тела.
- А ты, горячая голова, с женой-то своей хоть поговорил, спросил, что да как?
В глазах у Любы опять появилась дерзость, смотрит прямо, строго.
- Не видел я жену, на работе она была. Вот к родителям заходил… Поговорили!
- Поговорили… И что ты услышал? Что понял?
- Да они этого фашиста ещё и схоронили где-то… про семью его думают, переживают… Документы его хранят… Я на войне, а они тут…
В лице Любы уже не строгость, а суровость. Так, наверное, смотрит судья на подсудимого.
- А ко мне-то, капитан, зачем явился? Пожаловаться?
- Насовсем я к тебе… Некуда мне больше, Люба, идти… В деревню свою не вернусь… Позор такой не вынесу. Прибью Наталью…
- Наталью прибьёшь? Позор, говоришь? А выбор у неё, бедолаги, был ли? Не успел про это подумать? Вы, здоровые мужики, с оружием в руках, отступали под напором фрицев, а бабы, безоружные, с ребятишками на руках, должны были победить их? Ты что мелешь, капитан?
Люба сыпала вопрос за вопросом, не дожидаясь и, пожалуй, даже не желая ответов. Лицо её раскраснелось, стало злым и некрасивым.
- Выпей-ка, друг, ещё чарку, да и ступай домой – не к жене, так хоть к отцу с матерью. Они тебя, фронтовика, пощадили, и ты их пощади!
Не может Григорий понять это:
- Сама ведь хотела… со мной… Звала к себе… А теперь гонишь…
- Хотела и звала я, капитан, мужика, орла, а не того, кто думает, будто он геройствовал на войне, а те, кто под немцем были, калачи с маслом ели… Вот так! У нас, в Погребном, немцы тоже баб и девок только так брюхатили, да и везде это было, а вот когда парторг предложил сдать «немецких выпорков» в детдом, чтобы их там правильно, по-советски, воспитывали, то бабы его чуть на куски не порвали: чем дети-то виноваты? А ваш брат что, не тряс штанами, не оставлял семена на чужой земле? Ох, капитан, шибко ты погорячился!
Стукнула калитка, радостно взбрехнула собачонка.
- Иди, Григорий, иди и думай…
В дом из сеней вошла совсем молоденькая женщина. Она была очень похожа на Любу, только чувствовалась в ней какая-то скованность, насторожённость. Женщина вопросительно посмотрела на Григория.
- Это знакомый, Галя, в поезде вместе ехали. Он уже уходит, не волнуйся… А где Андрейка?
- Возле крыльца… С Шариком играется… Сейчас, Люба, Мальковы придут и Забережные…Тётка Степанида сильно обрадовалась, плачет…
Григорий вышел на крыльцо. На траве, затянувшей ограду, сидел мальчонка, теребил уже знакомого Григорию пса за уши, отдирая от них репьи.
Часть 3. Возвращение
Долгий июльский день заканчивался, подкрадывались сумерки. Настоянный на травах тёплый воздух кружил голову, а сердце Григория ныло так, будто только что кто-то беспощадный открыл ему, что страдает он, здоровенный мужичина, страшным, неизлечимым недугом. И искать исцеление от него – дело бесполезное. Хотелось не то в омут броситься и захлебнуться там в тёмной воде, не то верёвку с петлёй на шею наладить… Шёл Григорий, ступал сапогами в дорожную пыль, а куда шёл, и сам не знал. Не хотелось даже на глаза какому-нибудь человеку попасться . Прямо – путь до нечаевского своротка, а там направо, в родную деревню… Слева, вдоль грунтовки, речка шебаршит камышами, по другую сторону дороги выкошенное поле с копнами готового сена.
Сразу за деревней Григория обогнали несколько подростков верхом на конях. Видно, в ночное отправились. На память пришло собственное детство, трудное и по-своему счастливое. Правда, трудным его тогда никто и не называл: жили почти все одинаково, сравнивать себя особо-то не с кем было… А вот трудиться приходилось, даром хлеб не ели. Мальчишки проехали по дороге с полкилометра и, свернув к речному берегу, скрылись за тальниковыми зарослями. Григория тоже неудержимо потянуло к воде: не раз пропотевшая за дорогу гимнастёрка мучила тело, да и ноги в сапогах затекли, просили воли, отдыха. С одного берега речушки до другого оказались проброшены неширокие дощатые мостки. Они почти лежали на воде, и мелкие волны то и дело заскакивали поверх плашек. По реке доносились ребячьи голоса: мальчишки уже купали лошадей и сами по-детски шумно резвились в воде.
Григорий снял сапоги и освободился от одежды, прошёл по мостку до середины речушки. Под тяжестью его тела доски прогибались, и тёплая вода лёгкими барашками набрасывалась на разгорячённые ступни, приятно щекотала их. Закрыв глаза, Григорий несколько минут наслаждался новыми ощущениями. Время будто остановило свой ход, только вода текла и текла. «Вот так и жизнь течёт, не останавливается, - пришло ему в голову. – Что-то главное, важное, незаменимое уже проплыло мимо, а что ждёт впереди, какие повороты? Надо ли кому-нибудь, чтобы он, Григорий Овсянников, жил дальше? Кому с ним будет хорошо, а с кем ему счастье? Да и возможно ли оно теперь?»
Намылившись, Григорий несколько раз окунулся в неглубокую воду. Купание взбодрило не только его тело, но и дух. Хотелось двигаться, идти вперёд, решать свою судьбу. Но ночь уже пришла на землю полной хозяйкой. Григорий разворошил край копны, упал в кучу пахучей сухой травы и почти сразу заснул, успев подумать только о том, что прошедший день был долгим и утомительно богатым на неожиданные события.
Край неба ещё не успел как следует разгореться утренним заревом, а парнишки уже погнали свой табунок в деревню. Григорий проснулся от топота копыт. Подумалось: «А ведь ребятишки почти не спали ночью, как и мы в детстве. Только тогда взрослых мужиков в деревнях было побольше, а теперь-то…». Захотелось есть. В рюкзаке ещё полёживала банка тушёнки, сколько-то хлеба и сахар, но так вдруг захотелось молодой картошечки с пупырчатыми зелёными огурчиками! Об эту пору, когда завершался покос, у Натальи уже, случалось, и первые грибочки солёные были припасены. Наталья… Вчера о ней не хотелось даже и думать: в горячке отрезал её от себя сразу и решил, что навсегда. Даже видеть не пожелал. И стариков своих обидел, не приласкал. А ведь он у них один остался: старший брат, Алексей, и до фронта не доехал, немцы разбомбили эшелон. Погиб Алексей. Конечно, есть ещё старшая сестра, Галина, но у той своя непростая судьба, да и проживает она далеко: много лет назад муж сманил её на Дальний Восток. Вот такие вот дела…
Григорий вышел на дорогу; чуть пройдя, свернул в рощицу. И здесь война оставила свой след: ещё много годов меж покалеченных деревьев будут зиять воронки, словно рваные раны земли, не вдруг размоет, сгладит их края дождями и половодьем. Наверно, сотни лет пройдут… Да, и здесь была передовая… То немцы наступали, а наши отступали, то наоборот. А бомбы да снаряды – они ведь слепые, бездушные и ни к чему живому и полезному для людей нет в них жалости. Вот и в деревнях стало как у стариков во рту: дом – другой стоят рядом, а следом пусто, только крапива на разбитых домовищах ярится. У отца с матерью новые сенцы прилажены: из жердей сложили да глиной обмазали – непрочное, жидкое строение, да уж, видно, на какое сил хватило. Прополола война деревню, много выдернула из жизни крепких да умелых…
Немало горьких мыслей приходило Григорию в голову, но о самом главном для себя он сейчас думать боялся: крепка оказалась обида. Снова вывернул на дорогу. Сзади послышался шум мотора: вздымая большущие клубы пыли, Григория догоняла грузовая машина. Уже знакомый по вчерашнему дню шофёр тормознул:
- Давай в кабину, подвезу!
Узнав Григория, здорово удивился:
- Ну ты, брат, того – крутой: вчера пошёл в одно место, а сегодня вышел из другого.
Догадался:
- Да ты, паря, никак к Широковым наведывался?
- К ним, - мотнул головой Григорий.
- Ну и как там они?
- А тебе интересно?
- Ещё во как интересно!
- Ну и наведался бы к ним да и разузнал, что тебе там интересно.
- А мне, друг – товарищ, ход туда заказан: Галинка даже во двор не запускает.
- Вот те на! Видать, сильно провинился? Мальчонку я там видел; Любиной сестрёнки сын – не твоя ли кровь?
Шофёр поджал губы, посуровел.
-Ну ладно, ладно, не щетинься, брат… Куда ты опять спозаранку-то?
- Да в райцентр – куда ещё! Катерина - продавщица сельповская уехала туда вчера товар получать, сегодня надо её в Погребное доставить. Бабы уже со вчерашнего дня магазин караулят, гадают, что может привезти и по сколько этого «что» отпускать станет. А мне, я думаю, Катерина, по дружбе кое-что без очереди выделит.
- Девушка твоя? Встречаешься?
- Какое там! Катерина уже в годках! Я до войны с Галинкой Широковой дружил. Хорошо дружил, по-честному, берёг её: она совсем девчонкой была, только – только фигура начала вырисовываться. Самое это счастливое времечко для меня было…
- Воевал?
- Воевал…
-А что же с дружбой-то вышло?
- А то и вышло, что и у многих других… Прятала её мать от немцев, но где уж тут! Парнишку родила от фрица…
- Жалеешь её?
- А то! Пора бы и жениться, девок незамужних, вдов молодых полно, а мне, кроме Галинки, никого и не надо.
- Простил её?
- А за что мне её прощать? Это мне у неё прощения просить надо за то, что отдали мы, мужики, своих родных да любимых под немца.
-Так родила ведь!
- Ясно дело, родила… А что из этого ещё могло выйти? Немец – он ведь такой же мужик, что и мы с тобой, от него тоже ребятишки рожаются. Опытные-то бабы пробовали избавляться от живота, да не у всех получалось, кое-кто и на тот свет отправился… Сеструха моя сродная, Мотя Туманова, двоих детей осиротила: кто-то надоумил её спицей вязальной ребёнка в животе проколоть… Что она там сама себе проколола, бог её знает, но через несколько часов кровью изошла. А немцам оно что, блудили, как петухи в своём курятнике. Кто заступится? Всем жизнь дорога… А некоторые матери только через это и ребят своих от голодной смерти спасли: от немцев время от времени кое-какой кусок перепадал. Вот и думай, кого тут судить, а разговоры про это идут, брат. Несправедливые они!
- Вон и поворот твой. Ты же в Нечаевку?
Григорий сказал честно:
- Не знаю я, друг… Ничего не знаю…
- Дома неладно? – догадался шофёр.
- Совсем неладно; так неладно, что не знаю, где и голову приклонить…
- Померли, что ли все?
- Тьфу ты, дурной! Как раз все и живые… Только история вышла с супружницей моей такая же, как с твоей Галинкой… Не хочу я её видеть, не могу перешагнуть…
- Вон оно что… Только разные у нас с тобой, попутчик, истории, я свою Галинку никому не отдам. Всё сделаю, чтобы поверила мне. Она ведь, я знаю, любит меня, но и мальчонку своего жалеет, потому как мать, и всё равно ей теперь, чья ещё кровь бежит в жилах у него. Она про это не думает, материнское – оно главнее всего в бабе. Понимаешь? И Андрейку её вместе вырастим, и своих детишек нарожаем… Я уж и тут постараюсь. Слов нету рассказать, как я её желаю… в жёны…
Вышел Григорий на перекрёстке и стал столбом. Рань ранняя, природа спит. Тихо так… Этакой тишины Григорий, кажется, никогда и не слыхивал. А может, слышал, да забыл: много чего хорошего, радостного, доброго забыли люди за годы войны. В такие ранние утра Григорий и Наталья, не то что не сговариваясь, а даже ещё и не до конца проснувшись, в один миг оказывались в объятиях друг друга, соединялись с такой страстью и силой, что оторви их кто в такой момент друг от дружки– покалечил бы, наверное. Эх, Наталья, Наталья, жалкая твоя судьба! А в мозгах кто-то брюзжит: «Это ты, Гришка, жалкий… И куда ты ход свой направишь?»
А куда идти, кроме родительского дома? В нём всегда примут. Как там мать сейчас, после его ухода? Плохого бы чего не вышло… От радости хоть и помирают, но от горести куда чаще…
Нечаевка просыпалась: начали перекличку петухи, кое-где во дворах слышалось движение. Улицей Григорий не пошёл; опять, как и уходил из родительского дома, направился берегом, по-за огородами. Не спешил, несколько раз останавливался покурить. Над обрывчиком, с которого много поколений ребятишек, забрызгав береговую глину водой, скатывалось на жопёнках в речку, сидел кто-то с удочкой. Григорий затаился за крапивной порослью. Рыбаку везло: одну за другой вытянул из речки несколько рыбёшек. Радовался громко; снимая добычу с крючка, ласково приговаривал:
- Ах ты, ядрён пень, кака шустра! Ох и шустра, всё бы тебе из рук высклизывать, ядрён пень! Да ведь и я-то, голуба душа, непрост, я ещё ого-го, ядрён пень…
По присказке «ядрён пень» Григорий сразу узнал деда Матвея Черных, за глаза прозванного в деревне Приблудой. Ещё парнишкой Григорий пытал старика, за что его так смешно прозвали.
- А я, знашь ли, Гринь, приблудился в деревню незнамо откудова. Народ из Рассеи пёр в Сибирь, а мои родичи направлялись из Сибири в Рассею. Радовались, помню, чему-то. И маманя моя, и тятенька померли в дороге: хворь кака-то злюча ходила. Так люди баяли. А я вот мальцом в Нечаевку пришёл, приблудился, значит. Знал, что я Матвей, что фамилие моё Черных, и всё. Никто меня не искал… Старики Лихачёвы пригрели, так и жил возле них. Приблудным опять жа, получатся.
- Это же обидное, дедка Матвей!
- А чё туточки обидного? Жизень так показыват, а люди токо словами это сказывают, ядрён пень.
Чтобы не напугать старика, Григорий, подходя, стал потихоньку насвистывать, как будто прогуляться поутречку вышел. Так бы оно и могло выглядеть, если бы не вещмешок за плечами. Дед насторожился, закрутил головой. Уловив, с какой стороны свист, воткнул конец удилища в берег, стал всматриваться в подходящего к нему человека.
- Что, дед Матвей, напугался? – Григорий приветливо махнул рукой.
- Да не грех, ежели и так… После войны-то страх ещё не прошёл. Порой разные люди в деревню заходят – жди хошь кого: тут тебе и Чича, и Лопа, и Колупай с братом.
Григорию стало смешно:
- Ну ты, дед, выдумщик на имена!
- Да не я, мил человек, ту присказку выдумал: ещё парнишкой, дитём слыхивал. А ты-то позаради чего у речки, звиняюсь, мотаешься?
- Не узнал, что ли? Дед Матвей, да это же я, Григорий Овсянников!
- Гри-и-шка! Друг ты мой закадычный! – старик резво метнулся к Григорию, но споткнулся на какой-то кочке, и завалился бы он на траву, кабы не подхватили его сильные Григорьевы руки.
- Гри-и-шка, Гри-и-ха… - по-старушечьи запричитал дед. – Уж как я мечтал с тобой встретиться-то после войны! Ведь ты мальчонкой-то от меня не отходил - так запал, уж так запал в сердце мне… Ты воевал, а я всё старился… Каких только бед мы тута не пережили! А вчерась мне в улице говорят: «Григорий Овсянников вернулся». Так я до дому твово махом побёг, а там одни ребятишки. Все ревмя ревут, заполошничают: малой у них горохом подавился. Николка его ногами вверхи трясёт… Страсть божия! Ребятишки, старухи бегут: чё, мол, да чё приключилося. Которые и сами уж голосить приступили, а я как гаркну на них: «Замолчьте, - говорю,- дуры!» Затишели. А парнишка-то с перепугу, видать,ту горошину и сглотнул. «Где,-спрашиваю,- батька-то, Григорий-то?» А туточки и родитель твой, Степанушко, приковылял. Взмок весь, красный, как рак обваренный. Глянул –видит: никакой беды и нету. Прихватил твой рюдзачишко, да и обратно скорым шлёпом наладился. «Неладно чё-то, - думаю сам себе. – Догнать бы Степана-то. Да где-ка уж мине! Покуда чопал, ты от родителев и скрылся куда-то. Батька-то твой доложился, что ты будто по делам каким-то направился. Сказал, чтоб я через денёк наведался. А деревенские, однако, наши другое лопотали, да я им, болтунам-то, в веру не вошёл. Вот, ишь, ты и прибыл… без опозданьев… как Степан и обещался… ядрён пень…
Дед Матвей не умолкал, прикладывался седой головой то к одному, то к другому плечу Григория, от чего на гимнастёрке оставались мокрые пятна. Стариковские слёзы так растрогали Григория, что он чуть сам слезу не пустил.
- О! – спохватился дед Матвей.- Вёдры чьи-то гремнули на коромыслах. А я тут совсем ослабел, как и не мужик вовсе. Ты, Гриша, уж прости меня, старого лешего…
Старик высморкался, рукавом ветхого пиджачишки растёр по лицу слёзы и примолк, готовый с достоинством встретить любого, кто покажется на берегу. У Григория дрогнуло сердце: здесь, за огородами, по тропке, выбитой среди крапивы, лежал путь к ключику, из которого многие деревенские жители брали воду для питья. Наталья тоже каждое утро спозаранок приносила пару вёдер на разные потребы. Григорий шутил, что родниковая вода эта сильно полезная, прямо колдовская. Частенько, отхлебнув из ведра свежепринесённой воды, он подхватывал Наталью в охапку и увлекал куда-нибудь в укромное место. Сладка была ключевая водица, но ещё слаще была их с Натальей любовь. И весь день потом проходил в какой-то лёгкой радости: вроде всё то же, но как-то не так, счастливее, что ли. На войне всё это вспоминалось в ярких подробностях, и воспоминания эти не надоедали и каждый раз волновали так, что сердце куда-то закатывалось.
- Ладно, ладно, дедка, не горюй: я и сам рад - слов нету рассказать. Только ты сейчас меня не видел. Понимаешь? Так надо. Мне так надо.
- Чего надо-то, Гриш? – не понял дед Матвей, но Григорий уже скрылся за крапивной зеленью.
- Ну вот тебе на, ядрён пень! – старику осталось только руками развести.
- Ты с кем тут, дедуля, речи ведёшь? Рыбу, что ли, из речки заговорами выманивашь? – женщина с коромыслом через плечо и с пустыми вёдрами стояла уже рядом с дедом Матвеем.
- А и не угадала, Наталья, не угадала! – принялся шутить дед, не сообразив в этот момент ничего иного. – И не с рыбой я тут балаболю, а с русалками. Ох и красоточки! Только ты, Наталья, краше всех! Они, хитрюги, мокры да холоднючи, а ты-то и добренька, и тёпленька. К ним я не пойду, а вот тебя до ключика провожу с моим большим удовольствием! – старик хихикнул и подморгнул Наталье, как бы подтверждая истинность своих намерений.
Женщина невесело улыбнулась:
- Спасибо тебе, дедуля, за шутку… Отпровожалась я, да и тепла во мне мало осталось: выгорело всё…
- Ой ли, дева?
- А вот и не «ой», дедуля… Знаешь ведь всё… Весь день вчера деревня гудела…
- Ну, милая, деревня, как пчела, всегда гудит да гудит. Сёдня - про одного, завтре – про иного. Ну, иди с Богом за водой-то, всё тебе дастся, всё худо отряхнётся.
- Добрый ты, дедушка Матвей, не то что другие..
- Да как мне тебя можно обижать-то, ведь и так обижена, докуда и нельзя…
- Вот и Гришины мать с отцом тоже добрые, жалеют меня всё время…
- Да как тебя не жалеть, Наталья, как не уважать: во всём ты женщина правильная, путёвая. Потвёрже иного мужика. Это ж надо было так: холуя немецкого в речке утопить! Ладно, никто, окроме меня, не видал!
Наталья вроде как и не торопилась уходить: видно, разговор с дедом Матвеем растрогал её. А Григорий, сидя в окружении крапивы, понимал, что старик пришёл в себя и тянет – ведёт разговор уже не столько для Натальи, сколько для него, Григория. Пусть, дескать, послушает жёнку сам, пусть сердце раскроет для её боли.
- Да тут, дедуля, геройства особо и не понадобилось: пьянющий же полицай был и сам мог в речку оступиться и захлебнуться. А я всего и сделала-то, что оттолкнула его от себя.
- Вот – вот, оттолкнула… А Нюраха не отталкивала… Думашь, любила этого борова? От одной бородавки на его носе бабу могло вытошнить. А она с им спала, ублаготворяла его…
- Нюру не мне судить, деда: у самой грех вышел…
- Подневольный грех не в счёт, да и не тебе одной тако выпало, мила дева. И заступы ни от кого не было… Да и кака заступа – кругом бабьё да ребятишки.
- Это-то правда, да только всё равно порой жить неохота, будто всё хорошее для меня у судьбы кончилось. Думала: «Пусть Гриша вернётся с войны живым и убьёт меня, только чтоб живой вернулся…» А судить его за меня не стали бы, думаю… Одно мне утешение, хоть и хиленькое: то ли вину свою мерзкую квартирант мой сильно переживал, то ли своих детишек вспоминал, но Николке с Катюшкой частенько еду подсовывал. Ели: голод не тётка. Даже не знаю, выжили бы они без этого или нет… На зиму из сараюшки в дом заставил перебраться. Хоть и в запечный закуток, но ведь в тепло. И больше никогда не обижал меня, лишь в тот раз и вышло, когда брата его меньшого на фронте убило. Как озверел… А раньше, хоть и сильно строгий был, жил себе и жил, даже не знаю, замечал ли нас. Мы в горницы не совались, на глаза не лезли: зачем нам это…
- А ребята поди-ка ждут батьку обратно домой?
- Конечно, ждут, даже чемодан с гостинцами не дали открыть: пусть, мол, папка сам всё раздаст, он знает, кому что. Сильно ждут, чуть не всю ночь прошептались…
- Ну, ладно, ладно уже, неси воду, а то ведь и на работу надо скоро бежать.
Наталья отошла совсем недалеко, как дед Матвей нырнул в бурьян.
- Где-ка ты тута, Гриня?
Григорий молчал.
- Гришка, где-ка ты? Чего таишься?
- Ну и раскричался ты, дед! Наталья услышит. – Григорий поднялся в рост и вышел на тропку.
- Ты, дедка, пожалуйста, никому ничего не рассказывай. Я, как Наталья уйдёт на работу, пойду на детишек ещё хоть разок взгляну да гостинцы им отдам..сам… Ждут же… Сколько им ещё ждать?
- Да ты почто мне объясняшься, я тебя не сужу. Поступай, как душа велит: в таких делах она не подведёт. Ну, давай пока что попрощамся. Всяко быват, ясен пень, и коли что – забегай, хоть и на ночлег. Ну, давай ещё обнимемся с тобой, Гриня.
Стали слышны шаги: Наталья возвращалась с водой. Дед Матвей, наскоро обжав Григория, потопал к своим удочкам, а Григорий опять затаился за крапивой. Сам себе горько усмехнулся: «Как в разведке или в засаде. Вот дожился!»
Проходя мимо деда Матвея, Наталья бросила ему несколько слов, а что сказала – Григорий не разобрал. Слышал только, что старик в ответ как будто возражал что-то. А после опять кинулся к Григорию, в бурьян.
- Сидишь, ну сиди пока… А и золото же твоя Наталья: горько ей, а никого не хает, себя только виной мучит. Иди домой! Посиди чуток и иди, Наталья щас на работу убежит… Николке бригадир дал команду нынче дома побыть. Повидайся по-хорошему с ребятами-то…
С улицы донеслись голоса: женщины направлялись к конторе. Теперь Григорий мог незаметно, через огород, добраться до своего дома. Тропка шла промеж картофельных делянок и длинных гряд, засаженных морковкой, капустой и прочим овощем. Нигде не видно ни одного стебелька сорной травы. Григорий помнил: у Натальи и дома, и в огороде всегда был порядок. Другие бабочки дивились: и когда всё успевает!
Дверь в сенцы чуть приоткрыта, будто ждёт – привечает: заходи, мол, хозяин, чего бегаешь? Видишь, все тебя здесь заждались. Григорий зашёл в дом. От печного загнётка напахнуло кашей. В утренней тишине слышалось только ровное посапывание спящих в горнице детей. Николка тоже спал, не чуял, что в дом кто-то вошёл. Радёхонек, небось, был, что на денёк дома оставили…
В доме всё, как и было до войны. Всё, кабы только не этот вот грубый, неумело сделанный топчан. Григорий прошёл мимо него, стараясь не глядеть на малышей. Постоял над спящими Николкой и Катюшкой. Хотелось приласкать их, погладить вихрастую голову сынишки, поцеловать дочку, но будить их, ломать сон не решился. Сел на лавку возле печки, хотел, было, закурить, но спохватился: не дело это при ребятишках. Потихоньку вышел во двор. На завалинке, закуривая, подумал: «Бросать надо, а то Николке какой пример…» И невольно потекли мысли о том, как бы славно стала складываться их жизнь, если бы с Натальей ничего не приключилось. Солнце пригревало – потянуло в дрёму. В сенцах лежали настиранные половички – растянул их, лёг, подложив руку под голову, и будто провалился в сон…
- Смотри-ка, Катюш, это же наш папка тут спит!
- А чего это он тут?
- А я знаю? Будем будить?
- Не надо, Николка, жалко! Папка на войне был, устал – пусть выспится…
Григорий, пробудившийся от ребячьего говорка, не шевелился, не открывал глаз. «Устал на войне»! Какими умными стали его дети, как они понимают всё! Видно, сильно жестокую «школу» прошли за войну… Сердце облилось кровью, не справился – из глаз выкатились слёзы.
- Николка, а папка плачет…
- Наверно, война приснилась… Там страшно было…
- Ничего, теперь он с нами, мы его жалеть будем. Да, Николка?
- А то… мы ведь уже не маленькие…
Григорий лежал как скованный. Хоть бы Николка с Катюшкой побыстрее ушли куда-нибудь! Дети, и вправду, потихоньку, на цыпочках вернулись в дом. Григорий же не поднимался со своей лежанки. Теперь он дал волю слезам. Стиснув губы, он ладонями размазывал по лицу солёную влагу, вкус которой забыл за долгие годы войны.
Дверь в дом скрипнула, приоткрылась – в проёме показалась Катюшкина головка. Заметив, что отец шевелится, девочка спросила такое важное для себя, чего ждала со вчерашнего дня:
- Папка, а когда ты нам гостинцы дашь?
- Гостинцы… Ну да, ведь я гостинцы привёз… А где же мой чемодан-то?
Тащите его сюда!
- А пойдём лучше в избу, там чемодан твой…
Григорий смутился: и вправду, не дело раздавать подарки в сенцах, но ему хотелось хоть минутку побыть одному, привести себя в порядок. Однако Катюшка не уходила, выжидая, когда отец встанет и пойдёт с ней в дом делить такие долгожданные и загадочные гостинцы. И Григорий встал, нарочно потянулся, прошёлся рукавом гимнастёрки по влажному ещё лицу, будто бы смахивая с него остатки сна и бодрым голосом сказал:
-Ну, пошли, дочурка!
Николка ужом крутился возле чемодана, с усилием стараясь открыть непонятные замки.
- Постой, сын, тут ключиком надо.
Из кармана гимнастёрки Григорий достал небольшой ключик:
- Без этого, брат, не откроешь!
Щёлкнул один замок, другой – и вот уже откинута крышка чемодана. Показалось что-то яркое – Катюшка от волнения даже глаза прикрыла. А отец начал доставать подарки: маленькие красные туфельки с блестящими пуговками на ремешках, складной ножик, настоящую куклу с рыжими кудрями и большими синими глазами, коробку с разноцветными карандашами… Ох, сколько же всего вошло в чемодан! Катюшка с Николкой оробели от такого богатства, боясь даже дотронуться до чего-нибудь. А уже почти на самом дне оказалась большая скатёрка, и в ней была завёрнута маленькая шершавая коробочка синего цвета.
- А это кому?
Григорий повертел коробочку в руках и положил обратно в чемодан.
- А это пока секрет…
Под скатертью обнаружились кульки из грубой бумаги. Григорий раскрыл один и протянул детям:
- Тут у нас и конфеты есть. Давно, поди, конфет не ели?
- Конфет? – повторила Катюшка и поглядела на Николку. – А когда мы, Николка, конфеты ели? Давно, да? Я их не помню.
Катюшка шустро выхватила из пакета несколько конфеток в пёстрых фантиках, Николка медлил. Григорий почувствовал: что-то происходит не так, как виделось парнишке.
- А ты чего, сын, мнёшься?
Николка, сжав губы, молча смотрел куда-то мимо отца. Григорий оглянулся: из горницы, из-за дверного косяка выглядывали те два мальчонки, которых накануне Григорий видел спящими на топчане. Они никак не проявляли себя – просто стояли и смотрели. Увидев, что незнакомый дяденька заметил их, спрятались за косяк. Николка повернулся к отцу, теперь он смотрел ему в глаза, но опять же молчал. Во взгляде парнишки мужчина не почувствовал укора, там был только вопрос: и как же, мол, ты теперь поступишь, большой и сильный, с этими… На несколько секунд Григорий замешкался.
- А Васятка с Ванюшкой тоже конфет не помнят,- резво сообщила Катюшка, нажёвывая непривычное сладенькое. – Они похлёбку и картошку любят. У них из-за этого даже зубки долго не росли..
Васятка, Ванюшка… Назвали же! Что-то тяжело, будто это «что-то» ломом повернули, зашевелилось в Григории. Ничего не успел понять, ничего не успел обдумать и оценить – ноги сами шагнули в горницу. Васятка с Ванюшкой, увидев его так близко, прижались один к другому. Маленькие, беспомощные перед большим человеком, они искали спасения друг в друге.
Григорий почувствовал, как опять влажнеют его глаза.
- Ну, что вы тут, как мышата, прячетесь? Идите к нам, праздник у нас нынче!
Подхватив обоих малышей на руки, Григорий вынес их из горницы, поставил возле чемодана:
- Ну-ка, давайте делить гостинцы, кому что… Надо и про бабушку с дедом не забыть, как думаете?
- Это справедливо, - солидно отозвался Николка и заулыбался. – А ещё надо Сорокиных угостить: их отец уже никогда не приедет домой, и мать у них убило, с бабкой живут..
В сени кто- то зашёл, открылась дверь в избу. На пороге – Наталья. Войдя, она так и замерла в дверном проёме, не зная, чего ждать – казни или милости. Только и выговорила:
- Видали, что шёл ты домой, Григорий Степаныч…
- Вот и мама пришла! – оживилась Катюшка. – А что ты ей привёз?
Григорий окинул жену долгим взглядом.
- Маме? Маме.... А что маме? А вот эта самая бархатная коробочка… маме…Откроем её, ага?
Детские глаза впились в загадочную коробочку. А Григорий неспешно открыл её, достал маленькие часики на чёрном блестящем ремешке..
- Вот это нашей маме…
Наталья не двигалась. Григорий, побелев лицом, подошёл к ней, взял за левую руку, молча обернул ремешок вокруг похудевшего запястья. Застегнув мелко дрожащими руками маленькую пряжку, опустился перед женой на колени, уткнулся лицом в шершавые её ладони:
- Прости… Прости… меня, Наташа, прости…. За всё, что пережила, прости, родная, меня, и я во всём виноват… тоже…
- Не надо…Гриша, не надо …винить себя,- Натальина рука мягко легла на его голову.- И ты хлебнул…
Григорий долго добивался, чтобы Васятке и Ванюшке сделали настоящие «метрики», а его записали отцом. Через несколько лет, похоронив стариков, семья уехала из Нечаевки на Дальний Восток, где Григорий стал работать механиком в порту. История этой семьи не была чем-то исключительным, и о ней, поговорив, забыли: своих забот хватало. Прошли годы… Однажды в Нечаевке появилось семейство Григория Овсянникова: взрослые, возмужавшие сыновья и дочка. С ними прибыли трое немцев: две женщины и мужчина, которые были только чуть постарше Николая и Екатерины. Они долго пробыли у одинокой могилы на краю леса, без таблички, обнесённой скромным деревянным заборчиком. Этим фактом никто в Нечаевке особо не заинтересовался: старики, пережившие войну, поумирали, а другие – прочие не знали историю семьи Овсянниковых или забыли её. К этому времени ушли из жизни и Григорий с Натальей. С разницей в несколько недель...
ОТКЛИКИ ЧИТАТЕЛЕЙ НА РАССКАЗ
Моя тётка вышла второй раз замуж за похожего человека.
У него жена и двое детей оказались под немцами и она жила
с офицером.
Он явился - и уехал оттуда.
Потом моя тетка посылки посылала иногда им.
А сам он слышать не хотел.
А дети причем?
Нонна Рыбалко
Нина Ивановна, меня этот рассказ захватил и местами до слез.
Честное слово. Я много читал о войне. Но чтобы так за душу. Не было.
Я вас уважаю. Спасибо, Юрий.
Юрий Соловьёв -Назаровец
Доброго времени суток, Анисья Ивановна! Как хорошо написано, но очень трудно воспринимать каждую строку, со слезами, узнавать драматическую судьбу людей, переживших войну. Очень хороший рассказ, как " Судьба человека "!
Спасибо Вам!
С Уважением и Восхищением!!!
Кливмун
Четвертый раз перечитываю... Спасибо. Я, благодаря этому повествованию, переосмыслил личную жизнь. СПАСИБО!!!
Алексей Буйнаков
С интересом прочитал ваш рассказ, как-то не читал в таком именно ключе о войне, послевоенных годах, понравился - нет слов!
С теплом, Лад
Анисья, очень понравилось…Так просто и вместе с тем сердечно рассказали Вы о том далёком времени.. О переживаниях людских..о смятениях и терзаниях..а в результате,- о единственно правильно принятом решении, ибо только Прощением измеряется Любовь..Спасибо Вам..С теплом, Людмила…
Анисья Ивановна, ну что Вы со мной сотворили - уревелась вся. Вспомнилось полуголодное детство, родители...
Всего вам доброго и с наступающими праздниками! Многие лета Вам на этом поприще!!!
Горбылева-Григорьева Валентина
Анисья Ивановна, я даже не знаю, какое большое спасибо надо
говорить Вам за Ваши изумительные по глубине чувств рассказы, и слёзы
текут, и радуюсь, что всё хорошо закончилось! Спасибо огромное,
что так всколыхнули душу...
С искренней признательностью и уважением, Лидия.
Лидия Клыкова
Ой, Нина! И читала с комом в горле, а в конце так и вовсе - навзрыд!
Сколько же пережили люди! Неужели мало бед было? Чего сейчас-то не жить мирно?
Ольга Смирнова
Спасибо огромное, Анисья Ивановна, за рассказ удивительный, горький и радостный одновременно.
Вот так и переплетала людей война.
Читала не отрываясь.
С уважением.
Вера Сморчкова
Анисья Ивановна приветствую. Благодарю за пережитые эмоции, весь день в памяти эта история, вы хороший рассказчик. А.Б. с большим уважением
Алексей Буйнаков
Анисья Ивановна, замечательное произведение о многогранности жизни, о способности с разных позиций оценивать произошедшее. Понравилось. Очень.
С уважением. Елена
Елена Верещагина